Роберт Дейли - Сильные духом (в сокращении)
Рашель застала его сидящим на кровати.
— Ты сам оделся, — с улыбкой сказала она ему. — Ну и ну.
Она принесла поднос с чаем и тостами для них обоих и тарелкой супа для Дэвида. Он быстро расправился со всем, что она ему дала.
— Похоже, тебе лучше.
— Намного.
После обеда Рашель сообщила, что ненадолго уйдет.
— Ты не дашь мне что-нибудь почитать, пока тебя не будет?
— На английском? Боюсь, только Библия.
— Наверняка протестантская. Католикам не разрешается читать протестантскую Библию. — Его слова прозвучали слишком резко, и он это заметил. — Я хочу сказать…
— Ты католик? — спросила Рашель.
— Я не хотел тебя обидеть.
— Ты меня и не обидел. Я не протестантка.
— Значит, тоже католичка?
Девушка молчала, не зная, что ответить. Ей нравился этот парень, и все же она решила действовать осторожно.
— Все французы — католики, — сказала Рашель, — кроме тех, кто живет здесь, на плато. Тут у нас все — протестанты. Вернее, почти все. Во Франции есть и евреи. Немцы устраивают на них облавы и отправляют в концентрационные лагеря в Восточной Европе.
— Это только слухи, — возразил он.
— Слухи? Люди видели, как евреев загоняют в товарные вагоны, словно скотину. А по другим слухам, когда они прибывают к месту назначения, их умерщвляют в газовых камерах.
— Никогда не поверю. Этого не может быть, — сказал Дейви. — Откуда тебе известно про газовые камеры?
— Пастору говорили об этом проповедники из Швейцарии.
— Все равно не верю.
Его наивность начинала ее раздражать.
— Конечно, еще ни один еврей не вернулся, чтобы подтвердить эти слухи. Мне надо идти. До свидания.
Одевшись потеплее, Рашель вышла на улицу. В мясной лавке ей удалось купить два маленьких кусочка грудинки для супа. Продавец вырезал из ее книжки несколько купонов. В булочной она взяла последний остававшийся на полке батон, отдав за него еще один купон.
Центр временного содержания располагался неподалеку от городка Ле-Верне. На самом деле это был концлагерь.
Последние пять дней пастор и двое его спутников по большей части провели в закрытом товарном вагоне. Иногда они молились и пели гимны, держась особняком от других арестантов. Эти другие, человек тридцать, были в основном членами объявленной вне закона компартии. В вагоне стояло одно на всех ведро с питьевой водой и еще одно — для отправления естественных потребностей.
В конце концов поезд дотащился до Ле-Верне и остановился в тупике у лагеря, огороженного по периметру глубоким рвом и тремя рядами колючей проволоки. Через каждые сто метров стояли сторожевые вышки с пулеметчиками.
Когда вооруженные охранники стали выгонять арестантов из вагонов, Фавер обратил внимание на людей, молча наблюдавших за происходящим из-за забора. В рваной одежде, грязные, истощенные, с нездоровой бледностью на лицах, они были похожи на ходячие трупы. При виде их оптимизм пастора почти бесследно улетучился.
Им никогда отсюда не выйти, подумал он. Сердце у него сжалось от тревоги, не столько за себя, сколько за товарищей. Он наставил их на этот путь — как и весь город, — и теперь его мучил вопрос: имел ли он право так поступать? Кто он такой, чтобы решать за других, что им делать?
Дейви и Рашель жили почти как муж и жена — вместе ели, слушали по радио песни и фронтовые новости. Часто играли в шахматы. Еще они говорили о будущем, о том, что стали бы делать, если бы война закончилась. Пастор обещал, что Рашель сможет поступить в университет, в Париже или Лионе. Дейви собирался возобновить прерванную учебу, а что дальше — он не знал. Может, ему стоит остаться летчиком. После войны авиация будет стремительно развиваться, говорил он.
Сегодня Рашель надела сверху красный свитер, а под него — синий. Иногда она меняла их местами. Толстые свитера скрывали фигуру. Она не пользовалась ни духами, ни косметикой, ее грубые деревянные сабо стучали при ходьбе. И тем не менее Дэвиду она казалась намного привлекательней и красивее, чем изнеженные, надушенные девицы, с которыми он когда-то ходил на танцы и на футбол.
Минуту они молча смотрели друг на друга.
— По-моему, ты замерзла, — сказал он.
Рашель притворно задрожала.
— Вообще-то у нас в доме холодно.
— Залезай. Я тебя согрею. — Дейви приподнял одеяло и подвинулся, освобождая ей место.
— Нет уж, спасибо.
— Ты же одета. А у меня сломана нога. Что такого страшного я могу сделать?
— Ну конечно.
Поскольку врач уже приходил и вряд ли в такой час кто-то к ним постучится — да и дверь все равно заперта, — Рашель позволила себе пересесть на кровать.
— Но мы будем только разговаривать, — предупредила она.
Держась за спинку, Дейви подтянулся, чтобы сесть рядом с ней. Они укрылись одеялами по грудь.
— Хорошо. — Он погасил стоявшую на тумбочке лампу.
— У меня юбка помнется, — сказала Рашель.
— Так сними ее. Я не возражаю.
— Спасибо, но я лучше не буду. — Однако она позволила ему себя поцеловать.
После этого оба долго молчали. Потом он спросил:
— Где ты научилась так целоваться?
— Тебе понравилось?
— Да. — Его ответ рассмешил их обоих.
— Я целовалась с мальчиками лет, наверное, с двенадцати.
— Хватит заливать.
— В Англии у забора нашего интерната вечно торчали мальчишки. Одному я назначала свидания. Мы убегали на пляж, забирались на вышку спасателей и целовались.
Снова наступила пауза, на этот раз она длилась еще дольше, тишину нарушали лишь вздохи да шорох одеял.
— Ты с ним целовалась, как со мной?
— Нет. Это были совсем невинные поцелуи. Мы не разжимали губ.
— Мне нравится тебя целовать. — Никогда прежде он не был так близок с девушкой, как сейчас.
Но в нем — в них обоих — просыпались новые желания. Очень скоро одних поцелуев стало уже недостаточно.
— Тебе не жарко в этих свитерах?
— Немного.
— Так сними их.
— Ладно, сниму один, — сказала Рашель. — Здесь и вправду довольно жарко, — объяснила она.
Впрочем, она не возразила, когда его рука скользнула под оставшийся свитер. Дейви нащупал ее ребра, такие же крепкие, как у него, но потом его рука ощутила нечто невероятно мягкое и невероятно гладкое, совершенно не похожее на его мускулистую грудь. К его изумлению, Рашель негромко застонала и прижалась к нему.
— Сними этот свитер тоже.
— Нет.
— Почему?
Она ничего не ответила. Теперь они уже не сидели, а, крепко обнявшись, лежали на узкой для двоих кровати, бормотали друг другу нежные слова. Дейви закрыл глаза и тут же ему в голову пришла поразившая его мысль. Вопреки всему, что вот уже год твердили ему его старшие товарищи, научиться летать и убивать немцев еще недостаточно, чтобы стать мужчиной. В жизни есть многое другое. Например, любовь женщины. Это была важная мысль, только слишком сложная. Сейчас он не мог додумать ее до конца, но ничего, как-нибудь потом. И он уснул.
Лежа в его объятиях, Рашель испытывала приятное умиротворение. Вскоре она увидела, что он спит, и даже обрадовалась — желание, которое в них вспыхнуло, было ей внове, и неизвестно, как долго она смогла бы сдерживать порывы Дейви, да и свои тоже. Ей казалось, она никогда прежде не была такой счастливой. Осторожно поцеловав его нос и глаза, она решила, что надо встать, пойти надеть ночную рубашку и лечь. Вот только еще чуть-чуть побудет с ним, просто полежит, глядя на него. Она сама не заметила, как ее сморил сон.
Утром они проснулись одновременно. Обнаружив, что спала рядом с Дейви, Рашель смутилась.
— Извини. Я не собиралась проводить с тобой всю ночь.
Прежде чем Дейви успел ее остановить, она уже встала и натянула на себя второй свитер.
— Ты, наверное, спал со многими девушками.
— Но не целую ночь.
Его ответ ей понравился.
— Значит, со мной было в первый раз?
— Да.
— Но у тебя с ними было… ну, ты понимаешь.
— Конечно.
— И со сколькими ты занимался любовью?
— Я скажу тебе после того, как мы с тобой это сделаем.
Рашель рассмеялась:
— В таком случае я никогда этого не узнаю.
Она умылась на кухне и вытерлась посудным полотенцем. А когда стала готовить завтрак, неожиданно запела.
Одного за другим арестованных оформляли, заполняя необходимые бумаги, и при этом зачитывали лагерные правила. Даже мелкая провинность наказывалась восемью днями карцера — один день без еды и питья, затем три дня на хлебе и воде. Четыре раза в день перекличка на плацу, за опоздание — карцер. То же самое за передвижения или разговоры во время переклички.
Лагерь был поделен на три сектора, отгороженных один от другого рвами и колючей проволокой. Сектор А предназначался для совершивших преступление иностранцев, сектор Б — для политзаключенных, прежде всего коммунистов, а сектор В — для всех остальных. На самом деле в секторе А в основном содержались беженцы, виновные в том, что не имели документов; как правило, это были евреи. Преступники сидели в обычных городских тюрьмах.
