Мария Рольникайте - Свадебный подарок, или На черный день
— Но при чем тут…
— При том, что кое-что, как видите, осталось.
— Я вам повторяю…
— А вы не повторяйте. Только скажите, куда идти.
Ну уж нет! Этого она от него не дождется.
— Я вам еще раз говорю…
— Вы, кажется, рассердились? Напрасно, совсем напрасно. Я же с вами, как видите, откровенна.
— Зачем? Не надо излишней откровенностью обременять постороннего человека.
— Почему постороннего? Мы теперь почти свои. Связаны одной тайной.
— Какой… тайной? — И, спохватившись, кивнул в сторону ее ненавистного кулака. — Я готов забыть. Считайте, что уже забыл.
— Я не об этом. И вы, конечно, понимаете, что не об этом. О вас.
— Но я не давал вам никакого повода…
— Правильно. Не давали. Даже стараетесь отрицать. Я сама догадалась. — Она неожиданно улыбнулась. — Не зря, выходит, меня еще в юности называли «внучка Соломона». Умный человек был мой дедушка. И очень справедливый.
— Возможно. Весьма возможно.
— Правда, то, что я вам сейчас скажу, ему бы, наверно, не понравилось. Но он ведь не мог предвидеть, что придут такие времена. И, видит бог, я тоже не думала, что у нас с вами дойдет до этого…
— До чего?
— Скажите, вашего дедушку разве не звали Соломоном?
— Нет. Исааком.
— Хорошее имя. И знаете, что оно означает? «Смеющийся». Правда, сейчас тем, кого так зовут, совсем не до смеха. И тем, у кого другие имена, тоже… Да… Все-таки я не ожидала, что вы меня вынудите напомнить…
Он хотел сказать, что не вынуждает, что вообще не хочет больше ничего слушать, но она уже говорила:
— Вы, как видно, забыли, а я, к сожалению, помню приказ гебитскомиссариата: если человеку известно, что кто-то собирается уйти из гетто, и он молчит, его самого…
Шантажирует? Все равно он не поддастся. Она укоризненно покачала головой:
— Не думайте обо мне так плохо. Сама я никуда не побегу. Но если вас по дороге, не дай бог, задержат в городе или бригадир догадается, почему вас нет, — ведь акции накануне вашего исчезновения не было, — тут мадам Ревекка кивнула в сторону семьи сапожника, — а они видят, как мы с вами сейчас шепчемся, кто ж мне поверит, что я ничего не знала? Значит, меня заберут… А я не хочу! — Вдруг ее лицо исказила ярость. — Понимаете? Не хочу из-за вас умирать! Поэтому не думайте, что я промолчу. Скажу! Обязательно скажу!.. Разве можно за это на меня обижаться?
Зря она старается. Не напугает. Это шантаж. И пусть не думает…
Но мадам Ревекка опять заговорила своим обычным «галантерейно-любезным» тоном:
— Так что, дорогой сосед, уж придется вам…
Ничего не придется. Но злить ее нельзя. Надо пообещать. А Нойму предупредить, что он завтра тоже не вернется в гетто. Тесть с Виктором ведь пришли в подвал в один вечер.
— Придумываете, как от меня избавиться?
Все-таки она ведьма!
— …А я на вас не в обиде. Я понимаю. Сама на вашем месте тоже хотела бы избавиться от такой. Или отделаться обещанием. Но у вас, дорогой сосед, нет другого выхода. Вам придется взять меня с собой. Понимаете? Придется!
VI
Старому Зиву стало стыдно, что он, кажется, немножко завидует сыну. Нет, он не завидует. Он рад, очень рад, что Алина уже здесь, что они опять вместе. Когда Яник проснулся после люминала и не понял, где находится, он так плакал, так звал маму, что, хотя сердце разрывалось от жалости, пришлось припугнуть — на улице немцы, и если они услышат его плач… Ребенок мгновенно затих. Привычно, уже привычно поджал под себя ножки, — когда в гетто во время акций его прятали в сундук, там было очень тесно…
Как ни любит он деда, а все-таки не отпускал руку отца. Тоже понятно. Теперь Виктор лег рядом. Стал ему что-то нашептывать. Наверно, что мама придет завтра. Что надо спать, тогда это завтра скорее наступит. А послезавтра придет тетя Нойма. Потом дядя Боря. И баба Аннушка придет. Непременно придет…
Под успокоительный шепот отца Яник опять заснул. Но днем то и дело спрашивал, когда уже будет «завтра», — в здешнем полумраке не понял, что давно день, что еще остается ждать до вечера. Виктор все время играл с ним. Не только, чтобы занять. Главное — ребенок должен двигаться, быть активным. Они ходили на цыпочках то «петушком», то «уточкой»; «понарошке» пилили дрова; шепотом считали, сколько в оконной решетке длинных прутиков и сколько коротких. Это — чтобы Яник смотрел на свет. Пусть такой, тусклый, а свет глазам нужен… Да… Нужен-то нужен, но что делать, если днем лучше не двигаться, не перешептываться, а лежать на этих полках, каждый на своей и, насколько позволит холод, дремать; и только ночью, когда в домах вокруг будут спать и по улице, почти рядом, никто не будет проходить, немножко ожить… Да, трудно будет сберечь ребенку зрение.
Но его дедовское сердце не выдержало. Наконец дождавшись сумерек, он шепнул Янику, что теперь мама уже совсем скоро придет. Хотел обрадовать, а вышло, что встревожил. Яник перестал играть с отцом, сидел на полке, вжавшись в самый уголок, и неотрывно смотрел на дверь. Не отвлек даже кусочек тминного сыра. Тоже нельзя было так раскошеливаться — это ж завтрашняя норма. Подарок Моники. Она сказала, что, пока не придут все и она не убедится, что их не выследили, к подвалу даже приближаться не будет, и дала на первые дни полбуханки своего хлеба. Потом еще сунула ему в руку сушеный тминный сырок. «Для ребенка». Конечно, для кого же еще?.. Сам решил давать Янику каждое утро по маленькому кусочку, а вот, не выдержал… Яник, конечно, обрадовался, но все равно, и жуя, смотрел на дверь.
Когда Алина наконец пришла, он так бросился к ней… Обхватил колени и долго не отпускал, словно боялся, что она опять уйдет. Даже Виктор, сдержанный Виктор, крепко обнял жену и тоже не отпускал…
Зив лег на свою полку. Отвернулся к стене. Пусть побудут одни.
…Почему это мужчина не должен проявлять своих чувств? Зачем лишать жену и себя такой радости? Они с Аннушкой уже сколько лет женаты, а ему до сих приятно, уходя на работу, ткнуться губами в ее щеку. А вечером, уже приближаясь к дому, он заранее радовался, что, открыв дверь, не только увидит ее, но снова коснется ее лба или волос. Ничего, что седых, сам тоже не молодеет. Раньше, желая спокойной ночи, целовал ее. Теперь, в гетто, только находил под пальто, которое, увы, выполняло обязанности и одеяла, ее руку. Легонько поглаживал. Аннушка понимала, что это значит: «Спи, друг мой. Спи. Во сне теперь намного лучше, чем наяву…»
Здесь он еще не скоро сможет ей пожелать спокойной ночи. Но ничего. Ничего. Надо только набраться терпения и ждать. Хорошо, что есть кого ждать… Алина вот уже пришла. Завтра придет Нойменька. Потом Боря. Тоже, между прочим, очень сдержанный. Не любит, когда Аннушка его называет Боренькой или сыночком. «Мама, я уже не маленький». Аннушка виновато улыбается: «Правда, большой. А я и не заметила, как ты вырос». Заметила, конечно… И еще больше убедится в том, что уже не маленький, когда узнает — ее Боренька собирается сразу уйти отсюда.
Наверно, боялся, что он, отец, будет против — уж очень горячился: «Не старайся меня удержать, не поможет! Я все равно уйду! Мы организуем…» — И, видно, забыв, что не он один, а его отец тоже немножко знаком с историей, стал приводить примеры: и в прошлую войну, и во время нашествия Наполеона, и даже в древние века люди, которых враг хотел превратить в своих рабов… Словом, прочел целую лекцию… Но что правда, то правда — историю он знает. И в школе знал лучше своих сверстников, и в учительской семинарии.
Если бы не Гитлер, он бы уже через три года стал учителем.
Если бы не Гитлер…
Но Гитлер есть. И это уже не рвущийся к власти истеричный ефрейтор, а захвативший власть грозный фюрер. И немцы, сколько ни надеяться, что не все, ему фанатично преданы. А Боря, их Боренька, как он говорит, будет с теми, кто возьмется за оружие. Видно, уже нашел товарищей и в самом гетто. Иначе откуда он узнал, что на той неделе где-то за городом под рельсы была подложена мина, и поезд с солдатами фюрера, слава Богу, благополучно взорвался. А до этого кто-то поджег военный склад.
Да, мальчик уже на самом деле вырос… Но все-таки предупредить маму о своем решении попросил его. А что Аннушке объяснять? Ведь и сам, будь он хоть немного моложе, да было бы на кого их оставить…
Ночью он выходил. Если можно так назвать те два шага, которые он сделал от двери, чтобы набрать в кастрюлю чистого снега — все же питье…
Сперва долго прислушивался. Было тихо. Совсем тихо. Все равно он еще выждал — не послышатся ли на улице шаги… И он стал осторожно снимать с ближайших глыб по горсточке снега. Всего по одной горсточке, чтобы было незаметно.
Дошел до самого выступа, который скрывает лаз. Дальше нельзя. И хотя он понимал, что этого тоже нельзя, осторожно высунулся. Правда, совсем немного, только чтобы чуть оглянуться, представить себе, где они. Когда шел сюда, было не до этого…
