Игорь Акимов - Дот
Карканье только подчеркивало покой прозрачного, созревающего утра.
Что-то зрело в душе. Стоило это заметить, как майор Ортнер понял — с чем имеет дело. Желание. Желание прямо сейчас, не раздумывая, по наитию — подняться на холм. Просто пойти, не спеша; подниматься, поглядывая по сторонам, на раскрывающуюся панораму, выйти на вершину, походить между обломков железобетона…
Безумие.
Кстати, среди обломков торчал какой-то штырь, и на нем что-то болталось. Был бы бинокль — можно было бы разглядеть, но бинокль остался в машине…
Майор Ортнер услышал приближающийся гам, и вдруг из-за холма, который он только что обошел, вылетела огромная стая ворон. Крупные птицы были близко, и потому казалось, что они летят стремительно. Ядро стаи было плотным; за ним, как за кометой, тянулся бесконечный, редеющий шлейф. Стая взмыла над дотом, сделала неожиданный пируэт — и лишь затем спикировала на холм, рассыпаясь на множество особей. Миг — и птицы исчезли на противоположном склоне, лишь последние, тяжело шевеля крыльями, поодиночке проплывали над головой майора Ортнера.
И в этот момент — наконец — по вершине холма ударило солнце. Наверное, в его лучах была какая-то сила, потому что лучи смогли шевельнуть то, что висело на штыре. Кусок красной материи. Знамя. Это майор Ортнер понял без бинокля. Теперь мой выход, подумал он. Теперь мой выход… Фраза не имела продолжения. Очевидно, в продолжении не было нужды, потому что в этих трех словах было все.
Теперь мой выход…
В памяти возникли разведчики — как они стояли гурьбой в его горнице, слабо освещенные закопченной керосиновой лампой. Передних трех-четырех еще можно было разглядеть, остальные только ощущались массой. Но я не запомнил и тех, кого мог разглядеть, только лейтенанта… Впрочем, и лейтенанта майор Ортнер уже не помнил, помнилось только впечатление.
А ведь сейчас меня — даже и без бинокля — видят из дота так же хорошо, как я вижу эту красную тряпку на штыре и каждый крупный обломок бетона…
Как в тире…
Стало трудно дышать. И ноги вдруг стали деревяшками на шарнирах. Майор Ортнер физически ощутил на себе чужой взгляд; представил себя со стороны, сверху, с вершины холма, через оптику; как его разглядывают: щегольскую форму, выражение лица… Да тут и оптика не нужна — все рядом…
И почему до сих пор не пристрелили?..
Вряд ли не видят. Что-то другое. Какое-то равновесие. Очевидно, есть какой-то неизвестный мне фактор, который это равновесие поддерживает. Допустим. В таком случае я не должен ни одним движением — даже взглядом, даже мыслью — это равновесие нарушать.
Отсюда майор Ортнер уже видел своих солдат. Как и было решено, они окапывались сразу за шоссе. Они тоже были на виду, но по ним тоже не стреляли…
Неужели русские все же ушли?
Расправились с разведкой… но поняли, что теперь за них возьмутся всерьез…
Поверьте: когда в вас целятся… когда в вас целятся — это не лучшее время, чтобы думать. Все цепенеет. Даже эмоции застывают. И время останавливается. А значит — и память. Это потом — после пули — возможно — (так говорят) — память мгновенно, как сорвавшуюся кинопленку, прокрутит фрагменты твоей жизни. Кстати: а если от пули разлетелись мозги — значит, нечему прокручиваться, — тогда и не вспомнишь ничего? Бульк — и в темноту? Но ведь вспоминают не мозги, а душа…
И вот о таких глупостях человек думает в последние мгновения своей жизни?..
Майор Ортнер продолжал идти все с тем же прогулочным видом, разве что цветочки не собирал, — а выстрела все не было. О том, чтобы побежать или спрятаться, даже думать нечего: солдаты уже видят его. Нет, нет…
Думай о другом. Отвлекись. О чем угодно думай — только о другом. Например — о любви. Ты споткнулся об эту мысль; споткнулся — а думать не захотел. Вот и подумай сейчас. Может — другого случая тебе не представится.
Ничего не получилось.
Это тоже понятно: если ни разу не любил — то нет и критерия; не на что опереться. Не распробовал — не суди… К тому же — как известно — наш мозг доминантен: уж если в нем застряла какая-то мысль — для другой мысли в нем места нет. Вот попробуйте поразмышлять о чем-то абстрактном — когда в вас целятся. То-то и оно! Если знаешь, что стрелку достаточно чуть прижать указательным пальцем спусковой крючок — и приехали…
Он больше не взглянул в сторону холма.
Дошел до шоссе. Перешел на другую сторону. Никогда бы не подумал, что шоссе такое широкое. Только сейчас он заметил, что рубашка прилипла к спине. И перед глазами навязчивый образ: как пуля проламывает, раздробив кости, его позвоночник… Осталось совсем чуть-чуть: два-три шага, спуститься с обочины, а там — уже в безопасности — сесть на траву — или хотя бы на тот вон камень, так офицеру приличнее — и все…
Его солдаты были рядом; пыль от их работы оседала тончайшим слоем на сапоги майора Ортнера, которые даже после прогулки сохранили свой первозданный блеск. Солдаты старательно долбили кремнистую, пересохшую землю.
Если не обернусь и теперь… Вот теперь я должен это сделать.
Майор Ортнер обернулся — и взглянул на склон холма.
Это было ужасно.
И это видят его солдаты, которым… (Майор Ортнер глянул на часы; до появления бомбардировщиков оставалось двадцать семь минут) — которым через полчаса по этому склону идти в атаку…
Не десятки — сотни тел. Даже сейчас по некоторым из них угадывались стремительность и ярость, которые гнали их на дот. Они так и лежали — головами вперед, руками вперед, словно и после смерти хотели если не добежать, то хотя бы доползти до врага. Но многие были опрокинуты пулями, даже отброшены, и как ни мал был практический опыт майора Ортнера, он сразу узнал (приходилось видеть) специфический почерк крупнокалиберных пулеметов. Склон был похож на кочковатое поле, нет — на огромный труп, почти неразличимый от множества копошащихся на нем черных паразитов… Один выстрел в их сторону, подстрелить сейчас хотя бы одну птицу — и остальные исчезнут, подумал майор Ортнер, но дальше мысль не пошла. В этом прозрачном воздухе, в этой тишине, которую не мог нарушить даже скрежет лопат, было что-то такое… Выстрел мог нарушить равновесие, дать старт событиям… даже думать не хотелось — каким событиям. Все, что угодно, только бы эта тишина, этот покой длились и длились. Ничего, подумал он, первая же бомба прогонит птиц, но это будет естественный порядок вещей. И еще он попытался представить, что сейчас на душе его солдат. Но из этого ничего не вышло. Разве можно представить переживание человека, который живет последние минуты? И смерть для них — не абстракция. Поднял глаза, взглянул на склон — вот она. Сейчас прикажут — он пойдет туда — и все кончится… Рядом была мысль: а ты бы сам смог? — но майор Ортнер не впускал ее в себя. Чувствовал ее присутствие — но не впускал.
Посреди склона темнел сгоревший танк. Он был какой-то плоский, словно его разрезали по брюху и развернули изнутри. Еще два изувеченных танка перегораживали шоссе метрах в трехстах от холма. Очень ловко сработано. Профессионально. Вдали — отсюда не посчитаешь — до самой реки — виднелись остовы сгоревших машин.
— Пока не рассвело — мы убрали тела, которые были поближе к дороге. Но рассвело так быстро…
Это командир первой роты. Ему — как условились еще ночью — и атаковать первым… Если сейчас повернусь к нему — придется что-то говорить…
— Что сообщили разведчики, господин майор?
Майор Ортнер прикрыл на миг глаза… но только на миг. Смотри… смотри… Ты должен привыкнуть к этому зрелищу — чтобы больше не замечать его. Чтобы оно не мешало тебе думать, не мешало работать.
Не поворачиваясь к обер-лейтенанту, он достал из кармана сложенный вчетверо лист слоновой бумаги. Лист недовольно хрустнул, когда командир роты его разворачивал.
— Ага, это уже что-то…
Майор Ортнер не хотел глядеть на него, но периферическому зрению не прикажешь. Обер-лейтенант глядел то на схему, то через бинокль на склон.
— Вижу, вижу… Если знаешь, где искать… Так ведь это бронеколпаки! — Пауза. Думает. — Очевидно, задний склон очень крутой, иначе они и там бы поставили пулеметы… — Наконец он принял решение. — Я считаю, господин майор, что Клюге должен нанести удар всеми пушками по восточной огневой точке. — Обер-лейтенант показал рукой. — Тогда — при удаче — мы будем иметь метров сто, неприкрытых пулеметами. Это уравнивает шансы.
Оптимист. Он сам это выбрал — и тем упростил мне задачу, — подумал майор Ортнер. Скажу, чтоб и он был там, на восточном склоне. (Там и трупов поменьше, значит — и наступать веселее.) Поглядим, что из этого выйдет.
Вот теперь можно повернуться. Но в глаза не глядеть, — мне его душа ни к чему. Не глядеть ни в глаза, ни в лицо. Другое дело — если уцелеет… Когда это закончится — выкину из памяти к чертовой матери. Все, все выкину. Оставлю только рассвет, и тяжесть темной воды, и как шел по плотному, влажному песку.
