Анатолий Калинин - Товарищи

Опять меня струя нарзана
Знобит, бодрит и горячит,
И надо мною из тумана
Гора двугорбая торчит.

Вдали ее я не тоскую
(И лгать об этом не рискую),
Мне дорог мой казачий дом,
Но почему же так волнует
Мираж на фоне голубом.

Твоим степям, земля донская,
Не изменить мне никогда,
Но если есть еще какая
Земля, до боли мне родная,
То это только Кабарда.

Я каждой клеточкою русский
И не хотел бы быть иным,
А все же там, в ущелье узком,
Живет под шапкою Эльбрусской
Мой брат по имени Хачим.

Уже я уставал
От этой англо-русской,
С узором мавританского резца,
Надменной старины,
Изысканной, безвкусной,
Под сводом Воронцовского дворца;
Ужо меня извел
И голос этот нудный
Экскурсовода нашего, пока
За ним я не набрел
На мраморное чудо
С улыбкой, сбереженной на века.
Все изменилось вдруг
И встрепенулось сразу,
И явственно сумел я уловить
Витавшее вокруг,
Подвластное приказу
Из этих самых уст: «Гори, письмо любви».
По стенам зал
Блеснуло, пробежало
И замерло во мне и для меня,
Толпы глазеющей
Не стало в залах,
И мрамор запылал
При тусклом свете дня.
И тем же страхом вновь
Наместного вельможи
Придворное лицо искажено,
Что не горит любовь
В том пламени тревожном,
Которому письмо обречено.
И вот уже дворец
При этом озарении
Представился в пропорциях своих,
Как той любви венец
И совершенство гения
Каменотесов русских, крепостных.

Нет, это все-таки не просто
И не случайно: с давних пор
Семья дельфинов, как дозор,
К судам выходит у Фороса.
И то, что в правилах игры
У них играть по самой кромке,
Где в море спрятались обломки
Подмытой штормами горы.
Но, ради бога, вы, дельфины.
На этой службе доброты
Держитесь дальше от машины,
Не преступайте вы черты,
Не попадайте под винты.

Ваш Али-Баба, экскурсоводы,
На меня давно уже наводит
Некое подобие тоски…
Слушайте, легенде вопреки:
Со скалы, нависшей над источником,
Загляделся турок на Фатьму,
Умыкнуть ее он явно хочет
И умчать на скакуне во тьму.
Но и впредь, с бессильною угрозой
И со страстью бронзового, он
На нее, отлитую из бронзы же,
Со скалы глядеться обречен.
Тут же бродят с жадными очами
У каймы Мисхорского причала
Девушки, созревшие вполне,
Чтобы их без выкупа умчали
В горы на горячем скакуне.

Люблю, проснувшись спозаранок
В вагоне дальнем, из окна
Увидеть тихий полустанок
Глазами теплыми от сна.
С его фасадом довоенным,
Кирпичной кладки на века,
И с простоквашей непременной
У вдов солдатских на лотках;
С его барьером полосатым
На переезде полотна
И небожителем усатым
В фуражке красного сукна;
С его суровым семафором,
Встающим издали, как перст,
И желто-пламенным простором
Полей, раскинутых окрест.
Вобрать в минуту бесконечность
Разлук, свиданий и страстей
На полустанке тихом… Вечность
Постигнув Родины своей.

Вот оно, сверкает из берез,
Никуда не спрячешь и не денешь,
И название такое, что до слез,
Из духовки да и только: Сенеж.
Говорят, что было Сёнеж иль Сенёж,
Выбирай, какое интересней,
Я согласен на любое, что ж,
Только бы еще впридачу песню.
Не такую, что повсюду на износ
За тобой, покуда помертвеешь,
А с которой начинали сенокос
И любились до зари — на сене ж.
Не такую, что под клекот барабана
День и ночь с эстрад невпроворот,
А такую, чтоб затягивала раны
И на ноги ставила сирот.
И пока ты мертвый шлягер навсегда
На живую песню не заменишь,
Ты еще не озеро — вода,
Хоть и называешься ты Сенеж.

В стужу лютую подкрепиться
Прилетает ко мне сквозь метель
Каждый день златокрылая птица
Под названием свиристель.
Терпеливо сидит перед форткой
На трепещущей ветке и ждет,
Как хозяин ей хлебную корку
Со стола, отобедав, пошлет.
А когда она прочь улетает
В темный лес на крутом берегу,
В благодарность она оставляет
Чистой пробы перо на снегу.

Сквозь гул бессонницы столичной
Мгновенно радостный испуг
Из сердца выжмет необычный
И обласкает чуткий слух
Не размножаемый с эстрады
И днем и ночью на рассев,
А одинокий и отрадный
В ущелья каменной громады
С полей прокравшийся напев.
Не то на свадьбе загулявший,
Пока не меркли фонари.
Не то без памяти торчавший
У стен роддома до зари
Иль приезжавший их глубинки,
На весь прославленный на мир,
Идет по самой серединке
Московской улицы пустынной,
Пиджак внапашку, бригадир.
Идет походкою неспешной,
Как степью вешнею идет,
И песню грустную и нежную
О Доне-батюшке поет.

Твое ли это детство было
Кнутом обвито, как ужом,
Когда в лугах оно бродило,
Отцовским балуясь рожком,
С бахчи арбузы воровало,
В копне крестилось на грозу
И звезды-звездочки считало,
Пока в мечтах не засыпало
В степи безбрежной на возу,
Чтоб над рогами на подушку
Проплыть на ласковых руках,
Заспав накрытую краюшкой
Парного кружку молока.

Вот я и потерял
Тебя, мой черный,
Мой скособоченный,
С надломленным крылом,
Недаром Карлом
Как-то нареченный
Моею дочерью,
Двенадцатым притом.
Вот и остался я
С бравадой звонкой,
Что в веки вечные
Тебе уж не суметь
С своим безжалостно,
Не иначе подонком
Так изувеченным.
Крылом своим взлететь.
А тут еще печаль
С любимою женою:
Ее ж и успокой,
Пожалуйста, теперь
С ее нечаянной —
И все ж ее — виною,
Что плотно за собой
Не притворила дверь.
А ты и подстерег,
Недолго размышляя,
И, старое перо
Роняя на лету,
Махнул через порог,
Кренясь и набирая
Хромающим крылом
Все круче высоту,
Бессовестно сбежав
Из той своей вольеры,
Что нынешней весной
Не покладая рук
Тебе сооружал
Из сетки и фанеры
Не кто-нибудь иной,
А кандидат наук.
И вот теперь с утра,
Надежды не теряя,
Спешу, как на пожар,
К пролету я грачей
На пост среди двора,
Тебя подстерегая,
Как будто я радар
С экранами очей.
И с тех ночующих
На острове пернатых,
Летящих через Дон,
Я взора не свожу,
И к каждому грачу,
Что к вечеру обратно
Слетаются на сон,
Опять я выхожу.
А стоит одному,
Мою смущая душу,
Совсем немного вдруг
Замедлить свой полет,
И я кричу ему
Отчаянно: «Карлуша!»,
И надо мной вокруг
Смеется весь народ.
Неблагодарный карлик,
Черный-черный,
С когтями синими,
Однажды невзначай
И все-таки недаром
Нареченный
Вот этим именем,
Нелепым для грача.
Тебя ли не лечил,
Тебя ли я не холил,
И со стола таскал
Я лучшие куски,
С тобой ли не делил
По-братски я неволю,
Когда ты тосковал,
Линяя от тоски?!
И где бы ты нашел
Подобные примеры,
Когда с небрежностью,
Как должному внимал
Под нашим кудряшом,
Когда Борис Примеров
С улыбкой нежною
Стихи тебе читал.
И все-таки втайне
Я радуюсь такому
Побегу твоему,
Хотя я и грущу,
Все громче и во мне
Гремят аэродромы
И что-то, не пойму,
Все время я ищу.
А если и сержусь
Я на тебя немного,
То это сгоряча,
И это я на вид,
И это я боюсь,
Что в дальнюю дорогу
Пора уже грачам,
А ты ведь инвалид.
И тоже в этот путь
Влекомый властной силой
По звездам Млечности,
Забудешь ты о том,
Что вряд ли дотянуть
До Ганга или Нила
Дорогой Вечности
С хромающим крылом.
Но если, с высоты
Подоблачной срываясь,
Начнешь ты уставать
На раненом плече,
Лети, Карлуша, ты
Обратно, возвращаясь
Со мною зимовать
До будущих грачей.

Белозубый, смуглолицый,
С носом, загнутым крючком,
И в станице и в столице
Остаюсь я казаком.
И в низовьях, и в верховьях,
И на пашне, и в седле,
И на сессии Верховной,
Как положено, в Кремле.
Не из лести, что в поклонах
Домогается наград,
А по чести, что от Дона
Полагается мандат.
И не то чтобы умелой —
Вот чего я не скажу, —
А походкой все же смелой
На трибуну и всхожу.
Назовитесь, кто б не замер
На трибуне той без слов
Под прицелом кинокамер
И биноклями послов.
Но стою я перед светом
Перед целым, не смущен,
Потому что я не ветром
На нее был занесен.
Сердца слушая удары,
Я стою и не дрожу,
Потому что не задаром
Я сюда принадлежу.
И когда держу и речи,
То навстречу сквозь века
Мне мерцает издалече
След копытный Ермака.
И не призраком загробным,
А воочию встают
За спиной на месте Лобном
Те, что силу придают.
Те, чьи головы казачьи
От веков катились с плеч,
Чтоб сегодня не иначе
И за них держал я речь.
И от имени Степана,
Гордой стати не согнув,
И устами Емельяна,
С Дона тихого шагнув.

Опять синицы прилетели
Кормиться к дому моему,
Но что-то нету свиристели,
И я не знаю почему.
Или отныне край отлетный
Ее навек приворожил?
Или охотник беззаботный
На спор с друзьями подстрелил?
Или теперь в избытке пищи
В лесу холодном и нагом?
А может, стыдно ей, как нищей,
С утра маячить под окном?
Напрасно с коркою румяной
Я на ступеньки выхожу,
Напрасно в мареве багряном
За каждой тенью я слежу.
Не виден крыльев шелестящих
Знакомый просверк золотой…
Скорей, Наташа, возвращайся
С прекрасной птицею домой.

Нет, не любовью ряженой,
Что ночи напролет
Коровой бесфуражной
«Шумел камыш» ревет,
Без памяти, провинция,
Тебя я полюбил,
С тех пор как по станицам
Охлюпкой[21] я пылил.
За россыпь многоцветную
Веселых куреней
И щедрость многодетную
За золотом плетней;
За жизнь твою несытую
У мира на виду
С воротами, открытыми
На радость и беду;
За то, что с песней лучшею
От солнышка до звезд
Всей силою могучею
Валила на покос;
За радость бессекретную
По случаю обнов
И гордость несусветную
Босых твоих сынов,
Которых ты рожала
Все там же, на лугу,
И там же провожала
На отповедь врагу;
За то, что нет пригожей
Твоих ковыльных мест
И нет нигде надежней
Твоих степных невест.

От века в век, от века в век,
На вид приметливым не очень,
В степи известен тем кермек,
Что он цветет уже под осень.
Еще тогда, когда простор
Ногайским гиком оглашался,
Он на кургане, как костер,
Огнем небесным возгорался.
Он не померк, он не померк.
Вот и теперь в степи ненастной
Один-единственный кермек
Зацвел на кладбище солдатском.

Тех, кто смотрит глазами тусклыми
На твою белизну как на грех,
Ты не слушай, пожалуйста, тех.
Падай, падай на землю русскую,
Молодой ослепительный снег.
Невесомый такой, порхающий,
И с бубенчатым ветром вдвоем
Хороводы в степи затевающий
На моем на раздолье родном.
На поля, обнаженные с осени,
Упади, как лебяжий пух,
И укрой их зеленые озими
Одеялом, как ласковый друг.
Тех, кто смотрит глазами тусклыми
На твою белизну как на грех,
Ты не слушай, пожалуйста, тех,
Падай, падай на землю русскую,
Молодой ослепительный снег.

Цветок родимых мест,
Краса донских степей,
Неужто ты исчез
На памяти моей,
Когда ты в сенокос
Под косами вздыхал,
А после из-под кос
На окнах расцветал.
Неужто ты завял?
А я-то, и любя,
Навеки прозевал
Меж войнами тебя,
С седла не разглядел
В азарте на пути,
Когда и ты успел
С обочины уйти,
С курганов отступил
Под натиском огня
И выбился из сил,
Под лемехом звеня,
Померкнув под водой
В запруженной реке,
Оставив надо мной
Свой отблеск на древке.

Никому я не прощал измены
И себе бы тоже не простил…
Но тебе я, сторож мой бессменный,
Получается, сегодня изменил.
Разрешил, чтоб на рассвете синем,
Приманив тебя, мой верный пес,
Мой знакомый в собственной машине
К новому хозяину отвез.
Потому что по ночам бессонным
У меня уже не стало сил
Слушать, как за сеткою, в загоне,
Ты метался яростно и выл.
Долгой ночью на ветру холодном
Был твой вой до боли невтерпеж,
Я ж не мог пустить тебя свободно —
Ты ведь слишком на волка похож.
Не тебя ли тот же мой знакомый,
Перейдя по льду наискосок,
За Доном в дремучем буреломе
Из норы за шиворот извлек.
И не ты ли, быстро подрастая
На харчах обильных, оскалять
Стал все чаще клык свой, забывая,
Что с детьми не надо так играть.
Я вхожу в загон твой опустевший,
Я беру твою стальную нить
И над всей землей очугуневшей
Начинаю жалобно скулить.

Уже и не вызвать из памяти срока,
Когда даже старый тоскующий кот
Покинул усадьбу… Одна лишь сорока
Все так же упорно ее стережет.

Все так же, по саду летая, хлопочет,
И ищет, и что-то клюет под кустом,
А вспрыгнув на крышу, сердито стрекочет
С заломленным ветром роскошным хвостом,

И, важной походкой по кромке шагая,
Седого приезжего взор веселит,
Родимому дому на миг придавая
Нисколько не тронутый временем вид.

Сползая улицей станичной
В развилок Дона и Донца,
На острие страды пшеничной
Трепещет запах чебреца.

И в трюме тесном умещаясь,
Плывет потом по быстрине,
Под ветром низовым качаясь
На древней разинской волне.

Быть может, где-то разгружая
Корабль, пропахший чебрецом,
Земляк, внезапно обмирая,
В зерне зароется лицом.

Ночами особенно верится,
Пусть и покажется странным, —
По орбите моего сердца
Вращается мироздание,
И гулкие эти удары —
Не просто сердцебиение,
А это, когда радары
Принимают с планет сообщения.
А когда груди колыхание
Неожиданно учащается,
Значит, в моем мироздании
Что-то такое случается:
Беда на Большой Медведице,
А может, где-нибудь ближе…
И вот уже на моем сердце
Появляются встречные вспышки,
И бурные эти удары —
Уже не сердцебиение,
А космических кораблей старты
Сквозь магнитное притяжение.

То ли на острове кто-то хохочет,
Или то сыч на дальней усадьбе
Вечную память кому-то пророчит?
А мне поспать бы. Мне поспать бы.

То ли звезде приспело родиться?
Всех одиноких к сердцу прижать бы…
Вот почему до рассвета не спится —
Зова о помощи мне не проспать бы.

То ли вина перед вами, убитые,
Жгучей слезою пожизненно гложет?
То ли земля сорваться с орбиты,
Если уснуть, без присмотра может?

То ли весенними пылкими горнами
Юность трубит, опять начинаясь,
Или то одры под окнами черные
Шумно вздыхают, меня дожидаясь?

Или над крышей пролетная птица,
Или прошедшего стон ускользающий?
Только на час бы всего и забыться…
А что, если он-то и станет решающим?

Волной землетрясения
На много верст
Мое сердцебиение
Под стук колес.
Клубится, не кончаясь,
И мой клубок,
С планетою вращаясь
К витку виток.
Пока лишь голубую
Тяну я нить,
Беспечно я ликую,
Что жить и жить,
Нисколько не смущаясь,
В тумане лет,
Что пряжа, продолжаясь,
Меняет цвет.
Ах, синий ли, зеленый,
Мне все милей,
А в розовый влюблен я
Еще сильней,
Тем более что нежному
Черед настал
Быть цветом неизбежно,
Который ал.
Но вот уже и этот
Совсем багров,
Вращения планеты
Закон суров.
Возврата не бывает,
Темнеет нить.
…А поезд продолжает
Вперед спешить.
Волной землетрясения
На много верст
Мое сердцебиение
Под стук колес.

Не знаю лучшего мгновения
У дня грядущего в ряду,
Чем то, когда стихотворение
С утра рождается в саду,
Когда оно росой жемчужной
С листа дремотного ползет
И первой нотой ненатужной
Скворцу отвагу придает,
Когда оно в тумане к устью
Струится, путаясь в лугу,
И я один с своею грустью
Стою у времени в долгу.

Не терзай ты понапрасну
Рифму бедную, придет
К предназначенному часу
Та, что музою слывет.
Не зови ее, не требуй,
Ей одной известен срок,
А настал — и прямо с неба
Муза сразу на порог.
И тогда уже, как птица,
За спиной твоей она
Неотступно будет виться
От рассвета до темна.
Все, что грезилось, подскажет,
Все, что брезжило, найдет,
Не предаст, и не откажет,
И с намека все поймет.
Будет верною до гроба,
Но и ты, смотри, творец,
Ни враждой своей, ни злобой
Не сожги ее венец.