Ганад Чарказян - Горький запах полыни
Очевидно, и обо мне старейшина тоже располагал исчерпывающей информацией. Да и как же иначе? Ведь он был главой разветвленной семьи. Несколько таких семей составляют род. Им управляет малик. Несколько родов составляют клан. Несколько кланов — племя, которое управляется ханом. Думаю, что о моем скромном существовании известно и главе самого многочисленного и влиятельного племени дуррани. Очевидно, что только благодаря благосклонному отношению самого хана мне дозволено не только жить, но и жениться. В родоплеменной структуре каждый человек постоянно под надзором. Все знать обо всех — залог выживания в трудных условиях. Но при этом нет никаких досье и бумаг. Знание постоянно обновляется, корректируется.
— Он — это ты. А ты — это он. Вас можно поменять местами, — добавил старейшина негромко, явно только для моих ушей. Но в тихом голосе сквозила сдержанная угроза. И тут же, властно повышая голос и задирая голову, произнес для всех: — Чтобы соблюсти наш священный закон, я должен еще спросить наших женщин: кто-нибудь хочет взять его в мужья?
Возмущенный гул мужских голосов ответил ему.
— Я спрашиваю не вас. Однополые браки бывают, к счастью, только у неверных. Они сами заботятся о том, чтобы исчезнуть с лица земли. Что ответите вы, женщины? Из тех молодых, кто потерял мужа и обречен на безрадостную старость, кто будет украдкой заглядываться на чужих мужей, которые не смогут взять вас в жены, ибо силы мужчины не беспредельны, а средства к жизни сегодня часто скудны.
Никто не отозвался. Да если бы и нашлась такая отчаянно смелая, то взгляды старух испепелили бы ее тут же. Все формальности были соблюдены. Законы шариата не нарушены. Хотя не исключено, что кому-то и приглянулся рыжий парень: женщина остается женщиной даже под паранджой. Впрочем, под паранджой, имея дозволенную возможность скрывать себя и свои чувства, она становится женщиной в еще большей мере. Женщиной — то есть оценивающей мужчину только как самка самца, вне всяких идеологий и мужских ограничений.
Я подошел к летчику и поднял на него глаза. Он уже с заметным беспокойством пытался что-то прочесть на моем лице. Мне не понравился его слишком требовательный взгляд. В нем отсутствовало восточное смирение перед судьбой и готовность спокойно и с достоинством принять все, что уготовано судьбой. Или Всевышним. То есть той неведомой силой, что всегда влечет нас неизвестно куда. Хотя его все-таки оправдывало то, что он должен был сейчас услышать. А мне, конечно, было неприятно, что именно я вынужден ему это сказать.
В горле пересохло: впервые мне приходилось говорить человеку, что его приговорили к смертной казни. В сущности, выносить приговор и выступать на стороне этой толпы, уже жаждущей обещанного зрелища и свершения справедливости. Так, как они ее понимают. Но не он ли вчера обрек на смерть десятки людей без всякого приговора, а сегодня еще издевался над их горем? Мы были с ним одной расы, оба пришли сюда с оружием и оба были достойны смерти. Но мне, как правильно заметил старейшина, повезло. Сначала с хозяином Сайдулло, а потом и с Дурханый. А ему не повезло.
Неужели в жизни все определяется везением, какой-то случайностью, которую ни предсказать, ни вычислить? И неужели везение навсегда прилипает к тебе и сопровождает до самого конца? Или все дело в твоих собственных качествах? Приятной внешности, живом уме, способности понимать других людей и отвечать на их тайные желания и мысли? И главное: всегда в нужный момент оказываться в нужном месте. Но это уже никак не может зависеть от личных качеств. Здесь полная игра случайностей, некой космической рулетки, выбрасывающей заветные числа. Но почему-то одному они выпадают гораздо чаще, чем другим. Люди проходят всю войну — и без единой царапинки. А вернулся домой, сел на мотоцикл, рванул к зазнобе в соседнюю деревню. И — на полной скорости врезался в трактор, стоявший без сигнальных огней на обочине. Так погиб парень из нашей Блони. Только что вернулся из Афганистана — ни одна пуля не зацепила. «Я заговоренный!» — хмельно хвастался он за день до нелепой гибели.
Летчик тревожно и вопросительно взглянул на меня и хриплым, неожиданно приятным баритоном спросил: «Кэн ю хэлп ми?» Я кивнул. Хотя помочь ему уже никто не смог бы. Я немного помолчал и, наконец, преодолев спазм в горле, подчеркнуто твердо, отталкиваясь этой твердостью от него и его дальнейшей судьбы, медленно произнес по-английски: «Тебе только что вынесли смертный приговор. Сначала тебя забросают камнями, а потом толпа будет делать с тобой все что хочет. Если ты верующий, можешь помолиться напоследок».
Раньше я думал, что выражение «побелел как мел» просто фигуральное выражение, словесное украшение. Но лицо рыжего действительно стало белым, а веснушки почти черными — как будто на лист белой бумаги сыпанули горсть гречки. На какое-то время летчик потерял дар речи. Потом схватил меня за руки и с трудом выдавил: «Деньги, много, очень много денег! Скажи им!»
Я передал предложение пленного старейшине. Он рассеянно посмотрел на меня, немного помолчал, погладил свою бороду и тихим, усталым голосом произнес, что в иной ситуации это было бы возможно, но не сейчас.
— Самолеты будут здесь очень скоро и похоронят нас всех. Так что единственное, что мы успеем, — казнить этого человека. Приступай, шурави. Этой кровью ты окончательно очистишь себя. Я знаю о твоем горе.
Я опять повернулся к летчику. Он был все еще бледен и с какой-то детской отчаянной надеждой в глазах ловил мой взгляд. Да он совсем мальчишка, лет 25–27, не больше. Уклоняясь от его взгляда, я сказал, что его предложение не приняли. Единственное, что я могу сделать, — это первым же ударом камня лишить его жизни. Тем самым он будет избавлен от долгой и мучительной смерти.
Лицо его медленно наливалось кровью, а в глазах загоралось бешенство. Я успел уклониться от его прямого удара в челюсть, и он по инерции вылетел на середину уже значительно сузившегося круга. Он озирался, как затравленный зверь, но, видно, на что-то еще надеялся.
— Марг! Марг! — неожиданно взорвалась толпа. И тут же полетели камни. Рыжий закрыл лицо руками, но несколько увесистых булыжников попали в голову. Он растерянно взмахнул руками и тут же острый камень рассек ему щеку. Красная струйка скользнула к подбородку. Кровь вызвала в толпе новый всплеск ярости. «Марг! Марг амрика! Марг!» — возгласы сливались в угрожающий гул.
Я физически ощущал соединенную и усиленную энергию их ненависти. Хотелось или спрятаться от нее подальше, или, наоборот, слиться с ней, ощущая в самом себе эту грозную и все сметающую силу. Чтобы не оказаться в центре водоворота, я понемногу отступал на край площади и снова остановился возле старейшины. Он сидел, держа руки на посохе. Глаза устало и печально глядели на бурлящую толпу. Он был похож на артиста, уже отыгравшего свою роль и теперь вынужденного следить за привычным и давно надоевшим спектаклем. Даже то, что он был его режиссером, старейшину не волновало. Никакого тщеславия в нем не осталось, да и, видимо, не было изначально. Воистину, нет ничего нового под луной. Что было, то и будет всегда. Все существующее разумно постольку, поскольку пробилось к свершению. И так же безумно, как и все в этом мире.
Старейшина сидел на возвышении, как на сцене. И с этой сцены он невозмутимо глядел в зал на беснующихся зрителей. Главный герой — американский летчик, еще державшийся на ногах, был хорошо виден. По-прежнему закрывая лицо и пригибаясь, он слепо ударялся в плотную стену окруживших его людей. Но вот взметнулась первая мотыга, вторая, третья.
Несчастный успел еще крикнуть, и этот нечеловеческий крик достиг, казалось, небес и тут же умолк. В наступившей тишине дробные, чавкающие удары еще минут десять доносились из середины сомкнутого круга. Мотыги, одна за другой, успевая блеснуть на солнце, торопливо взлетали и опускались, взлетали и опускались — все снова и снова.
Испытывая все нарастающее отвращение к этому зрелищу, я все же не мог оторвать от него взгляда. Словно действовали некие силы притяжения, которым невозможно сопротивляться. Каждый в этой толпе — и я в том числе — ощущал себя не только убийцей, но и жертвой. Это давало такой всплеск ощущений, с которым ничто не могло сравниться. Я впервые понял, что, убивая другого человека, ты убиваешь самого себя. И получаешь от этого какое-то опустошающее, но все-таки удовольствие. А то, что ты делаешь это вместе со всеми, как будто смывает и прощает твой грех — убийство себе подобного. Ведь оно всегда есть, нарушение главной заповеди человеческого общежития — «не убий!». Даже тогда, когда мы убиваем и самого убийцу.
Но вот напряжение начало спадать. По мере утоления праведного гнева толпа стала терять монолитное единство. Кто-то делал только небольшой шаг в сторону, кто-то отходил в близкую тень и уже оттуда наблюдал за происходящим. Кровавый спектакль подходил к концу.
