Мария Рольникайте - Свадебный подарок, или На черный день
Аннушка протянула ей «гардеробную» — наволочку с одеждой. Дед так назвал наволочки, потому что теперь в них не подушки, а одежда. Ночью каждый кладет свою «гардеробную» под голову. И мягко, и «все мое при мне». Чтобы, если немцы вдруг ворвутся и начнут выгонять, не хватать в панике что попало. Правда, об этом вслух не говорится. Просто больше негде держать… И на самом деле негде, — шкаф, который тут оставался от прежних хозяев, давно сожгли. Старались растянуть, жгли не больше одной дверцы или одного ящика в вечер, но его хватило ненадолго. Да и все равно комната не нагревалась. Только вода в общем чайнике закипала.
Наволочку придется оставить. Но хорошо бы пустую…
Алина прислушалась. Кажется, все спят. Она осторожно вытащила платье. На ощупь проверила — серое, под которое подшит свитерок Яника. Надела и сразу легла. Надо переждать — если кто-нибудь заметил, пусть подумает, что надела, потому что холодно. И верно, стало теплей. Она даже чуть не уснула, но мама тихонько растормошила. Показала, чтобы надела второе платье. И кофту. Да, да, кофту обязательно надо вынести. Она еще почти новая, и той доброй женщине легче будет выменять ее на еду.
Вдруг они застыли, — в том углу, у Шрайберов, кто-то зашевелился. Выждали, пока снова станет тихо. Мама развязала на шее платок. Тот самый платок, в угол которого зашит маленький медальон с первыми волосиками Яника. Подарок Виктора. Когда немцы, как только пришли, приказали сдать все изделия из золота и серебра и пригрозили, что за невыполнение — смертная казнь, дед отнес все, до последней серебряной ложечки. Даже обручальные кольца отнес. А этот медальон мама не отдала. Запекла его тогда в кусок теста. Так и сюда, в гетто, его принесла. Но здесь зачерствевший рогалик, который никто почему-то не съедает, вызвал бы подозрение. И мама зашила медальон в платок. Днем сама его носила на шее — все-таки ей не проходить через ворота, ее не обыскивают, а на ночь отдавала Алине. «Тебе с ним нельзя расставаться». Теперь, наверно, в знак того, что возвращает насовсем, его сама ей повязала. И Алине вдруг захотелось поцеловать эти руки, сказать маме какие-то особенные слова. Но удержалась, — ведь раньше никогда этого не делала. Получится, что она не верит в их встречу и прощается…
V
Как только Марк вошел в комнату, он сразу понял, что Алины нет: ее наволочка лежала сплюснутая. Правда, для вида под нее было что-то положено, но все равно заметно, что плоская. И тещи нет. Значит, устроилась на работу. Это хорошо. Пока все идет хорошо.
Он прошел в их угол, сел на подстилку и стал раздеваться.
— Добрый вечер, сосед, — притворно любезно поздоровалась мадам Ревекка.
— Здравствуйте.
Больше всего его тут раздражало то, что он постоянно у всех на виду, что нечем отгородиться. Сколько раз говорил Нойме, чтобы принесла с работы побольше этих тряпок и сшила занавеску. Так нет. Вместо того чтобы принести, объясняет, что давно им ветоши не давали, даже машины нечем вытирать. А если и приносит, теща забирает. «Сошью Янику полотенчико», «Поставлю Янику заплаточку». Когда живешь вот так, не отделившись, всякий и заговорит и подойдет. Ну что этой мадам Ревекке от него нужно? Подошла, уселась.
— Как здоровье вашего племянника?
— Спасибо, лучше.
— Слава богу. Хороший он у вас мальчик, очень хороший. И воспитанный.
Марк нетерпеливо кивнул и стал расшнуровывать ботинки. Пусть видит, что он не собирается пускаться в разговоры. Он устал и хочет спать.
Но мадам Ревекка, кажется, не замечала этого.
— Слава богу, что лучше. Правда, нечему удивляться, если в семье два доктора. — И добавила совсем тихо: — Да еще оба при больном.
Что она имеет в виду? Впрочем, ему все равно. Придет Нойма, пусть с нею и объясняется.
— А сами вы его навестили?
— Нет. — Он уже не скрывал своего раздражения и желания прекратить разговор. — Спокойной ночи.
— Что вы так торопитесь спать? Еще не все пришли с работы. Даже жены вашей нет, и тещи. Они что, тоже с Яником?
Вынюхивает, ведьма. Явно вынюхивает.
— Нет. Они сейчас придут. — Но вдруг подумал, что лучше ее не злить, и объяснил почти дружелюбно: — Они сейчас должны прийти. С минуты на минуту.
— И вы не будете ждать жену? А у ворот спокойно?
— Сегодня не очень обыскивают. Я же только что прошел.
— Я вашей жене, боже упаси, ничего плохого не желаю. И вам, и всей вашей уважаемой семье. Как говорила всем нам на долгие годы моя покойная мама: «Дай бог мне того, что желаю другим». Но сами знаете, как теперь бывает. То тихо, то через минуту начинается такое…
— Надеюсь, что не начнется. Да и не несет моя жена ничего. — Он опять заставил себя скрыть раздражение. — Извините, но я очень устал. Тяжело работать, почти ничего не есть, а еще и не спать — никаких сил не хватит.
— Конечно.
А все-таки не уходит. Вздохнула:
— Вы правы. Силы нужны. Особенно, если надеяться, что еще будешь жить.
Неужели догадывается?!
— …Да, все хотят жить. Это мы раньше, чуть что, говорили: «Ах, полжизни бы за это отдала!» И ведь за мелочь какую-нибудь, за пустяковое желание… А оказывается, трудно ее, жизнь, отдать. Даже один день отдать трудно, и даже такой, теперешней нашей жизни… Может, потому, что все-таки есть надежда? Думаешь, хоть бы сегодняшний день прожить. Назавтра опять думаешь — еще и этот. А когда целую неделю спокойно, начинаешь надеяться, что и следующая будет такая. Или бог все-таки пришлет случай спастись.
Мадам Ревекка снова вздохнула, и Марк подумал, что не такая уж она ведьма…
— …Да, теперь мы не говорим, что отдали бы за что-то полжизни. Наоборот, теперь все бы отдал, лишь бы остаться жить. Вы согласны?
Он нехотя кивнул.
И тут мадам Ревекка почти требовательно зашептала:
— Но кому? Скажите, пожалуйста, кому отдать?
Все-таки ведьма… Он пожал плечами.
Она оглянулась, не слышат ли их остальные. Марк почему-то тоже встревожился. Но место Шрайберов еще пустовало, Якубовичи уже спали, семья сапожника — он даже не знает, как их всех зовут, — занята своим делом: отцу, видно, посчастливилось пронести кусок хлеба, и теперь он при свете коптилки его делит. А все пятеро детей нетерпеливо смотрят, поторапливают голодными глазами. И зачем бедняки обязательно рожают много детей? Ведь и до войны он, наверно, был бедняком. Сколько можно заработать на каблуках и набойках? А детей вот нарожал… Но шепот мадам Ревекки заставил снова повернуться к ней.
— Я же не просто так спрашиваю.
— О чем?
Она испытующе посмотрела на него.
— Скажите, я что, очень похожа на дуру? Нет? И вы, должна я вам сказать, тоже не выглядите как обиженный богом. Поэтому не надо…
— Но я на самом деле не понимаю…
— Понимаете. Еще как понимаете, что я догадываюсь, где ваш Яник. Он «в малине». Что вы так смотрите? Думаете, не знаю, что раньше только воры так называли свои тайники. А теперь даже ваш тесть, очень интеллигентный человек, дай ему бог здоровья, тоже так называет место, где можно спрятаться. Ну, не будем ссориться. Вам не нравится слово «в малине», хорошо — Яник в укрытии. И, между прочим, не один… — Она кивнула в сторону пустой Алининой наволочки. Только теперь Марк заметил, что наволочек тестя и Виктора вообще нет. — И еще хочу вам сказать, что хорошо знаю доктора Зива. Не такой он человек, чтобы уйти в город, а кого-нибудь из семьи, особенно жену, оставить здесь. Значит, он нашел «малину», извините, убежище для всех. И для вас тоже.
— Вы так складно все это… придумали, что, как говорится, ваши слова да в божьи уши.
Но она и внимания не обратила на его иронию.
— А там, где спасаются восемь человек — вместе или врозь, — может спастись и девятый.
Марк нетерпеливо посмотрел на дверь. Куда запропастилась Нойма? И теща. На худой конец, пришел бы хоть Борис.
— …И ведь не прошу, чтобы даром. У меня есть чем заплатить за свою жизнь. — Она опять глянула, не смотрят ли на них, и разжала кулак. На ладони лежали две сережки. Маленькие, но с камушками.
— Как вы понимаете, я стекляшек не носила. — Она снова сжала кулак и презрительно хмыкнула. — А то теперь все норовят похвастать, что были богаты. Каждая голодранка теперь уверяет, будто муж по субботам выходил из дому одетый как лорд. А спросите у нее, кто это такой — лорд? Или хочет меня убедить, что у нее была каракулевая шуба, хотя она эту шубу, ручаюсь, только в витрине магазина видала. И то не каждый день, — даже на улице, где есть такие магазины, наверно, бывала раз в месяц, когда ходила к кому-нибудь стирать белье… Эх, господин Марк, господин Марк… — Мадам Ревекка погладила свой кулак, в котором лежали сережки с бриллиантиками. — Иметь бы мне теперь хоть десятую долю того, что у меня забрали…
— Но при чем тут…
— При том, что кое-что, как видите, осталось.
— Я вам повторяю…
