Олег Блоцкий - Самострел
Тучи над Ольгой собирались черные, тяжелые, обещая вскоре разразиться грозой.
Но все холостое население бригады эгоистично, совершенно по-детски ликовало. «Женщина! Настоящая женщина!» — решили парни и по уши влюбились в продавщицу.
Солдаты чувства свои переживали втихомолку. И если кто-нибудь, втайне мечтающий лишь о простом разговоре с Ольгой, пытался такие мечты прикрыть пошлой шуточкой, он тут же получал в морду от друга-приятеля, который особенно не скрывался за маской обычного в армейской среде цинизма.
Молодые офицеры вздыхали откровенно.
— Богиня! — валился на кровать старший лейтенант Витька Юдин, закидывал руки за голову и мечтательно смотрел в покоробившийся фанерный потолок. — Настоящая богиня!
После подобных многократных восклицаний он надолго замолкал, и острые, почти резкие черты лица постепенно разглаживались.
Именно с легкой Витькиной руки и пошло гулять по бригаде — Богиня. Все решили, что это самое верное, точное слово и лучше не подберешь.
Юдин же совершенно забросил гитару и по ночам стал судорожно черкать что-то на клочках бумаги, выкуривая разом чуть ли не пачку сигарет. И все в комнате понимали — пишет Витька стихи. Товарищи, грустя, знали, что Юдину они совершенно не конкуренты. Полюбит его Богиня. Непременно полюбит. Потому что в бригаде был Витька всеобщим любимцем: за смелость, удачливость, красоту, силу, легкость характера и постоянное желание помочь ближнему своему. А как на гитаре играл, пел…
Лишь зам надувался, как красный шарик на майские праздники, завидя Юдина, и долго топал на ротного ногами.
В общем, как предполагали друзья, так и сложилось — полюбили Витька и Богиня друг друга.
Старший лейтенант Юдин от счастья обалдел: мозги набекрень и улыбка во всю счастливую рожу.
Мужики сначала позлились на него, затем до заворота кишок позавидовали, потом вновь озлобились на «любимчика Фортуны», да и остыли. Потому что были справедливы и понимали: Богиня досталась Витьке по праву.
Женщины, еще недавно баловавшие «Витеньку» борщами, пельменями и прочей невиданной в этих местах жратвой, теперь презрительно фыркали, завидев Юдина с Богиней, зло поджимали вялые отцветшие губы и дружно, словно по команде, отворачивали головы в сторону.
Юдин на подобное к себе отношение — ноль внимания. Старший лейтенант носил возлюбленной охапки пересохшей травы, трогательно называя их «букетами», писал бесчисленные поэмы и сочинял песни, посвящая их, конечно же, Богине.
Злые женские языки в своей черной ненависти дошли до того, что рассказывали всем о Витьке, что он таскает «дуканщицу» на руках по комнате. Впрочем, «эту» они тоже не обходили вниманием, запальчиво утверждая, что разномастные пучки трав она развешивает по комнате твердыми хвостами вверх.
Но бригаде было на подобные грязные сплетни наплевать. Бригада засматривалась на влюбленных.
Подчиненные старшего лейтенанта гордились командиром и считали Богиню частью своей прославленной роты, свысока поглядывая на остальных пехотинцев, обделенных таким богатством.
Если требовалось отнести Богине картошки со склада или же буханку только что испеченного хлеба, то делали это не молодые, которые первые полгода привычно были на побегушках, а самые уважаемые и заслуженные «дедушки», установившие меж собой справедливую очередь. Перед кратким походом они самолично тщательно утюжили форму, подшивали наибелейший воротничок и до зеркального блеска начищали разбитые и потрескавшиеся полуботинки.
Но жизнь почему-то устроена так, что чем лучше одним, тем больше злобятся от этого другие.
Красномордый зам, не находя себе места от ярости, развил кипучую деятельность, желая изгнать из бригады… Юдина. Поначалу он собирался перевести того в батальон, находившийся у черта на куличках. Однако на дыбы встал начальник штаба, утверждая, что идти на повышение Юдину еще не время.
Тогда неутомимый «Шарик» подыскал Витьке место на отдаленной заставе. Но командир бригады, не так давно подписавший наградной лист на ротного, удивленно вскинул мохнатые брови: «Виктор Саныч, я… конечно… все понимаю, но толкового командира загонять в четыре стены, как шпротину в банку?»
Зам стал бордовым, однако аргументов весомых и, главное, по делу — не нашел. Но подобные неудачи лишь подхлестнули его. Он не остановился, а только придумывал месть поизощреннее да время для ее осуществления выгадывал.
Однако… внезапно… Витька… погиб. Произошло это глупо, странно, совершенно беспричинно: шел ночью проверять караул и налетел на пулю часового.
Почерневший солдат только и знал, что тупо твердил в караулке:
«Стой, кто идет?!» — кричу. Он идет. Молчит. «Стой, кто идет?» — кричу. Он идет. Молчит.
Находившийся в тот момент неподалеку на вышке другой часовой клялся и божился, что так оно и было. В темноте на пост вышел человек. Кто — не рассмотреть. На оклики не отзывался. Шел, не сворачивая. И после предупредительной очереди вверх не только не остановился, а еще быстрее заспешил вперед.
Короче говоря, это были совершенно невнятные бредни. Никто из допрашивающих даже не собирался выслушивать их до конца. Все подозрения цунами обрушились на перепуганных и дрожащих солдат, которых после бесчисленных увесистых ударов по мордасам заключили под стражу, вполне справедливо считая, что один из них за что-то убил Юдина, а другой, будучи в сговоре, выгораживает своего дружка.
И если бы дело пошло по накатанным рельсам: официальные протоколы в прокуратуре, а затем суд, то одному из часовых быть расстрелянным, а другому — трудиться долгие годы на лесоповале в далеких морозных лагерях.
Но тут в караулку ворвался взмыленный лейтенант Фоменко. Не став выписывать круги словесами, он сразу повинился перед уставшим, пепельным комбригом в том, что его солдат сегодня днем забыл на полигоне автомат.
— Пошел в задницу! — заорал на лейтеху полковник. И норовил достать его челюсть кулаком, который он уже изрядно разбил о зубы незадачливых «заговорщиков».
Лейтенант увернулся, отпрыгнул в угол. И уже оттуда, выкатив глаза, он принялся безостановочно частить, что автомат ходил забирать с растяпой Егоркиным. И что они, возвращаясь, все прекрасно слышали. В самом деле, были и оклики, а затем стрельба вверх. И только потом — на поражение. А Фоменко с Егоркиным сначала спрятались в канаве, а потом побежали запирать автомат в оружейку. Ведь он, Фоменко, очень боялся наказания. Но теперь ему ничего не страшно. Нет, он, конечно, боится, очень боится! И пусть его накажут! По заслугам накажут. И правильно сделают, что накажут. Но как только Фоменко услышал о смерти Витька, отставить, старшего лейтенанта Юдина, так он сразу прибежал. А теперь будь что будет! И ему, Фоменке, на это наплевать, потому как слишком странно вел себя тот человек. Виноват. Старший лейтенант Юдин. И почему? Он, Фоменко, понять никак не может, и даже когда бежал, все думал и все равно не мог ни в чем разобраться. Ведь сколько раз он заступал в караул, и каждый раз Юдин инструктировал его дотошно и тщательно. А он, Фоменко, иногда ухмылялся, отвечая. Но товарищ старший лейтенант Юдин скалил зубы и требовал точного повторения пунктов устава, где черным по белому сказано, как надлежит вести себя начальнику караула, приближающемуся к часовому, несущему караульную службу. А здесь?! Сам!? И это совсем непонятно. И может, он, Фоменко, смолчал бы, но как такое могло получиться — ему, Фоменке, совершенно не понятно. И если правду сказать, товарищ полковник, то страшно. Не знаю почему, товарищ полковник, но очень страшно!
Фоменко, блестя глазами, орал и старался держать руки по швам, но они сами собой у него то и дело соединялись. Хруст выламываемых пальцев звуком кастаньет наполнял прокуренное помещение, где собрались сейчас все начальники.
То ли перекошенное лицо Фоменки, то ли истошный крик, а быть может, слезы, дрожащие в хрипящем голосе. Или причиной всему послужил неподдельный ужас от случившегося, ясно видимый на его лице. А может, все это слилось воедино, но дало свой результат — присутствующие онемели и затихли. Черный липкий ужас стал вползать в души сильных и крепких мужчин. Точно так, как проник он чуть раньше в Фоменко, полностью растоптав его волю.
Гнетущая тишина поплыла и закачалась по караулке вместе с густыми клубами сигаретного дыма. Потом начальники вроде бы встрепенулись. Закурили еще, делая вид, что не страшно, и дружно послали Фоменко куда подальше, не объявив даже выговора.
Чуть позже запыхавшийся доктор рассказал, что старший лейтенант пьян не был и наркотики, судя по всему, тоже не употребил. И вообще (доктор совсем не по-уставному разводил руками), Витька был человеком, безусловно, эмоциональным, но не до подобной же степени? Он, доктор, первым делал когда-то ротному перевязку после ранения. Тогда Юдин вел себя идеально: боль терпел и даже шутил. По всему выходит, что Витек сознательно нарывался на пулю.
