Владимир Корнилов - Годины
Иван Петрович слышал набирающий силу голос Стулова, и как бы сами собой выплывали из его памяти оставленные в наследство им, большевикам, слова: «Партийный руководитель должен действовать не силой власти, а силой авторитета» — эти слова Ленина любил повторять его нарком. Теперь слова эти как бы плыли перед глазами и настолько четко обозначали себя в пространстве между ним и Никтополеоном Константиновичем, что удивительно было, как не видел, не прочитывал их Стулов.
Иван Петрович знал свой долг и перед страной и перед все еще идущей войной. И, конечно, он перешагнул бы через свое нежелание, через обидную, памятную ему забывчивость Никтополеона Константиновича, если бы «Северный» действительно страдал из-за плохого руководства. Но три дня, проведенные им в «Северном», убедили его в том, что в леспромхозе просто случилась беда, и беду эту не захотел разглядеть Никтополеон Константинович, раздраженный низкими цифрами сводок о вывезенном и отправленном лесе. В действительности же — на верхнем складе новой, врубившейся в спелый бор лесосеки лежало свыше тысячи кубов заготовленного леса, протянута была к нему и железнодорожная ветка. Но план вывозки и отправки повис, и только оттого, что между веткой и широкой колеей нижнего склада, откуда лес уже прямым ходом отправлялся в освобожденные наступающей армией районы, зияла сорокаметровая пустота снесенного неожиданно бурным осенним паводком моста. Вся вина нынешнего директора «Северного», Николая Васильевича Рычагова, в том и была, что этот погибший в паводке мост стал для леспромхоза камнем преткновения.
«Видать, сам господь бог ножку подставил! — сокрушался Рычагов, раскрываясь настежь перед Иваном Петровичем. — Паровой копер с превеликими муками достали, перевезли, установили, думали до морозов сваи вогнать — на седьмой свае все разлетелось к ядрене-бабушке! Знаете небось, что за техника в тылу, под нашими руками!.. Пока то да се, пока ручной копер сооружали, речка, считай, до дна промерзла. Теперь всё, капут — до лета без моста, до весны без плана…»
Рычагов без дела не сидел. Все силы бросил на вывоз леса по лежневке. Но ни лошади, ни газогенераторные машины, что были на ходу, при всем старании вытянуть план не могли. Рычагов чувствовал, что судьба его, как директора, решена, и, то зажимая в крепких желтых зубах, то гоняя во рту из угла в угол неприятно дымящую, скрученную из газеты цигару, говорил с отчаянной бесшабашностью русского мужика, стоящего у края лиха:
— Вот, Иван Петрович, ты — на судьбу, а она — из-под тебя да на тебя! Вроде все прикинуто-раскинуто, все пущено в ход, отдачи-удачи ждешь. А тут — хоп! — мосточек под хвосточек, и ты — как молодая лошадь с перехваченной жилой: и силен, и рвешься, а шагу нет!.. — Рычагов был симпатичен своей жадностью до большого дела, открытостью и тем, что, как будто уже передавая ему хозяйство, говорил, с видимо крепко сидевшей в нем честной озабоченностью о всем, что могло ему, Ивану Петровичу, пригодиться в новой его работе.
С мостком, проклятым Николаем Васильевичем, Иван Петрович все же помог. Нечто подобное бывало в прошлой его работе, и про палочку-выручалочку он знал. Попросил собрать стариков из окрестных деревень, из семей, живших в леспромхозовских поселках. Собралось их двенадцать, с седыми апостольскими бородами, в облезлых шапках, поддевках, потертых армяках, с виду немощных, вроде бы неловких в конторской, непривычной им обстановке; но даже в обесцвеченных временем глазах, в настороженном их пригляде угадывался опыт ума, который перетащили они на себе через век. У них, стариков, не лукавя и не заискивая, и спросил Иван Петрович совета.
Покряхтели, подымили щедро предложенной им махоркой, поворочались на неудобных им табуретах старики, выдали свое решение: «Ряжи, ряжи вязать! Во льду колодцы долбить, на дно ряжи опускать, бутить. На ряжи — переклады, настил, — сдюжат и танку, и железного коня!..» Так сказали мужики. И Рычагов размашисто прихлопнул себя по лбу, забыл, что вроде бы сготовился передавать дела, — помчался оприходовать стариковский подсказ…
«Мосток, мосток, — думал Иван Петрович. — Сооружение-то — всё ничего. А нет его — и набродишься, если не сломишься, на окольных путях… Сколько таких спрямляющих мостков не ставится вовремя между людьми!.. А от духовных этих мостков зависят не только кубометры — судьбы людей. Даже их жизни!..»
Иван Петрович протирал платком очки, слушал голос Никтополеона Константиновича, думал, стараясь не дать ответно подняться недоброму чувству: «Вот где, вот когда собрать бы тех умудренных стариков, дать бы сказать им слово в этом высоком кабинете, рассудить, что от дела, что от лукавого, перетащенным на себе через жизнь их опытом состроить через непонимание мосток, — на ряжах, на сваях, на мудром ли слове, но — мосток, необходимо нужный не только им двоим! Ох, как нужна этому кабинету обстоятельная, неторопливая мудрость таких стариков!..»
— Итак, насколько можно понять, готовности принять «Северный» вы не выражаете. Мало того, на себя вы берете ответственность утверждать, что товарищ Рычагов способен в текущий месяц дать не только план, но и достаточно быстро покрыть задолженность по вывозке и по отгрузке леса. Правильно ли я понял вас, товарищ Полянин? — Стулов каким-то образом еще сдерживал басовую силу своего голоса; но отзвень металла в самом звуке напряженно произносимых им слов достаточно определенно говорила, что Никтополеон Константинович шутить не собирается. Иван Петрович это чувствовал. Он надел свои невзрачные, в тонкой железной, потускневшей от ветров и дождей оправе очки, заправил дужки за обмякшие в тепле и теперь горевшие уши, посмотрел на Стулова снизу вверх внимательным, каким-то даже сочувствующим взглядом.
— Вы правильно поняли, — сказал он, стараясь смиренностью голоса удержать Никтополеона Константиновича от ненужного взрыва. — Хотел бы добавить, что убеждение мое относится не только к плану ближайшего месяца. Мое убеждение касается и перспектив работы товарища Рычагова. Он — человек дела и большой энергии. Будущее у него есть.
Стулов, сдерживая себя, пальцами тронул свой побелевший нос — разговоров о будущем он не любил; красные пятна на его плотных щеках потемнели.
— Еще раз напоминаю, товарищ Полянин, что нас интересует сегодняшний день!.. Допустим. Допустим и дадим товарищу Рычагову для реабилитации две недели. Ровно через четырнадцать дней мы вернемся к вопросу. Просил бы вас помнить, что вы состоите в партии… — Стулову хотелось добавить: «Пока состоите», но сказать это всегда больно ударяющее слово человеку, который большевиком прошел через первые дни революции, он не решился. Иван Петрович наблюдал, как поднял он со стола лист бумаги, медленным, точным движением вложил в папку.
— Хорошо. Идите, — сказал он, придерживая руку на папке.
Похоже было, товарищ Стулов удалял его из кабинета. Подобных отстраняющих концовок Иван Петрович не терпел ни в деловых, ни в личных разговорах. Потому словно бы в задумчивости потирал пальцами напряженный лоб, как бы не замечая взгляда матово-холодных глаз Никтополеона Константиновича. После достаточно ощутимой, трудно давшейся ему паузы он с той же медлительностью, с какой вел весь разговор Стулов, сказал:
— Неясным остается еще один вопрос — о главном инженере «Северного». В нашу область эвакуирован вместе с семьей из Крестецкого опытного леспромхоза Сергей Иванович Орешкин, специалист исключительно высокого уровня. Мы уже говорили об этом человеке. В Крестцах он разрабатывал поточный метод заготовки и вывозки древесины в системе ЦНИИМЭ. Сейчас обосновался в Буе, занимается непрямыми своими обязанностями, страдает, что война оторвала от дела всей его жизни. Человек этот смог бы, в помощь товарищу Рычагову, стать и организатором и катализатором производственной жизни «Северного». В перспективе и в сегодняшнем дне…
Иван Петрович с умыслом подчеркнул — «и в сегодняшнем дне», он знал, что Никтополеон Константинович при всем своем самолюбии человек дела и не сможет не согласиться с очевидной выгодой дня. И когда Стулов, помедлив в некотором раздумье, согласился, Иван Петрович удовлетворенно заключил:
— Теперь, кажется, всё. — И спокойно поднялся: разговор закончил он, и на той точке, которую наметил сам.
4И снова лошадка, потряхивая заиндевелой гривой, одиноко бежала среди заснеженных полей, от деревни к деревне, вдоль лесов, через овраги, мимо застуженных березнячков, по российским притихшим просторам. Смягченный снегом постук подков, позвякиванье сбруи, ровный скрип оглобель в гужах, само движение к уже угадываемому где-то за снегами дому рождали приятное чувство освобождения от долгих и нелегких дорожных забот. Впечатления последней недели, прожитой вне дома, вне привычных хозяйственных забот, еще не улеглись, и, как всегда после усилий, связанных с новыми делами, Иван Петрович неторопливо осмысливал суетные дни, старался для себя понять, что сделал он хорошо, что не совсем хорошо, в чем был прав, в чем не прав, где уступил характеру, проявил несдержанность, и во всем ли остался верен своим убеждениям. Все, что успел он сделать за трехдневное пребывание в «Северном», в том числе по восстановлению разрушенного моста, вызывало теперь, уже в несколько отстраненной оценке, удовлетворение. Как вызывало удовлетворение и то, что сумел он выстоять перед властным нажимом товарища Стулова, выстоял сам и помог достойному человеку остаться при деле. И все-таки, как это бывает, когда человек уже настроится на большое дело и обстоятельства или сам человек отменяют уже поселившуюся в его мыслях и душе заботу, он чувствовал вместе с удовлетворением и какую-то неловкость, и беспокойство, и что-то похожее на ощущение вины — нет, ни перед Никтополеоном Константиновичем, — перед интересами самого дела, которое всегда было для него выше личных, семейных и прочих интересов. Нет-нет, в Николая Васильевича Рычагова он верил, как верил и в Сергея Ивановича Орешкина, — для «Северного» это, конечно же, будет надежная и широкая перспектива. И все-таки… Пока Сергей Иванович переедет, пока умом приладится к работе…
