Игорь Акимов - Дот
Обзор книги Игорь Акимов - Дот
Игорь Алексеевич Акимов
Дот
Посвящаю спутникам всей моей жизни
Вовке Суммару и Вовке Елисееву
1
Пограничников было семнадцать. Политрук привел их на этот пригорок около восьми утра, чтобы сделать последнее и самое целесообразное из всего, что они могли: перекрыть шоссе. У них было два ручных пулемета, да еще у сержанта Тимофея Егорова снайперская токаревская самозарядка; у десятерых — трехлинейки, по одной-две обоймы на каждую, а трое — и вовсе с пустыми руками, вот так получилось. Но политрук видел их в бою, да и потом они не отстали, хотя и могли: пока пробирались через лес — остановился за деревом — и тебя уже нет. Куда делась винтовка — разве теперь вспомнишь? Без оружия они чувствовали себя нелепо, и чтобы компенсировать свою неполноценность, долбили саперными лопатками окаменевшую, пересохшую глину с необычным усердием. «Так не пойдет, — сказал им политрук. — Какой от вас прок, если вы будете просто прятаться от пуль?» И он пристроил двоих вторыми номерами к пулеметчикам, а третьему сказал: будешь при мне вестовым. Это успокоило всех. Безоружные оказались в привычной ситуации, а у остальных камень с души свалился: теперь никто не ждал, когда кого-то из них убьет, чтобы воспользоваться освободившейся винтовкой.
Если хоть однажды побывал в бою…
Представить это нельзя. Потому что бой — это встреча лицом к лицу с твоей судьбою. Как представить свою судьбу?.. Сколько ни представляй — все равно окажется иначе. Ты ждешь ее, ждешь — и вдруг она является, слепая, — оказывается, она слепая! — и эта слепая ведет за собой смерть. А смерти все равно — кого и сколько косить. Косит — где укажут.
Бой бесцеремонно вытаскивает наружу твою душу, как в судный час, и тогда от нее ты такое о себе узнаешь… Как было бы просто, кабы не было души! Ум — как послушная собака: что тебе надо — то исполнит; что б ты ни сделал — поймет; любое действие твое оправдает; иначе — как жить? Но душе не прикажешь. У нее — своя жизнь, своя цель: она ищет дорогу к Господу. Ты для нее — всего лишь временный партнер, вернее — временное средство передвижения, ведь она сидит у тебя на закорках. Она хочет жить с тобой в мире, она подсказывает тебе путь, да вот беда: этот путь всегда непрост, а если честно — он самый трудный, для ума — немыслимый. Потому что ум ищет комфорт, ищет — где бы полегче, а то и вовсе без усилий, по течению. Оно и понятно: чем больше у тела сил, тем больше у ума власти. Тем проще ему заглушить голос души. Но в бою, особенно — в самом первом бою, даже раньше — перед боем, — страх парализует ум, он умолкает, и вот тогда… тогда, уже никем не заглушаемая, душа показывает тебе, кто ты на самом деле есть. Как в зеркале. И этот образ — как мера — останется с тобой на всю последующую жизнь. Если такая тебе отпущена.
Когда попадаешь под бомбежку (в особенности — под первую, ведь под второй ты уже знаешь, что ее возможно пережить), и бомбы падают не где-то, а вокруг и возле, и земля под тобой ходуном ходит, дрожит, как живая, и рваные ошметки ее тела летят в тебя, чтобы тебя прикрыть, да только куда ей! — земля не может, не успевает, беспомощная перед вездесущей сталью, — это уже великая школа самопознания.
Когда сидишь в окопчике, а на тебя танки надвигаются, тупые, стремительные, а у тебя только винтарь, им разве что краску с брони сбивать, и как представишь, как эти гусеницы тебя размажут, расчавят… Да если и схоронишься в своей норке, зажмешься на дне, и водитель решит, что ты уже духовно убит, а потому не стоишь затраты драгоценных в бою секунд — все равно пехота добьет. Вон их сколько напирает! Даже если все патроны изведешь, положишь троих, ну, пятерых (коли повезет), — что это изменит? Ведь уцелевшие приметили тебя, видели, как ты в них палил, — не пощадят. И все, чем ты жил (сейчас уже и не вспомнишь, чем именно, но это была жизнь, твоя единственная жизнь, другой не будет) потеряет смысл, потому что тебя не станет. Был — и не стало. Стерли. Как жить потом, если все же уцелеешь?..
Но самое страшное — в атаку идти. Знаешь, что выживет один из десяти, может — один из ста, может — никто не вернется, все так и останутся гнить в этом поле; знаешь — но поднимаешься и идешь. Каждая складка земли, каждая кочка, воронка, каждая промоина обещает тебе жизнь; пусть не целую жизнь, пусть совсем небольшой ее кусочек. Вжаться, переждать — а там поглядим… Нет! — все так устроено, что поднимаешься и идешь, других вариантов тебе не оставили. Так устроено, что шанс на жизнь — только там, впереди, во вражеском окопе. И ты бежишь, ползешь, хоронишься, вжимаясь в землю, а пули долбят ее то слева, то справа, порошат в глаза, и сердце переворачивается от каждого удара, но все так устроено, что ты опять поднимаешься и бежишь навстречу вспышкам, навстречу пулям, зная, что каждая — в тебя, каждая — в тебя…
Если хоть однажды побывал в бою — ты уже другой человек. Не вчерашний. Не прежний. Другой. Бой оставляет тебя голым, свободным от условностей, которыми до сих пор жил. Впрочем — это еще нужно осмыслить, а для этого не у каждого хватит сил. Представьте: мир — прежний, правила — прежние, а ты — другой. Ты знаешь, что смерть — не где-то когда-то, смерть — вот она, рядом; может быть — завтра ваше последнее свидание; значит, нужно жить так, как хочу, иначе вообще ничего не успею… Но правила прежние, и все устроено так, что ты не можешь их не выполнять. И как тут быть? Как смириться с очевидной мыслью, что все предопределено, все написано наперед?..
Разумеется, ни о чем подобном политрук не думал. Хотя бы потому, что времени для этого не имел. Ни минуты. Бой начался на рассвете; теперь — если судить по солнцу — еще не было и восьми. Все это время он только действовал: стрелял, старался успеть во все точки, где пограничники оказывали сопротивление (командиры погибли в первые же минуты при попытке контратаковать), говорил им какие-то слова (важны были не сами слова, а деловитость и спокойствие, которые в политруке неожиданно проявились; неожиданно даже для него, но он и об этом не думал — он действовал), — и опять перебегал к очередному строению, из которого палили по врагу родные трехлинейки, безотказное и привычное оружие, на которое было бы грех жаловаться, да только за это утро пограничники успели узнать, как трехлинейка нерасторопна в современном ближнем бою. Укрываясь за бронетранспортерами, немцы почти без потерь приближались к нашим блокгаузам, и когда оставалось не больше полста шагов — в дело вступали их пулеметы. Которых было столько!.. А патронов немцы не жалели. И когда белые пунктиры тянулись к тебе отовсюду, и кипела на не слежавшихся брустверах земля, и бревна топорщились колкой щепой, — это было невыносимо.
Политруку было двадцать лет. Год назад, в эти же дни, он окончил училище в Сумах. Учиться на политрука было осознанным выбором: он имел харизму, ему нравилось работать с людьми, он никогда не уставал от разговоров с ними, и что необычайно важно — с ними ему было интересно. С каждым. Возможно, в нем пока было столько энергии, что он еще не узнал, что такое настоящая усталость, когда человек зажимается, прячется в раковину; когда становится ко всему равнодушным, даже к собственным мыслям; когда необходимость общаться вызывает только раздражение: ведь при этом нужно что-то отдавать (открыть глаза, найти общий знаменатель с человеком — попытаться понять его), — а этого «что-то» как раз и нет. Где уж тут найти силы для любви, которая одна — без усилия — решает все эти проблемы! Собственного опыта у политрука было не много, научить чему-то он не мог, разве что мнением поделиться — если этим мнением интересовались; но оказалось, что на практике это и не обязательно. Внимания к человеку было достаточно. С красноармейцами у него образовалась близость. Политрук был отделен от них, поскольку все-таки принадлежал к касте командиров, но в то же время был и как бы своим. Не для всех вместе, но для каждого в отдельности — своим.
Оставшись единственным из командирского состава, политрук не руководил боем, хотя его этому и учили. Сейчас в этом не было нужды. Надо было продержаться до подхода своих, пограничники именно это и делали, кто как умел, и политрук делал то, что у него получалось лучше всего: снижал уровень схватки до обычной работы. Немцев было так много, что могла дрогнуть и самая стойкая душа. Тут сгодились бы какие-то особые слова, которых политрук не знал, но его выручала непосредственность и душевная простота. «Ну, ты даешь!», «Ого, сколько положил гадов! Здорово. На полигоне у тебя похуже выходило…», «Как с патронами? Могу подбросить…», — эта будничность действовала безотказно. У него был наган, но подносить патроны было уже некому, поэтому он таскал сумку от противогаза с насыпанными в нее обоймами. Не было связи, но политрук об этом почти не вспоминал: свои должны вот-вот подойти, в этом он не сомневался. Он знал тех ребят; да они… да что тут говорить! — ведь они были такие же, как и он. Выручат. Его мучило лишь одно: некуда эвакуировать раненых. Погреб, где хранилась прошлогодняя картошка и старшина сберегал от жары бидоны с молоком, бомба разметала в первом же налете. Других мало-мальски пригодных мест не осталось: уже через полчаса застава вела бой в окружении, и потому каждое строение стало опорным пунктом. Что и говорить, если раненые остаются на линии огня… Вины политрука в этом не было, и все же он мучился этим. Он забывал о раненых лишь во время перебежек, но когда через минуту снова видел их, нужно было снова делать усилие, чтобы не показать, что ты выделяешь их, что именно они — главная забота твоей души. Все остальное политрук принимал, как данность. Он никогда не представлял прежде, каким будет его бой, как он будет стрелять в кого-то и как будут стрелять в него. Теперь он это знал. Бой как бой. Каким, наверное, бой и должен быть. Хотя мог бы сложиться и удачней.
