Йозеф Секера - Чешская рапсодия
— Где Конядра? — прервал их Войта.
— В перевязочной. На обратном пути схлопотал пулю в левую руку. Придет с минуты на минуту, это просто царапина, — ответил Аршин.
— Пошлете его ко мне, а потом приведете и этого красавца. Хочу к нему в душу заглянуть, поняли?
— Боишься, от нас он сбежит? — спросил Ганоусек с тихим смешком. — Не бойся, живой не убежит, а у мертвых нет такого обыкновения.
Часть третья
События на Дону приобретали грозный характер. Люди в казачьих станицах и городах вдоль Хопра и Дона были измотаны беспрерывными боями между Советами и белогвардейцами. Белые генералы потеряли надежду попасть до зимы в Царицын. Они отступали на север, на восток и на юг, их планы рушились. Им пришлось сдать Ростов, а затем уложить тысячи солдат, чтобы снова войти в этот город. Они знали: не взяв Москвы, не овладеть Россией. Генерал Деникин готовился к решающему прыжку на Москву с юго-востока Украины. Он принимал в расчет, что советские армии под командованием Ворошилова, Пархоменко и Буденного сосредоточились между Доном и Волгой, чтобы разгромить Краснова. Пусть громят — Краснов работает на немца, и дела его уже очень плохи. Две вещи упускали из виду белогвардейцы: боевой дух народа, верящего большевикам, и сопротивление частей Красной Армии. Краснов держался при помощи кулацких элементов, и все же его дивизии разваливались. Он ставил позади передней линии офицеров с пулеметами, чтобы остановить массовое дезертирство, но толку от этого было мало. Красная Армия не давала генералу времени зацепиться где-либо на более долгий срок.
И в среде белых офицеров началось брожение, многие переходили в Красную Армию: одни — из расчета, другие — искренне озабоченные судьбой родины. Они уже заметили, как Краснов, послушный генералам императора Вильгельма, и Деникин с Врангелем, продавшиеся французам, хозяйничают на Волге, на Дону и на Черноморском побережье, отдавая естественные богатства России англоамериканским и французским монополиям. Они строили свою карьеру на измене родине. Солдаты же страстно желали вернуться домой, но, не встретив понимания, группами перебегали к Советам, а от Советов обратно к белым, внося смятение и разлад в массы простых, несознательных людей по обе стороны фронта.
Белые генералы и атаманы искали способа разложить Красную Армию и нашли его в мнимом дезертирстве своих солдат. Столкнулась с такими маневрами и шестнадцатая дивизия. Однажды сдались целых четыре белогвардейских полка, правда без офицеров. Солдаты выслали парламентеров с просьбой взять их в плен и распустить по домам. Не поверив им, Киквидзе не оставил их при дивизии и — как это делали командиры других частей Красной Армии — отправил их в родные станицы вместе с лошадьми: пусть весной обработают и засеют поля, чтобы их семьи не голодали. Оказалось, что все это была военная хитрость — едва фронт передвинулся на восток, в Царицынскую губернию, казаки в районах Хопра и Дона взбунтовались против Советов и стали нападать на красноармейские части в тылу. Мятежники уничтожали обозы, совершали налеты на поезда, в станицах вырезали местные Советы. Генерал Мамонтов принял к себе повстанцев — опытных солдат — и укрылся с ними в лесах по берегам Хопра. Позже, когда фронт передвинулся к Дону. Мамонтов форсированным маршем пошел на Тамбов и Воронеж. В Тамбове он взорвал пороховые заводы и двинулся на Москву. Наперерез ему кинулись два латышских полка Красной Армии, чтобы остановить его до подхода подкреплений.
В ту морозную зиму горячие дни выпали на долю Киквидзе: дивизия не выходила из ожесточенных боев. Она оставила Усть-Медведицкую, наступала, отступала, то закреплялась на Дону, то ее снова оттесняли к Хопру. Под Филоновом был тяжело ранен Веткин, адъютант Ромашов погиб еще при отступлении из Усть-Медведицкой. Пополнение же приходило большей частью за счет мобилизованных крестьян или перебежчиков от белых, и красноармейцам-добровольцам приходилось следить за ними и в бою, и вне боя. Кнквидзе, Медведовский и Кнышев старались объяснить людям, за что они сражаются и почему Красная Армия обязательно победит, и им с грехом пополам удавалось поддерживать дух в малонадежных частях. Политруки и их помощники не знали ни отдыха, ни срока. Были у них еще два грозных противника: тиф и дизентерия, против которых они были бессильны; от эпидемий страдали не только красноармейцы, но и местное население.
В полку Голубирека за короткое время сменились почти все командиры. Был ранен Ян Пулпан и адъютант командира полка Нога, а уйти из полка им было некуда, и лежали они в фельдшерской палатке дивизии, держа при себе оружие. Семена Веткина заменил в штабе Вацлав Сыхра. Он вернулся из Москвы слабый, точно осенняя муха. Киквидзе велел ему отдохнуть еще несколько дней, но Сыхра об этом и слышать не желал. В Интернациональном полку чехов осталось немногим больше ста пятидесяти человек. Никто уже не считал убитых и больных — считали только тех, кто был годен к походу и бою.
Киквидзе был снова ранен. В бою за Ярыженскую погибла половина кавалерийского эскадрона Конядры. Максимовцы Шама, Ганза, Лагош, Долина и Ганоусек выходили из боев с легкими ранами. Курт Вайнерт был жив назло всем чертям, хотя его батарея всегда служила мишенью для белогвардейской артиллерии.
Чехи действовали, как боевые машины. Они уже не так много думали о родине, порой для этого и времени-то не было. Перед ними был пример — Киквидзе, Кнышев, Сыхра. «Трудно быть командиром, ох как трудно! — ворчал Вацлав Сыхра. — Это так, но — да здравствует мировая революция! Ей-то еще труднее…»
Вид казаков, вооруженных пиками, и психические атаки кадетов на них уже не действовали. Стрелки Пул-пана переняли один прием от китайских красноармейцев из Тамбовского полка: они ходили по двое на каждого конного; пока казак замахивается шашкой на противника слева, тот, кто справа, снимает его с седла штыком. Таким приемом уже не только китайские, но и чешские красноармейцы остановили немало казацких атак. А после боя валились от усталости прямо на мерзлую землю и спали, спали, грязные, помятые… Мокрые шинели дубели, окровавленные бинты чернели от грязи к следующей битве. Единственное, о чем они еще мечтали, — так это о горячей пище, о глотке водки, да о крыше над головой на ночь. И чтоб патронов хватало. И чтоб Киквидзе бросил им доброе слово, а Кнышев — ободряющий взгляд.
Киквидзе был ровесником большинства: двадцать пять лет. И они понимали друг друга. Он говаривал: «Мы — поколение, которое останется вечно молодым». Он учил их любить мировую революцию и ненавидеть врагов рабочей свободы. К чехам он приходил всегда вместе с Вацлавом Сыхрой или Голубиреком и Войтой и до ночи просиживал у них при свете сальной свечи.
— Кто бы сказал, друзья мои, кто бы сказал, что повивальная бабка не купала вас в Дону и не подкладывала к вымени кобылиц! — смеялся Киквидзе, и они смеялись с ним, счастливые, словно сидели за широким чешским столом.
— Что говорить! — ответил однажды Сыхра. — Нас вскормила чешская мать, которая на собственной шкуре познала, что это такое — уберечь своих детей, товарищ начдив!
* * *От Зубриловского хутора до Ярыженской невелико расстояние для красноармейцев, которые без счета мерили степь своими натертыми, обмороженными ногами, но сейчас расстояние это кажется им бесконечным. Каждая сажень заснеженной равнины между хутором Зубриловским и большой станицей Ярыженской каждый день окрашивалась кровью белых и красных. Но сильные, злые ветры заметали к утру вчерашние кровавые сечи.
Бойцы шестнадцатой дивизии на ночь оттягивались в Зубриловский, белые — в Ярыженскую. И потом до рассвета пешие и конные разведки обеих сторон бороздили глубокие снега. По временам свистнет пуля в звездной ночи, раздастся предсмертный стон человека в ветхой шинели и облезлой папахе. Из-за кустов прострочит пулемет — и опять все затихнет. Из Ярыженской или из Зубриловского выйдут тени с носилками, унесут беднягу к своим. Так было три ночи подряд.
На исходе четвертой ночи казаки выехали из станицы и помчались к хутору. Навстречу им выехали заамурцы, отбросили противника. Казаки подпустили их к самой станице, и там, из засады за крайними домами, бросились на заамурцев свежие силы казаков, отбили атаку. Только у самого хутора удалось Николаю Волонскому остановить отступающий полк. Он послал вперед шестой полк, который ожесточенно кинулся на врага. Теперь уже не только грохочут выстрелы — уже шашки сверкают над головами бойцов. Кони без всадников бегают по белоснежной равнине…
Пополудни с обеих сторон вышла на поле боя пехота. Это было похоже на военные учения. Обе линии сильно растянулись в глубину; бойцы, таща за собой «максимы», по колено увязали в снегу. Полк Голубирека переходил через замерзший ручей, держа курс на громадный стог сена. Бойцы знали: игра в дразнилку кончилась. Перед наступлением Киквидзе сказал: «Ярыженскую мы должны взять сегодня во что бы то ни стало! Вот так!»
