Николай Бирюков - Чайка
Тимофей запахнул полушубок и толкнулся в калитку.
— Паскуды длинноволосые! В такое время двери нараспашку, — проворчал он.
Степка понуро проковылял за ним во двор. Отец тщательно запер ворота.
У крыльца задержался.
— Посмотри коня, как он там.
Ни жены, ни снохи в избе не было. «Чорт их знает, где шатаются в такое время!»
Не раздеваясь, Тимофей сел за стол и вытащил из внутреннего кармана полушубка толстую пачку немецких денег.
Степка пробыл в хлеву минут пять. Войдя в избу, с сердцем хлопнул дверью.
— Издыхает. Никакой корм не берет — ни сено, ни овес. — Он вытер рукой слезы и зло укорил: — Чтоб тебе, тятя… пешком до немцев, чай, ноги-то не отвалились бы.
Из горницы слышался шепот:
— Две тыщи сто, две тыщи двести…
— Издыхает, говорю!
— Чорт с ним, ежели издыхает, — с досадой отозвался отец. — Макс обещал завтра дать коня этого старосты Залесского, знаешь?
— Ничего я не знаю, окромя того, что ты сына сродить сумел, а подумать о нем и в голову не приходит… Последнего наследствия лишаешь.
Степка прошел в горницу и застыл с открытым ртом. Отец сидел, словно клушка, навалившись грудью на стол и прикрывая что-то полами полушубка.
«Подсчитывает!»
— А я видел, — сказал Тимофей, — жуковский мужик на нем сейчас мертвяков возит… Заморенный, а ежели подкормить — сойдет.
Глаза его горели зло и жадно. Степка почувствовал дрожь в руках и ногах, во рту сухо стало. Не отрывая глаз от полы полушубка, прикрывшей деньги, он сел по другую сторону стола, и в лихорадочно горящем мозгу мелькнула мысль, не раз беспокоившая его за последнее время: «Пристукнуть?»
Он облизнул сухие губы.
«Партизанам скажу, пристукнул за то, что Волгину выдал и меня по неведению в это дело втянул. А немцам скажу — партизаны пристукнули».
— Поди проверь, ладно ли я ворота прикрыл, — хрипло выговорил Тимофей.
Степка, усмехнувшись, мотнул головой.
— По-моему, ладно… А ежели сумление у тебя, сам сходи проверь.
Взгляды их скрестились, и казалось, они — отец и сын — вот-вот бросятся друг на друга. Но под окнами послышались шаги и затем громкий стук в ворота. Стребулаевы вздрогнули, и лица у обоих покрылись мертвенной бледностью. За воротами что-то кричали по-немецки.
— Свои, знать… немцы, — переводя дух, сказал Тимофей. Он встал, и взгляд Степки метнулся на кучку разноцветных бумажек, до этого прикрытых полой. Тимофей тоже посмотрел на деньги и растерянно скосил глаза на сына.
Стук в ворота становился все громче и настойчивее. Слышно было, как тряслась калитка.
— Спрячь! — решившись, почти без голоса прошептал Тимофей. — Только Смотри, сволота, у меня каждая бумажка пересчитана.
Он вышел из избы.
— Кого надо?
— Шнель, шорт! Вир мюссен штарост Стребулаев зеен.
Ледяной пот пополз у Тимофея по спине:
«Не немцы. Они, немцы-то, не так говорят».
Он хотел было бежать через заднюю стену двора, но тут же вспомнил: «Деньги у Степки!»
«А ведь их, должно, мало — человека два-три», — мелькнула мысль.
— Сейчас, господа немцы, сейчас!
Громыхая засовом, он вытащил из кармана револьвер. Калитку распахнул во всю ширь и шагнул в нее, держа руку с револьвером прямо перед собой. На улице никого не увидел, но почувствовал, как кисть его руки сжали, словно тисками. Револьвер выпал.
— Степка, сюда!
— Не шуми, дядька Тимохвей, зараз и Степка твой здесь будет, — сказала Женя, сильнее сжимая ему руку.
Кроме нее, у ворот стояли пожилая женщина — мать Веруньки Никоновой, учитель Васильев и еще два парня — все с винтовками. Женя кивнула — учитель и мать Веруньки вбежали во двор.
— Скорее, чорт! Нам нужно старосту Стребулаева видеть.
— Не шуми, дядька Тимохвей, — повторила Женя, — краще тебе от этого не будет.
Тимофей покосился на парней, взявших его на прицел, и понял: «Конец…»
Тяжело дыша, он опустил голову. Женя выпустила его руку и, подняв револьвер, прошла во двор.
Подгоняемый штыками, Степка шел из сеней, пятясь задом и до отказа подняв дрожащие руки. Женя резко скомандовала ему:
— Кру-у-гом!
Она с ненавистью, брезгливо оглядела обоих Стребулаевых.
— Що, гады? Думали, удрали со строительства, так и спаслись? Ни! И под землей не сховались бы…
Мороз крепчал. Близко, наверное километрах в двух-трех от хутора, к звездному небу клубами поднимался черный дым.
— «Егор те за ногу» орудует, — глядя на клубы дыма, тепло проговорил учитель.
Женя покачала головой:
— Ни! Там Маня Волгина со своими, — сказала она тихо. Мысли ее были далеко, с фединым отрядом. «Наверное, они сейчас уже возле Певска, а может, уж и в город ворвались. Спасут ли?»
Она задумчиво посмотрела вдаль и, вскрикнув, вскинула винтовку: по дороге мчался на коне немец, — вернее, конь мчался сам, а солдат висел на нем, судорожно вцепившись руками в гриву. Мать Веруньки схватила Женю за руку.
— Это же Гриша наш, железнодорожник, что с Федей… Приказав смотреть за Стребулаевыми, Женя выбежала на дорогу.
— Гриша!
Всадник не откликнулся. Она смело кинулась наперерез храпящему коню, ухватилась за уздечку и с силой уперлась в землю.
Конь стал. От резкого толчка Гриша свалился на снег. Лицо его и воротник немецкого мундира были в крови.
— Где я? — простонал он в полусознании. Женя затрясла его.
— Где Федя? Где отряд? Откуда ты?
— Из леса… Залесское горит… войска… опоздали… бой! — расслышала она бессвязный шепот раненого.
Ночь. Вдали она была черная-черная, а вблизи голубая. Небо все было в звездах. Они горели ярко и светились, как глаза Чайки, когда, бывало, она приходила на поле и задушевно говорила с ней, Женей, и другими девчатами из ее звена о жизни, в которой для людей не будет заходить солнце…
Морозно дышала ночь, холод лежал на сердце.
Женя тяжело перевела взгляд на Стребулаевых, и глазам ее стало горячо, заплясали перед ними черно-красные круги.
Тимофей, встретившись с ней взглядом, не пошевельнулся, а Степка упал на колени, протянул руки.
— Пощадите! Это отец все, а я ничего… Я не мог ослушаться…
Предателей надо было доставить в отряд, но это означало потерять несколько часов ценного времени.
— Стреляйте тут! — сквозь зубы проговорила Женя.
Степка разрыдался.
— Пощадите! Хотите… я сам его пристрелю или… задушу. Только меня… простите меня, примите к себе в партизаны…
— Пли! — звонко скомандовала Женя.
Глава шестнадцатая
Ридлер, не дожидаясь, когда перестанут двигаться гусеницы, выпрыгнул из танка.
Перед ним торчали обломки старого и «нового» моста; их с гулом захлестывали черные волны, оставляя на кусках бетона и стали клочья пены.
Волга была похожа на здешних людей. Издали она казалась покорной, безжизненной, белой, как ее берега, как холмистые снежные поля, упершиеся в черные стены леса. Но чем ближе к обломкам моста, тем синее становился ее снежный покров, больше чернело в нем трещин, то узких, как линия, проведенная углем, то широких, как рукава, как проливы. Из-под ледяного обрыва вал за валом вырывались волны. Они кружили на себе большие и маленькие ледяные островки, швыряли их на обломки моста, и льдины, точно стекло, разлетались на мелкие куски, в пыль. Волга жила подо льдом — неусмиренная, ненавидящая свою временную тюрьму. С каким бешеным шумом вырывались ее воды на поверхность через каждую мелкую трещинку!
Все кончено! Точно и не было строительной площадки. От реки до леса и до кольев, на которых повисли обрывки колючей проволоки, лежала черная равнина, изрытая ямами. И на этой не по-зимнему черной земле валялись трупы солдат.
Дым от догоравших шпал и бревен и от охваченной огнем опушки леса стлался по земле низко-низко. Кони беспокойно ржали, мотали мордами. Солдаты, стоявшие кучками возле коней и ходившие по берегу, протирали слезившиеся глаза и старались не смотреть на трупы, на которых запечатлелась сила и беспощадность русского гнева, бушевавшего сейчас по всему району.
С обнаженной головой, в меховом полупальто и забрызганных кровью бурках Ридлер стоял на том месте, где еще час назад грохотали бетономешалки. Шляпу у него сбило пулей, когда он мчался в танке и высунулся из люка. Пять раз подвергался танк обстрелу по дороге от Певска до Головлева. Кто стрелял, в темноте невозможно было разобрать.
Окутанный дымом, Ридлер стоял и смотрел на небо.
Морозный ветер щипал лицо. Глаза слезились — и от мороза, и от дыма, и от напряжения. Ридлер не замечал этого — он смотрел на звезды, на множество звезд, рассыпанных по небу… И все они казались ему похожими на человеческие, на русские глаза.
Кажется, и нельзя было больше сжиматься пальцам, а они все сжимались; ныли, хрустели в суставах, а сжимались. Вся его злоба — такая сильная, что сердце от нее стучало, точно пущенный на бешеную скорость мотор, сосредоточилась сейчас на этом враждебном небе. Хотелось сорвать эти звезды одну за другой и сбросить их на землю. Потом топтать их… топтать, пока они не перестанут светиться, пока полнейший мрак не окутает эту страну, где все сбивается воедино; люди похожи на природу, природа — на людей.
