Юрий Мещеряков - Панджшер навсегда (сборник)
– Из наших кто?
– Из наших? В тот раз Пети Костюка была очередь, вряд ли ты его помнишь… Прапорщик из шестой роты. И командир минометной батареи Иванов. Вот такие дела. – Ремизов пожал плечами. – Если бы ты вернулся из отпуска, твоя рота шла бы головной, я тогда в должность не вступил, меня бы комбат придержал. Можешь мне не верить, и это была бы твоя засада. Так что я за тебя отработал. И это я ищу себе оправдание. Каждый раз сначала… Когда думаю, что «духи» могли больше положить – вроде бы и легче. Когда понимаю, что своих солдат мог бы сберечь – погано становится… А у тебя все в порядке, теплое солнце над головой, холодная вода в арыке, баба под боком. Что еще нужно человеку, чтобы встретить старость? Так Абдулла говорил?
– Почти.
– Вот и получается, что это я – дурак, и мои солдаты – расходный материал, а ты правильный, умный, ты всегда таким был.
– Рем, хватит красоваться, ничего бы я не смог изменить. – И добавил вполголоса: – А ты что, теперь меня презираешь?
– Я тебя не понимаю. Нет, я понимаю, своя шкура, она – единственная. Но когда мы вместе, осознаешь, что мы – офицеры, мы одной крови, осознаешь, что жизнь стоит того, чтобы совершить поступок, защитить кого-то, спасти. Когда мы каждый за себя, оглядываемся на других и не ждем ни от кого помощи, мы – шакалы.
– Ты перегибаешь. – Козловский вспотел. То ли солнце за окном, обращенным на юг, грело жарко, то ли чай, как и положено, был горячим. – Но ведь ты же ко мне приехал. Ты же хотел меня увидеть.
– Хотел, еще бы. Может, я не прав и не понимаю, что происходит. Бойцов своих гоняю, как чертей по сковородке, жить нормально не даю ни им, ни себе. Я тебя послушать хотел.
– Я все сказал. Если считаешь, что я трус, так и считай. Но подставлять я никого не собирался. У каждого есть право выбора. Каждый сам выбирает, сам…
– Ты уже говорил, не повторяйся. Думаешь, я такой смелый? Когда моего бойца подстрелили, и он повизгивал, как щенок, у меня внутри все переворачивалось, а я не мог встать, чтобы ему помочь, я грыз землю и ничего не мог с собой сделать. Я знаю, что такое абсолютный страх.
– Как же ты возвращаешься назад?
– Кролики мы, а война – гигантский питон, манит гипнозом. Сопротивляться бесполезно. – Ремизов натянуто улыбнулся. – А если честно, долг у меня там, и я не могу его не выполнить. Рота меня ждет, я же теперь ротный, и многие вещи научился делать лучше других.
– Давай выпьем водки, хватит уже чая, давай водки. Ты только не обижайся на меня, я никого не собирался подставлять…
– Ладно. Разве тебя кто-то винит?
– Разве нет? Что бы ты ни думал, я все и всех помню. Я сделал свой выбор, теперь вот служу в Ташкенте, в инженерном батальоне. – Козловский остановился, словно переключаясь с прошлого дня на день сегодняшний. – Слушай, Рем, может, у тебя чеки остались? Ты возвращаешься, еще заработаешь.
– Да, червонец на развод оставил.
– Может, сменяешь?
– Запросто.
– По какому курсу?
– Один к одному, я не торгуюсь.
Ремизов действительно не умел торговаться и получать выгоду, поэтому обмен состоялся быстро, с улыбкой, только пить водку после этого расхотелось.
Пасмурное утреннее небо опять разрушало все надежды. Под его низким сводом жизнь не обретала перспектив, становилась расплющенной, как блин, а настроение приобретало привкус перестоявшего кефира. Но военные большей частью в полевой форме с накладными карманами, несмотря на столь явное предупреждение природы, что вылетов опять не будет, неутомимым бесконечным потоком втекали в широкие ворота авиабазы. Их интересовал только единственный, последний шанс, тот самый, что вопреки всему и несмотря ни на что. Вдруг кто-то решится дать команду на взлет. Кому, как не им, этим пропыленным, прожженным бродягам, знать, что на свете случается практически все, а если брать вместе с исключениями, то убирается и ограничительное слово «практически». Над головами сотен людей, помимо густого запаха вчерашнего алкоголя, витало только одно непреходящее желание – быстрее распрощаться с негостеприимным Ташкентом и махнуть к себе домой в Афган, в полк, к своим… Но небо не собиралось потакать даже бескорыстным желаниям. Февральская сырость, оставшаяся после стремительного таяния двухмесячного снега, висела над сердцем Азии без движения.
Покопавшись в записной книжке, Ремизов вытащил на свет божий телефон своего приятеля, лейтенанта Олега Сугрова, с которым они не виделись полтора года, со дня выпуска из училища.
– Ну, привет, дружище. – Они обнялись, похлопали друг друга по спине.
– Олежек, как я рад, что нашел тебя. Этот твой Ташкент меня достал.
– Он такой же мой, как и твой. – Сугров внимательно, с любопытством рассматривал своего однокашника, огрубевшее лицо, поджарую фигуру. – А ты настоящий военный.
– Жизнь заставит – станешь.
– Ну что, я отпросился на сегодня, давай рванем в кабак, познакомимся с местной экзотикой. Там и обсудим наши делишки.
В «Заравшане» было уютно и тихо, среди множества столиков занятыми оказались только два, они выбрали себе у окна свободный, в стороне от эстрады, чтобы, когда соберется шумная публика, никто не мешал мужской беседе.
– Ну как ты там? – посмаковав коньяк, Сугров продолжал греть в ладонях пузатый фужер.
– В двух словах не расскажешь. А в общих чертах, я думаю, ты наслышан.
– Зачем в двух словах? У нас сегодня целый вечер, а я умею слушать. Люди разное говорят. Когда это чужие люди, то и их слова как сообщения из иностранных газет, в пересказе. Где-то что-то произошло. Эхо… Тихий шелест… Веришь, не веришь – это другой вопрос, но все, о чем они говорят, все за пределами понимания.
– Поговорим, конечно. Только я сначала еще выпью. Между первой и второй пуля не должна пролететь! Ну, за мою роту!
– Давай! За твою роту, за твоих бойцов!
Они выпили по полной, не размениваясь на чопорные коньячные глотки, отчего кровь наполнилась огнем и зарделись мочки ушей.
– Вот я и хочу узнать, чего стоит съездить в длительную командировку? Сам что посоветуешь?
– Перед тобой стоит этот вопрос?
– Он стоит перед всеми. Рано или поздно каждый там окажется, а из Ташкента только одна дорога – на юг, вот я и настраиваю себя.
– Семья есть?
– Пока нет, хожу в перспективных женихах. Но я понял твой вопрос. Холостяков в первую очередь отправляют, я в курсе. В прошлом году на нашу часть только один раз разнарядка пришла, холостяки и поехали. По собственному желанию командир не отпускает. Как начнет орать, мол, кто за вас работать будет, перебьетесь и без длинных рублей, а орденов на грудь я вам и здесь навешаю, а кому очень надо – и на спину тоже. Обстановка, как сам понимаешь, нервная, и потом, если этот застой продлится, в учебной части я так и останусь методистом и офицером-воспитателем. Какая же это служба? У тебя боевая практика, а что у меня?
– Олег, – Ремизов наморщил лоб, покрутил головой, – я не собираюсь куражиться перед тобой, изображать из себя героя двух мировых войн, но… Но это такое дерьмо! Рота, которой я сейчас командую, меньше чем за год потеряла убитыми больше тридцати человек. Это слишком дорогая практика, ты понимаешь, чего стоит остаться в такой обстановке целым.
Он встал, взял в руку фужер, следом поднялся и Сугров. Официантка оглянулась на двух офицеров, не удивилась их странным манерам, главное, чтобы посуду не побили, когда напьются.
– Ну что ж, вот и третий тост. Давай молча и до дна…
– Артем, дружище, на самом деле, если прикажут, я поеду в Афган, не колеблясь, но сам туда отправляться не собираюсь. Прости, нет у меня этих ковбойских замашек. – Сугров говорил спокойно, с расстановкой, он всегда умел четко излагать свою мысль. – Давай выпьем за тебя!
– И не рвись, надо прожить свою судьбу. Я в Афган попал не по собственному желанию, не по жребию, скорее, по случаю – три батальона вводили, вот я на своих гусеницах и пересек границу. А к другой судьбе, к чужой, можно оказаться и неготовым, или архангелы обидятся на своеволие, самолюбие и помогать перестанут. Олег, слушай, надо и за архангелов выпить.
– Насчет судьбы я соглашусь. И насчет архангелов.
Первую бутылку прикончили быстро, официантка принесла вторую, профессионально оценив, что этим ребятам и ее может не хватить. Над столом висел дым коромыслом, а разговор, который не утихал три часа, становился все горячее. Зал ресторана заполнялся публикой, свободных столиков становилось все меньше, музыканты неторопливо разминались на эстраде, готовясь к вступительной фразе.
– Да что говорить, Артем, половина нашего выпуска там. Поверишь, мне иногда так скребано бывает, вроде как учились вместе, а я только встречаю и провожаю, вроде неполноценный. Я ведь рапорт писал в прошлом году, ну а положа руку на сердце, зачем мне это надо?
– Не комплексуй. И не играй по чужим правилам.
– Уговариваешь меня.
– Уговариваю. Получил как-то письмо от Лехи Ромашина, одно время мы переписывались, а там, в письме, настоящая личная катастрофа. И как ты думаешь, какое он делает резюме? Хочу в Афган! Сколько помню его, всегда открытый, честный, жизнерадостный. Хотел в спецназ попасть – добился своего. Красавчик, стиляга, всегда начищенный, наглаженный, а сам мягкий, добросердечный. – Ремизов выискивал и находил лучшие слова, чтобы рассказать об их общем друге.
