Гельмут Бон - Перед вратами жизни. В советском лагере для военнопленных. 1944—1947
— Да! — с готовностью лгу я.
Мне разрешают оставить волосы.
«Что за глупость! — думаю я, лежа в течение двух дней на больничной койке. — Такая канитель из-за каких-то волос!»
Примерно так же удивляется посетитель какой-нибудь кофейни, когда вспоминает былое, когда они были готовы сложить голову за какое-то знамя: и все из-за какой-то палки с пестрой тряпкой на ней!
Но в эти два дня, проведенные в госпитале, я думал не только о своих волосах.
— Скоро я поеду в Германию! — сообщила мне фрау Ларсен. — Наконец-то пришло время. Мой муж ездил в Москву. Сначала мы отправимся в Берлин. Я уже дала вам свой адрес в Западной зоне. Подумайте хорошенько, что я могу для вас сделать!
Когда я выхожу из госпиталя, то сначала отправляюсь к знакомому венгру, который вырезает из дерева табакерки.
— Мне нужна маленькая табакерка с отделкой. На одной стороне ты должен выжечь: «3 февраля 1944 года. Невель». Именно там меня взяли в плен. На другой стороне: «Осташков». Там я пробыл довольно долго. А на третьей стороне должно стоять слово «Талицы». Здесь я нахожусь сейчас. А когда ты все сделаешь, выжги на крышке вот этот рисунок.
— Этот рисунок в известной степени символ, — говорю я фрау Ларсен, когда захожу к ней, чтобы попрощаться. — Женская фигура, стоящая на звезде и играющая на лютне. Ее волосы развеваются, так как в космосе дует ледяной ветер. Но она играет на лютне, а это должно означать, что и в самых тяжелых жизненных условиях не должны молчать красота и человечность. Я прошу вас передать эту табакерку в Германии по тому адресу, который записан на листке, лежащем внутри. Но этот листок вы должны сжечь. Значит, вам надо будет выучить этот адрес наизусть. Вы должны будете предъявить эту табакерку с символическим рисунком, чтобы там знали, что вы действительно можете рассказать всю правду обо мне, а не являетесь агентом НКВД.
Фрау Ларсен улыбается. Она уже одиннадцать лет в Советском Союзе, и ей, ее мужу и их ребенку пришлось здесь нелегко. Она на собственном опыте узнала, что такое Сибирь.
Она была знакома с немецкими эмигрантами, которых в 1939 году по приказу Сталина НКВД выдал гестапо. Она и в этот раз точно не знает, не является ли этот вызов в Москву ловушкой и не арестуют ли ее там.
Тем не менее она улыбается. Так как все-таки вполне возможно, что скоро она снова окажется в Германии, где она когда-то носила шелковое платье, а не форму офицера НКВД.
Но и меня тоже охватывает сильное волнение, когда я понимаю, что именно должен сказать этой женщине, чтобы она передала мои слова в Германии.
Годами я тоже носил маску.
Непроницаемую улыбку.
Но теперь настало время прояснить, во что я на самом деле верю и кто же я такой.
Нет, я сам знаю это очень хорошо. Я больше не сомневаюсь. Но меня трясет от волнения, как при высокой температуре.
— Я за свободу личности. За свободное раскрытие творческих сил.
Но я также считаю, что коммунистический террор появился в этом мире совсем не случайно. Поэтому я за то, чтобы в экономику пришел разумный порядок. Любой сознающий свою ответственность отец семейства планирует жизнь своей семьи. Было бы наивно думать, что в экономике все отрегулируется само собой.
Я считаю также, что люди не смогут прийти к разумному сосуществованию, руководствуясь одной только мертвой схемой или законом. В человеке должно жить осознание необходимости большего единения. Редко встречаются хорошие люди, которые не верят в Бога.
И наконец, я верю в то, что Европа стоит выше, чем отдельная нация.
Когда я это говорю, запинаясь и обдумывая каждое слово, верно ли оно, выстрадано ли оно мною или прочитано где-то, то замечаю, как далеко продвинулся в своих размышлениях за годы унижения и вечной неопределенности. И тогда меня внезапно охватывает чувство радости. Я больше ничего не боюсь, ведь на улице лежит такой красивый снег.
— Приезжайте и вы поскорее! — говорит фрау Ларсен.
— Я сделаю все, что в моих силах, чтобы приблизить этот момент!
И я действительно стараюсь сделать все, что в моих силах, когда руководитель актива отводит меня в сторону и просит:
— Было бы здорово, если бы мы подготовили для товарища Ларсен благодарственный адрес. Наш художник-график красиво напишет его на листе пергамента и вставит в кожаный переплет. В данный момент у нас в активе у всех полно дел, не мог бы ты подготовить текст такого благодарственного адреса?
— Само собой разумеется!
Я вешаю кухонный фартук на пару часов на гвоздь.
— Ты сейчас чаще бываешь в активе, чем на кухне! — недовольно говорит мне шеф-повар.
— Да, но не могу же я отказаться, когда меня приглашают! — отвечаю я ему.
На самом деле мне нравится сидеть в комнате активистов, где мне никто не мешает, и сочинять текст благодарственного адреса для фрау Ларсен: «Тысячи военнопленных будут всегда благодарны вам за вашу постоянную заботу!»
Это верно, и этого было бы вполне достаточно.
Но не для Москвы. Поэтому я продолжаю: «Вы были отважной коммунисткой. Верной ученицей Ленина и Сталина».
И это меня забавляет. Когда я пишу эти слова, невольно широко улыбаюсь новой европейской улыбкой, улыбкой интеллигента, чувствующего свое превосходство над серостью.
Глава 43
Я ожидаю, что после отъезда фрау Ларсен вскоре потеряю свое место на кухне.
Но это меня совсем не расстраивает. После того как много месяцев я плыл по течению, полностью доверившись судьбе и ничего не предпринимая, я решил, что пора и самому позаботиться о себе.
Я решаю остричь свои длинные волосы, которые так долго берег, используя самые разные уловки и хитрости.
— Совсем наголо? — удивленно спрашивает парикмахер. Он через день приходит к нам на кухню и в соседней комнате обслуживает только персонал кухни.
— Да, — устало говорю я. — Чтобы, наконец, закончился этот театр!
На кухне я стараюсь делать так, чтобы все — заведующий столовой, повара и особенно один тип, работающий на второй отдел, — видели, как я ем.
По утрам, когда все повара завтракают в моей маленькой посудомоечной, у меня, конечно, совсем не остается времени на еду. Но я оставляю себе большую порцию:
— Это для меня!
А когда котлы работают с полной нагрузкой и ко мне в моечную заглядывает кто-нибудь из персонала кухни, чтобы забрать какие-нибудь приборы, он видит, как я жую или опускаю ложку в миску со сладкой овсяной кашей.
— Хотя ты и жуешь все время не переставая, но почему-то с каждым днем худеешь и худеешь! — искренне удивляется посетитель.
— Как худею? — Я поспешно отодвигаю чашку с сахаром, словно пойманный на месте преступления похититель гусей.
Все окружающие удивляются, почему я худею.
Только я не удивляюсь. Хотя для отвода глаз считаю необходимым сказать:
— Я тоже не понимаю, что со мной происходит. Я даже боюсь, не заболел ли!
Но на самом деле я очень хорошо знаю, что со мной происходит.
— В январе домой отправят очередную партию больных и ослабленных военнопленных! — сказала мне фрау Ларсен во время нашей последней встречи.
— Хорошо! — ответил я. — Сейчас я отношусь к третьей рабочей группе. К Рождеству меня снова признают нетрудоспособным по состоянию здоровья!
Я остригся наголо, чтобы на следующем заседании медкомиссии не вызвать у русского врача ненужного неудовольствия, которое может помешать мне попасть в партию военнопленных, отправляемых на родину.
Поэтому сейчас я голодаю.
Но это дается мне очень тяжело. Не только потому, что в пустом желудке часто возникают болезненные спазмы и меня беспокоит постоянная тревога, сопровождающаяся головокружениями. И не только потому, что как раз в это время на кухню поступила свинина, настоящая жирная свинина. Я даже не попробовал ни одного кусочка аппетитного жаркого. «К Рождеству меня должны комиссовать!» — говорю я себе.
— Мне кажется, что наш Гельмут хочет поехать домой! — радостно изрекает доносчик, засланный в наши ряды.
Очень привлекательный парнишка, между прочим. Это главным образом из-за него я устраиваю театр, когда якобы питаюсь тайком от всех. В лагере запрещено голодать. Позднее я прочел приговор военного трибунала, согласно которому одного из немецких военнопленных приговорили к десяти годам исправительно-трудовых лагерей, «так как он обменивал свой хлеб на табак и тем самым наносил вред своему здоровью, чтобы таким нечестным путем добиться отправки на родину».
Но я не только голодаю. Каждую ночь, лежа на нарах, я заучиваю наизусть английские тексты. А днем я учу английские слова и выражения. Когда фрау Ларсен раздавала свое имущество, она дала мне два маленьких карманных словаря. Такими словарями мы тайно пользовались еще в школе в пятом классе во время контрольных работ, когда не знали, как пишется то или иное слово. Один словарь был немецко-английский, а другой — немецко-русский.
