Курцио Малапарте - Волга рождается в Европе (ЛП)
Братушени, 7 июля
Уже полночь, когда колонна снова приступает к маршу. Холодный ветер косо разрезает тонко-отточенное стекло воздуха. Это прозрачный воздух, с бликами, как вода в лунном свете. Мы спускаемся в Шофрынканы. Дом на краю деревни еще горит. Шофрынканы – это не столько деревня, сколько большое сельское местечко с рынком, с белыми домами между грецкими орехами, ясенями и липами. У нас приказ расположиться на противоположной высоте края долины, чтобы прикрыть левый фланг колонны, которая ввязалась в тяжелый бой вблизи Братушени справа от нас. Нам нужно поторопиться. Слишком много времени уже потеряно перед разрушенным мостом у Шофрынканы. Машины глубоко погружаются в болото. Дорога, если можно так назвать эту протоптанную дорожку, покрыта толстым слоем неосязаемой пыли, которая при каждом порыве ветра, каждом самом тихом дыхании ветра, поднимается вверх плотными красными облаками; но всюду, где глинистый грунт удерживает дождевую воду или где какой-либо водоток пересекает путь, вязкая тина засасывает колеса и гусеницы, и машины медленно тонут в «буне», как в речном песке.
Солдаты двигают машины вперед мышечной силой. В яростном тарахтении моторов хриплое дыхание людей приобретает нечто кошачье. Между тем луна зашла, в ставшей теперь темной ночью нас обстреливают спрятавшиеся в лесах и нивах русские солдаты. Пули свистят высоко над нашими головами. Никто не реагирует, как будто не замечает этого. Уже нужно что-то иное, чтобы отвлечь этих рабочих-солдат от их работы. Связного старшего лейтенанта Вайля обстреляли из пулемета, когда он доставлял приказ в Зэиканы. Это не настоящие партизаны, а отставшие от своих частей советские солдаты. Они стреляют в отдельных солдат, обстреливают фланг и арьергард колонн. Так мы входим в Шофрынканы, едем по деревянному мосту, который саперы соорудили за несколько часов; стволы деревьев, положенные над грубо сколоченными балками, качаются и охают, сгибаются под весом машин. Жители местечка убежали в леса, чтобы спрятаться от советских воздушных налетов. Только собаки остались, они лают за заборами опустевших домов. Нам понадобится более часа, чтобы проехать деревню. Нам приходится толкать и тащить машины. Жидкая грязь течет вниз по мне, наполняет мне сапоги. Я хочу есть. У меня еще есть несколько ломтей хлеба и немного сыра.
Там перед нами взрывы снарядов раскалывают ночь с красным сверканием. Треск тяжелых снарядов заглушает шум моторов. Офицер кричит, его голос металлический, жесткий и резкий. Однажды наша машина сваливает в дыру с жидкой грязью. Двадцать солдат прибегают к нам на помощь, пытаясь снова поставить машину на ее четыре колеса. Это не удается. Нам приходится ждать, пока гусеничная машина не возьмет нас на буксир и с силой не вырвет нас из липких эластичных клещей «буны». Мой фотоаппарат остался в грязной дыре. Мне особенно жаль кадры на уже экспонированной пленке. Я утешаюсь мыслью, что со мной могло произойти что-то куда более плохое. Мы проезжаем мимо последних домов Шофрынканы и поднимаемся по склону высоты за деревней. Дорога становится непроходимой, машины противятся подъему вверх, снова и снова скользят назад. Лучше ехать наискось напрямик через поле сои. Колеса находят упор на широких листьях, на длинных крепких стеблях.
Один из наших пулеметов начинает прочесывать огнем огромную волнистую поверхность полей слева от нас, чтобы заставить замолчать русское гнездо сопротивления, спрятавшееся между высоких хлебов. Утро уже брезжит, когда наша колонна, наконец, достигает высоты. Там перед нами, на гребне легкого, безлесного, пшенично-желтого холма ясно выделяется на фоне светлого неба советский танк. Он медленно приближается к нам, стреляя. Он останавливается и стреляет из пушки в носовой части. Потом он катится дальше, отчетливо можно различить скрип гусениц; как будто он вынюхивает след, который невидимо проходит через борозды.
Внезапно он начинает стрелять из пулеметов, но без поспешности, так, как если бы он хотел только проверить оружие. Затем он быстро спускается со склона, к нам, снова поворачивает широкой дугой и стреляет из пушки. Можно было бы сказать, что он кого-то ищет, кого-то зовет. До тех пор пока, наконец, из хлеба не появляются несколько солдат, бегут прямо, появляются еще следующие, тут и там, их в целом может быть примерно сто. Наверное, это арьергард или, вероятно, отрезанное от своей части подразделение. Солдаты, кажется, медлят. Они ищут выход. – Бедные парни, – говорит рядом со мной старший лейтенант Вайль. И тут солдаты приходят в движение в нашу сторону и стреляют. Внезапно они исчезли. Видимо, на склоне холма есть какая-то траншея, углубление или складка местности в том месте. Вокруг танка можно увидеть, как брызжут вверх комья земли при попаданиях наших минометов. Тарахтение пулеметов продолжает тянуться вдоль фланга колонны, как огромная молния. Затем видны несколько немецких солдат, справа от нас, которые, нагибаясь, рассыпаются в стрелковую цепь, стреляя из легких пулеметов. Противотанковая пушка выпускает несколько снарядов по русскому танку. И теперь два немецких танка стоят с резким силуэтом на гребне высоты, точно сзади над русским. Наша колонна получает приказ тоже продвигаться вперед, для поддержки передовой группы. Красные медленно удаляются, но огонь не прекращают.
Мы спускаемся с холма, поднимаемся вверх по противоположному склону. Немецкий солдат, который был ранен в ногу, сидит на земле. Он смеется, проводя тыльной стороной ладони по запачканному засохшей грязью лицу. Санитар со смехом подходит к нему, становится рядом с ним на колени и начинает чистить рану. Русские медленно отходят, они идут прямо по высоким колосьям и стреляют. Советский танк, развороченный попаданием, лежит на боку.
Внезапно гигантский голос громкоговорителя гремит «Внимание, внимание!» И потом звуки танго, смешанные с металлическим треском, ревут из глотки большой воронки, которая установлена на крыше подвижной звуковещательной станции роты пропаганды. Солдаты в диком восторге. Гремящая музыка сопровождает шум моторов, тарахтение пулеметов, скрежет шестерен в гусеничных цепях.
«Я люблю тебя, смуглая Мадонна…», поет грубоватый голос в громкоговорителе. Колонна останавливается; яростные пулеметные очереди тянутся высоко над нами. Я подхожу к лейтенанту, который командует взводом роты пропаганды, которая присоединяется к нашей колонне. Когда я предлагаю ему сигарету, я вижу, как он как слепой протягивают наощупь руку к сигарете. Он потерял свои очки. Он смеется, проводит двумя пальцами над веком, поясняя: – Во второй раз с начала войны я теперь потерял очки. Вот таким, ощупывающим вслепую, я вступал в Париж.
Колонна снова приступает к движению, вскоре после этого мы проходим мимо расстрелянного русского танка. Несколько мертвых советских солдат лежат вокруг него среди колосьев. Двое лежат на спине с расставленными врозь ногами; другие съежившись на боку. Им примерно по двадцать лет. Почти все монголы. Только двое, по-видимому, русские. Санитар переходит из колонны к погибшим, ощупывает их, исследует одного за другим. Колонна остановилась, солдаты нагибаются из своих машин, рассматривая мертвецов. – Тут уже ничего не поделаешь, – говорит санитар. Форма некоторых из погибших сшита из темно-серого сукна, с синим или красноватым оттенками, у других защитного цвета. Все в сапогах. На головах у них шапки, а не каски. У двух из них, один из них монгол, на голове есть что-то вроде кожаного шлема, похожего на шлем летчика. Наверное, они принадлежали к экипажу танка. Странно, мертвецы этой войны. Они лежат на пшеничной ниве как случайное явление. Так абсолютно непричастно, также на этом огромном, слегка опирающемся на гребень высоты небе. Дыхание хлебного поля распределяется в воздухе с зелеными и желтыми тонами. Ветер как волна проносится над полями, волна колосьев наталкивается на горизонт, слышится это длинный, таинственный шум готового к жатве урожая. Мертвецы – как будто выброшенные штормом на берег жертвы кораблекрушения. Прибитые к берегу мягкой волной хлебной нивы.
Солнце ясно стоит в холодном воздухе утра. Из деревни Братушени недалеко за нами слышны хриплые голоса петухов, рев коров. Крестьяне группами появляются у заборов вокруг их домов, другие выползают из огромных куч соломы. Женщины и дети заползали на ночь в солому, чтобы спать. Странная война. Серая сталь бронированных колонн задевает деревни, задевает мягкие волны нив, задевает дряхлые дома из соломы и глины: она задевает их, не касаясь их. Это кажется чудом, и все же это только результат доведенной до совершенства техники, научного метода ведения войны.
Танковая колонна – настоящий точный инструмент. Кажется, будто только машины уязвимы, будто эта необычная война должна уважать человеческую жизнь. Это причина, по которой мертвые на этих полях сражения выглядят такими случайными, вне логичных последствий этой войны. В них есть что-то противоречивое, они будят даже в солдатах чувство неожиданности, непонимания. Они – реальность вне всякого правила, вне всякого закона, неожиданный результат неудачного эксперимента, ошибки в этом военном механизме. То, что придает вид реальности этим мертвецам, что снова приобщает их к логике природы, это факт нерационального, абсурдности ее смерти.
