Александр Кузнецов - Макей и его хлопцы
— А где люди? — опросил Макей, растирая ушибленную ногу.
— Вот сюда пошли, — ответил адтютант и указал влево.
Пробежав несколько шагов в этом направлении и не обнаружив следов своего отряда, Макей высугался и хотел бежать вправо, но было уже поздно: через речуш–ку перебегали немцы, широкой цепыо они углублялись в лес, заходя вправо и влево.
Товарищ комбриг, нас могут схватить.
— Разумеется, если мой адъютант и дальше мне будет также помогать. Куда ты к чёртовой бабушке утащил меня? Мне из‑под коня не видно было, иуда пошли хлопцы.
— Мне показалось…
— Болван ты! — вперзые грубо выругал Макей своего адъютанта, который и сам в этот р 13 видел, что он, действительно, болван, и тысячу раз твердил себе это. «Ну и болван! Как это я прозевал? Видно, с перепугу. Трус проклятый!» — бранил себя сибиряк, виновато озираясь по сторонам, желая найти выход из тяжелого положения. Макей тепло посмотрел на своего адъютанта, на его растерянный вид, бодро сказал:
— Голову не вешай. Эх, Андрюха! Сюда, видимо, немцы идут?
— Они, товарищ комбриг!
Оба погрузились в воду, водрузив на голову себе речные водоросли, рссшие поблизости; через них они дышали и вели наблюдение за противником.
Развернутым фронтом шли немцы вдоль берега, не переставая стрелять из автоматов. «Не жалеют патронов», — с каким‑то сокрушением подумал Макей. Хлебнув воды пересохшими губами, он прошипел: «На испуг берут». Вскоре оба сгалп чувствовать холод, мок–к рая одежда прилипла к телу, теснила грудь, леденила крозь. Лица покрылись синеватыми пятнами. Губы стали темнофиолетовыми и дрожали.
— Замерз?
— Что‑то не чувствую, товарищ комбриг.
Не видя более нигде врагов, Макей решил выбраться на берег. Где‑то трещали автоматные выстрелы, время от времени гулко рвались снаряды. Оба осторожно вышли из воды и легли на сухую прошлогоднюю траву.
Ничто не удручает нас так, как сознание неисполненных надежд и неудовлетворенного желания. Какие были светлые надежды, какие большие желания!
— И всё, Андрюша, к чёртозой бабушке полетело!
Сибиряк понял, о чём говорит комбриг, и промолчал. Что можно сказать в утешение? Макей и не ждал утешения. Неуместное утешение или жалость только раздражают.
Лежа на берегу под горячими лучами майского солнца, Макей чувствовал, как по спине начала разливаться животворная теплота.
— Главное, согреть спину, — говорил он своему адъютанту, думая о своём, о постигшем его и всё партизанское движение разгроме. «Как эго могло случиться? Что‑то проглядел».
Но человек не склонен к длительному самобичеванию и скоро находит виновников сЕоего нес: астъя. Такими оказались разведчики. Ну, конечно, это они во всём виноваты! Где‑то в сознании* в каком‑то далёком уголке его блеснула здравая мысль: а не он ли сам виноват? Но эта мысль бесследно померкла. Конечно же, во всём виноваты разведчики! Сердце Макея наливалось яростью, в серых глазах блестели злые огоньки, на жёлтых рябых щеках проступил румянец. Елозин посмотрел на него сбоку и подумал: «согревается».
Улыбаясь, спросил:
— Согреваетесь, товарищ комбриг?
Макей повернул к нему лицо и Елозин испугался: маленький подбородок Макея вздрагивал, глаза налились кровью, он вдруг схватил его за руку:
— Ответь ты мне, Андрюша, что мне делать с разведкой? Ведь Коноплич сказался сукиным сыном. Эх! Да и Великанов тоже… Ерин был не такой. Расстреляю я его, Коноплича! — кричал Макей.
— Товарищ комбриг, рядом немцы.
— Ну и пусть!
Где‑то поблизости хлопнул Еыстрел. Это успокоило разбушевавшегося комбрига. Елозин приЕстал на колени: песок под ним был мокрым и тёмным. Посмотрел вокруг, вытягивая шею и разинув рот. Макея рассмешил вид Елозина.
— Ворона в рот залетит.
Елозин опустился и лёг на спину:
— Далеко это, — сообщил он и стал наблюдать, как пёстрый дятел озлобленно долбит кору, старой ольхи. «Каким трудом добывает себе пишу! Вот тебе и «Птичка божия не знает ни заботы, ни тпуда». Еще какой труд‑то! Хуже чем у дореволюционного шахтёра, долбившего киркой породу».
— Смотрю на дятла, товарищ комбриг.
— Ну и смотри, — сердито проворчал Макей.
Словно не замечая грубого тона комбрига, Елозин продолжал:
— Вот, думаю, гитлеровцы подолбают наш лес из пушек, из минометов, постреляют там–сям, а мы — опять пошли гулять!
Макей улыбнулся. Его радовал оптимизм этого юноши. И он устыдился своих слёз, вспышки своего бессильного гнева, бесплодной ярости, и сразу как‑то стало легче на душе. Мысль работала яснее, тверже. Тело наливалось упругостью и всё словно призывало к действию. Он повернулся на бок, потом вскочил и ахнул от удивления: прямо на них, прыгая на трёх ногах, шёл его конь.
— Адъютант, смотри, мой конь!
— Эх, — сказал тот, вскочив, — мучается как! Пойду убью.
И он, не дожидаясь разрешения своего грозного начальника, подошёл к доверчивому животному, поцеловал его в нос, и, вставив ему в ухо дуло пистолета, выстрелил. Конь тяжело рухнул и, раза два дрыгнув ногами, затих.
Макей закусил губу. Елозин вскрыл коню горло И налил в котелок крови. Подошел Макей, вздохнул:
— Спи, друг…
Решили идти вдоль реки, чтоб, в случае чего, опять спасаться в воде. На всякий случай Елозин срезал ивовые ветки и снял с них трубочками кору.
— Вот, товарищ комбриг! Сами в воду, а через трубочки дыши. Хорошо будет.
Макей сунул трубочку в карман. К счастью, она не пригодилась. Шли по берегу реки к её впадению в Должанку. Рассчитывали добраться до деревень Заличинки, Дубно, Долгого. Около Заличинки на них напала небольшая группа немецких солдат. Макей и Елозин бросились бежать. Пули просвистели над головами. Оба забежали в чащобу и считали себя уже вне опасности, когда вдруг услыхали лай немецкой овчарки. Собака настигала Макея. Он остановился, прижался спиною к сосне, чтоб собака с размаху не сбила его, и выхватил пистолет. Едва успел он это сделать, как та бросилась ему на грудь, стараясь ухватить за горло. Макей успел выстрелить. А в это время Елозин, стреляя из автомата, заставил остановиться преследователей.
Уйдя от этого места с километр, партизаны решили снова подойти к реке. По ней они, наконец, и добрались ночью до Заличинки и отсюда перебрались в Ушивец. Деревни дымились в пожарищах, жителей в них не было. Но здесь у Макея был склад с провизией и тайнал пещера в виде погреба. К счастью, она сохранилась. Погреб был сырой, тёмный. Это давило на души Макея и его друга, и без того потрясенных горем.
По временам доносилась учащенная стрельба и Макей, догадывавшийся, что это илёг бон, сжимался от стыда и часто, зажав в ладони голову., всё думал и думал. Он думал, как это так случилось, что их разбили. Впервые в жизни его охватило такое отчаяние, что он готов был умереть. Что он мог сделать? Идти? Но это будет явная, притом совершенно глупая смерть героя–одиночки, от которой ничего на сгетз не изменится. Нет, уж если умереть, то так, чтоб сама смерть стала нашим торжеством.
Порознь еще действовали две группы партизан–макеевцев. Одна под командованием комиссара Хачтаряна и начштаба Стеблева, другая — под командованием секретаря партбюро Пархомца. С ним была и Даша. Мария Степановна и доктор Андрюша со всей санчастью ушли с отрядом Бороды.
Свиягин со своими друзьями пр делжал лежать в торфяном болоте. Они не имели возможности подняться. Раненая нога Свиягина покрылась нарывами и кровоточила. А главное — они были в полном окружении. Немцы поблизости что‑то делали и проторили дорогу через их становище. Партизаны поднимались только ночью, чтобы привести в движение залежавшееся тело, поесть, выпить глоток воды. У Свиягина и Байко оказалось по два сухаря, а у Казарина килограмма три пшеницы. Свиягин с грустью подумал: «Два дня, максимум три, продержимся, а там на подножный корм». На всякий случай стали изредка употреблять в пищу заячью капусту. Байко бледный, заросший бородой, всё же имел з себе мужество шутить. Хигро щуря свои большие глаза, он начал доказывать громадную пользу зелени, содержащей в себе витамины, так необходимые им в этих условиях.
— А то мы на одной пшенице без зубоз останемся.
В ответ ему слабо улыбнулся такой же заросший и почерневший Свиягин. Жёлтый, опухший Казарин был сумрачен.
Однажды, на седьмой или восьмой день, ка утренней заре Свиягин услышал, как к нему бежит какой‑то зверь. По топоту ног определил: собака. Вот она подбежала и начала лакать из болотца. Потом подбежала к его изголовью и начала яростно рыть землю, поминутно отфыркиваясь. Ужас объял заживо погробенного. «Конец, — подумал он, — вот подойдёт хозяин и скажет:
— Бистро фстафать, хенде хох!»
Но хозяин не шёл. Вскоре зверь убежал. «За хозяином», — мелькнула треиожная мысль в разгоряченном мозгу. Спустя несколько минут снова послышался топот ножек зверя. «Ведёт!» — с ужасом подумал Свиягин и едва не вскочил, чтобы, как он говорил себе, умереть стоя. Зверь снова раза два лакнул и начал раскапывать бугорок, под которым лежала голова Свиягина. Свиягин ждал того момента, когда собака схватит его за голову: тогда уже он вскочит. «Только бы ребята осга лись целы. Будут знать, что он умер, не выдав друзей» Но зверь вдруг убежал и более не появлялся. Истерзанный этой пыткой, Свиягин ожидал собаку до самой ночи. Ночью, когда на небе появилась луна, осветив своим голубым светом молодую зелень леса, Свиягин спросил Байко:
