Александр Проханов - Столкновение
— Да и нужно ли?
— В твоем возрасте всегда кажется, что не нужно… Тебе сейчас?.. — Отец смутился.
— Тридцать пять. — Хилсмен как раз не удивлялся, что отцы забывают годы рождения собственных сыновей, — жизнь сумасшедшая.
— А я думал, еще нет тридцати. Ну да, конечно, война в Корее, процессы над «комми», сенатор шевелит густыми бровями… Ну да, тогда ты и родился. Может, тебе нужна семья? — И не дождавшись ответа: — Хотя я всю жизнь считал, что брак порождение сатаны. Семья… Узы… Может, я ошибаюсь?
— Может… — Кристиан пожал плечами. — Проверишь после семидесяти.
Отец засуетился, нервно запахнул полы халата, сцепил пальцы — растерянность, с трудом скрываемый страх приближающейся старости.
— Ты не оставишь меня, когда… ну если… помнишь Килмана? Его разбил паралич, ужасно. Ты не оставишь меня, если, ну, словом, если меня призовут ангелы? — Отец слабо улыбнулся, оставляя для себя возможность свести все к шутке и отступить, не утеряв достоинства.
— А как ты думаешь? — Хилсмен поднялся.
Растерянность неподдельная, и слова отыскиваются с трудом:
— Ну, да… конечно… мне не на что рассчитывать, сынок. Ты прав — я жил для себя. Но, может, ты лучше, чем я? Великодушнее?
— Вряд ли. — Кристиан направился к выходной двери. — Мы все одинаковы, только обстоятельства у всех разные.
Хилсмен вышел, не вслушиваясь в слова отца, летевшие вслед, ему казалось, что бормотание перемежается всхлипами, или это ветер выжимает первые капли из набрякших дождем туч?.. Кристиан поднял воротник, резко обернулся — отец стоял на невысоком крыльце, ухватившись за косяк, — темный силуэт на светлом фоне. Промахнуться невозможно. Хилсмену почудилось, что лицо отца исказила гримаса, ему даже виделись слезы на помятом лице с наброшенной поверх сеткой морщин, но тут как раз хлынул дождь, и лицо отца расплылось в потоках воды, контуры, только что четко очерченные, задрожали, дождь усилился, и фигура почти растворилась.
Хилсмен, втянув голову, побежал к машине. Дворники с трудом расталкивали потоки воды, стекающие по лобовому стеклу.
Возможно, я вижу отца в последний раз, его, человека, которому я обязан жизнью и… которому ничем не обязан. Хилсмен выключил дворники, и струи дождя надежно отделили от него внешний мир.
Кристиан произнес вслух — надумали? — и с силой ударил кулаком по приборной доске.
В эту ночь Хилсмен не спал ни минуты. Утром выглядел как ходячий покойник. В коридоре налетел на Баклоу. Тот с хитрецой посмотрел на подчиненного:
— Эка вас разобрало. От мыслей? Дух захватило? Не думал, что вы такой честолюбец. Это неплохо. Неплохо для дела, — и он скорчил гримасу.
В конце дня Кристиану позвонила подруга. Разговор — короче не придумаешь.
— Ты обнаглел, — и повесила трубку.
Права. Не видел ее больше недели. Хилсмен решился на последнюю попытку. Может, она поймет? Что мать? Что друзья? Одни слова. Другое дело человек, который его любит. Что тут говорить — любит. А он? Скорее всего, тоже. Во всяком случае, если и есть любовь, она выглядит именно так, как их отношения.
Три дня. Всего три. Почему-то он знал — переносить не будут. Хилсмен приехал с букетом роз. Позвонил. Мелодичная трель звонка отразилась от голых стен. Минута — и дверь распахнулась. Гость помедлил. В левой руке цветы, правая за спиной. Приветливо посмотрел на Джоан. Прищурился.
Промахнуться невозможно.
Заплаканные глаза провожали его. Хилсмен прошел в квартиру, протянул букет, поцеловал девушку, слишком отечески — в обе щеки. Надулась, прикрывает растерянность и досаду беготней по комнатам… Ничего, пройдет.
Кристиан уселся на кухне, утянул с тарелки поджаренный хлеб, хрустнул. Джоан застыла с букетом и цветочной вазой.
— Ты чего? — спросил он и улыбнулся.
Она хотела казаться сердитой, но глаза выдавали. Поставила вазу на стол и забралась ему на колени. Хилсмен смежил веки, поцеловал теплую щеку. Перед глазами стояла Джоан в дверях и он с букетом. Между ними три-четыре шага.
Промахнуться невозможно.
— Почему не звонил? Неделя прошла…
Хилсмен пожал плечами, откусил еще кусочек, тщательно прожевал.
— Почему? Почему? — Она теребила его ухо. Хилсмен отстранил девушку, поднялся, засунул руки в карманы:
— У меня неприятности.
Джоан насторожилась:
— Большие?
Хилсмен пожал плечами:
— Как посмотреть…
Джоан приблизилась к нему, погладила волосы:
— Ты не должен падать духом, я же с тобой.
Они обнялись, простояли так минуту, может, больше, потом Хилсмен отступил на шаг:
— Мне предложили убить человека.
Глаза Джоан потемнели. Хилсмен про себя усмехнулся: как часто и как спокойно научился говорить об убийстве. Он не успел умолкнуть, как догадался: проиграл. Его не поймут. Никто не верит его словам. Почему? Потому что он говорит правду?
Джоан закатила истерику, кричала, что давно разобралась: он задумал бросить ее. Ну что ж! Каждый волен поступать как хочет. Но зачем же устраивать идиотский спектакль? Зачем? Неужели нельзя было уйти красиво?
— Думала, ты умнее! Убить человека?! Предложили тебе? Кому ты нужен, ничтожество!
Хилсмен пережил несколько неприятных минут. Больше ничего не говорил, ушел не прощаясь. Джоан выбежала вслед, рыдала, застыв на пороге. Он повернулся. Разметавшиеся волосы, вздымающаяся грудь, крик — ни слова не разобрать. Что-то страшное мелькнуло во взгляде Хилсмена — Джоан осеклась, будто захлебнулся орущий приемник, потому что кто-то рывком выдернул вилку из сети.
Они молча смотрели друг на друга. Джоан прикрыла халатик, сжалась, втянула голову в плечи. Хилсмен дождался лифта, вошел, повернулся и снова, как Борста, как мать, как отца, увидел человека в дверном проеме. Он уже перестал различать, кто это: друг? мать? отец? близкая женщина?
Просто человек в дверном проеме. Единственный, кто верит ему, Кристиану Хилсмену, потому что только Кристиан неустанно думает об этом человеке и каждый раз напоминает себе: промахнуться невозможно.
Хилсмен судорожно нажал на кнопку и неожиданно понял, что полюбил человека в дверном проеме, безымянного, безликого, полюбил, как любят каждого, кто занимает самое важное, самое большое место в твоей жизни.
Ровно через три дня Хилсмену позвонили. На работу. Он спустился вниз. Как и в первый раз, его ожидали. Та же пара. Приветливо поздоровались.
— Надумали? — уточнил тот, что постарше, бычок с аккуратным пробором и расплющенным носом боксера. Кристиан дал себе слово держаться запросто, не шарахаться, не канючить, не лепетать и по возможности быть мужчиной. Он игриво — чтобы скрыть нервозность — потер руки:
— А если откажусь?
Молчаливый напарник бычка хохотнул, также потер руки, как бы принимая приглашение к участию в игре:
— Тогда… мы отрежем вам уши.
Нелепость сказанного ошеломила Хилсмена. И улыбка говорящего. Хилсмен так до конца жизни не мог бы понять, что это: шутка или, как все, что исходило от его новых знакомых, серьезное предостережение?
Дав согласие, он уже не думал о пустяках. Вечером принял снотворное, чтобы завтра, в субботу, когда его повезут показывать нужный дом, а потом на стрельбище, чувствовать себя если не на высоте, то хотя бы прилично.
Хилсмен метался по кровати, стонал, выкрики, особенно сильные к утру, оглашали спальню. На стрельбище Хилсмен успокоился, выяснилось, стреляет он неплохо.
От бога, нехотя признал мрачный инструктор. Хилсмен, как и все, любил похвалы. Порадовался про себя. Стрелял, сжимая рукоятку обеими руками, чувствовал себя уверенно, возникало приятное ощущение, что лоснящийся от смазки револьвер не выскользнет. Вначале отдача испугала Хилсмена — оказалась неожиданно сильной, потом привык, заранее расслаблялся перед очередным выстрелом и мощный толчок воспринимал, как подтрунивание, тычок друга-верзилы, которого распирает от неуемной энергии.
Через полтора часа стрельбы инструктор обратился к бычку:
— Отлично. Можно больше не приезжать. Для соревнований слабовато, для дверной щели в самый раз.
Пошел дождь. Смачно чавкала грязь. Поездку по адресу жертвы решили перенести на следующий день. Хилсмен понял: дело не в дожде, у его провожатых изменились планы. Он промолчал, когда старший, как бы оправдываясь, заметил:
— Лучше смотреть при солнечном освещении, тогда и в непогоду отыщешь.
Ерунда, подумал Хилсмен, какая разница? Наоборот, в дождь меньше вероятность привлечь чье-то внимание. Приходится верить сопровождающим: у них опыт, а у Хилсмена лишь желание скорее покончить с этим делом.
У подъезда хилсменовского дома незнакомец с перебитым носом потрепал Кристиана по плечу. Оружие оставили Хилсмену. Он положил тупорылый револьвер с пузатым барабаном на стол, долго смотрел, потом спрятал в тумбочку в спальне. Не подошло. Засунул под подушку — тоже не устроило. Тогда Хилсмен переложил новую в его обиходе вещь в ящик, где хранились дипломы, свидетельства, значки и прочая мишура, что невольно пристает к человеку за долгие годы и от которой проку никакого, а выбросить рука не поднимается.
