Михаило Лалич - Избранное
— Все вы гонитесь за властью, — говорит Вуйо. — И ты тоже за нее воюешь.
— Почему так думаешь?
— Старался ведь, пыжился, хотел пролезть в чины.
— Хотел. Высший чин спас бы меня, уж не посмел бы никто рычать и лаять.
— Плюнь и разотри. Нарвется и он. Найдет коса на камень.
— Думаешь?
— Может, уже нарвался. Каждый так кончает.
Поднимаемся в гору, с тропы временами видно шоссе. На востоке, в глубокой дымке, показывается залив Орфана, точно край земли над бездной, а на севере синеют два неодинаковых глаза — озера Ланджа и Мавруда. Посреди плато то там то сям видны развалины, кто знает, турецкие или еще византийские? Озеро Волви, где мы оставили свой след, скрылось за горой. Ветерок, приносивший свежесть, утих. Мы спускаемся на шоссе, по его обочинам, за каменными оградами, тянутся виноградники. У околицы села нас встречает молодежь ЭПОН.
— Зито! — кричат они уже издалека.
Первым берут на руки, сажают на плечи и несут, как икону на крестном ходе, Мурджиноса. Потом подхватывают Черного. Он не смущается и не отнекивается и даже помахивает над головой руками, словно привык так всюду появляться. Подняли на руки и Гришу, как ни отбивался и ни просил отпустить.
В саду, среди цветущих ромашек, составлены столы для торжественного обеда. Маслины, вареные яйца, лук, хлеб, помидоры, маринованный перец, сыр, козлятина и куры.
На почетные места усадили Мурджиноса, Черного и Гришу. Усатые крестьяне, ведущие застолье, учитель и кое-кто из освобожденных смертников угощают, произносят тосты. Говорят без конца, говорят все, даже женщины с испорченными зубами, а мне почему-то кажется, что все стараются отвлечь наше внимание от ребят, высовывающих из-за ограды головы. Жаль мне их, жаль и собаки, которую привлек запах мяса. Чтобы не думать, смотрю на девушек, что подносят еду. Одна очень похожа на Аню. Всегда такая находится, поэтому я заключаю, что природа в своих творческих комбинациях не очень-то горазда на выдумки.
— Ешь, чего раздумываешь? — толкает меня под бок Вуйо.
— Ему некогда, — говорит Влахо. — Засмотрелся на девушку.
— Сначала поешь, а потом смотри. Смотринами сыт не будешь.
— Может, их обвенчаем? — говорит Влахо.
— А у тебя есть еще кольцо?
— Найдется, только не знаю: нет ли у него какой и там?
Нет нигде. И у многих нет. Несправедливо, чтобы была, да и зачем? Девушка внезапно оборачивается и смотрит на меня, так, будто все понимает. Порой они действительно как-то все сразу понимают, даже страшно становится. Больше она на меня не взглянула ни разу.
Из соседних деревень приходят усталые женщины с узелками, благодарить нас за то, что не остались вдовами. Дарят чулки, одежду, хотя у самих оскудица. Даже юбки из экономии ткут короткими и, когда садятся, натягивают их, чтобы прикрыть костлявые колени. Их окружают шустрые запаршивевшие ребятишки с зелеными пятнами мази на головах…
А я-то хотел, чтобы дети никогда не болели коростой и чтобы не было испорченных зубов…
Многое хотел, мало сделал…
IV
И все-таки каждый получил, что положено по штату: дети и женщины остатки еды, собаки — кости. Так делается и у нас под конец свадьбы, когда гости наедятся до отвала, охрипнут, устанут и обалдеют от крика и шума, — все по справедливости! Было так, не знаю, как сейчас, и не уверен, что потом будет лучше. И усталость здесь такая же, как и там, после свадьбы. К счастью еще, что мы отказались от выпивки.
Мерная жара заставляет нас спрятаться в тени ореха. Все раскалилось и слепит глаза. Воздух до того густ, что трудно дышать. Отяжелев от еды, люди, преодолевая дремоту, с усилием вспоминают свои оставшиеся без награды заслуги и неоправдавшиеся надежды и не слушают никого, кроме себя. Лица отупели и подурнели от сытости и скуки. И никто уже толком не помнит, зачем он здесь. Сытость зла, опасна, надо скорей уходить:
Увези меня отсюда.
Смерти старый капитан,
Опостыл мне этот край…
Мурджинос послал вестового за партизанами. Их-то и ждем. Лучше бы пойти к ним навстречу. Поглядеть бы на другие места, на другие горы, ведь вся жизнь заключается в том, что видишь, правда, толком разглядеть ничего не успеваешь, потому что всегда должен уходить. По сути дела, я боюсь этой встречи, боюсь пустоты, которая передо мной откроется, и потому хочу эту встречу ускорить: чему быть, того не миновать! И твержу про себя: «Ни на что не надеюсь!» И в самом деле не надеюсь, было бы наивно, но в моих словах таится лукавство — мне хочется подстрекнуть судьбу, чтобы сделала по-другому! Не пора ли ей хоть чуточку постыдиться, уступить и приятно меня удивить. «Нет никаких шансов, — шепчу я, задыхаясь от ожидания, — нет, нет, нет, нет, пришло время готовиться к наихудшему!»
Наконец слышу топот и хриплые голоса. Я насторожен и жду с пугливой надеждой, что узнаю его голос. Пришли. Впереди вестовой, за ним поднимаются по четырем ступеням каменной ограды партизаны. Сгорбившиеся от недоедания, с почерневшими, обветренными лицами, в лохмотьях, с изувеченными обрезами, и в каждом повторяется Стевица Котельщик. Всматриваюсь в лица и качаю головой — нет, нет, нет! Узнаю с досадой боснийца Ибро: опять влез непрошеный, чтоб принести мне худую весть! Он занял место Билюрича и Шумича, раз жив, уже маловероятно, что живы они, иначе какая тогда борьба, если никого не убивают… Появляются и другие — нет, нет, нет и нет. Все! Неужели его нет? Потрясенный таким обыденным крушением надежд, вызванным всего лишь отсутствием человека, пробиваюсь сквозь толпу, хватаю Ибро за рукав и спрашиваю исподволь, чтобы сам рассказал:
— Что с Шумичем?
— Лежит раненый.
— Тяжело, если лежит?
— В грудь, рана загноилась, нетерпелив больно, не вылеживает.
— Кто еще ранен?
— Лобастый и Неманич, они полегче.
Мне представляется, он точно знает, чего я хочу, и умышленно тянет с ответом. Будто в сговоре с судьбой, которая со злорадством вытягивает жилы из души. Смотрю ему в глаза и спрашиваю:
— Никого больше?
— Нет, все тут.
— Нету, говоришь?.. А Билюрич, что с ним?
— Погиб.
— Погиб… Совсем?
— Его могила в получасе ходьбы отсюда.
— И значит, похоронен?
— Да. Имя там написано. Греки написали.
«Ведь я знал об этом, — твержу себе, — знал, точно знал, что живым его не увижу. Такие люди, как Миня, долго не живут. Да и как выжить, если он каждого хотел уберечь и защитить от опасности?..» Теперь вот я все знаю, но не могу смотреть на Ибро и сухо спрашиваю:
— Когда он погиб?
— Да, пожалуй, уже недели три, а может, и месяц тому назад.
— В бою?
— Защищались мы сколько могли, но сила…
Я крепко стою на ногах, спокоен — это уже прошлое. Тогда мы были на Янице и тоже защищались до последнего. Перед глазами серая мгла. В ней появляется трещина, она тянется до самой земли, а по ней ползет муравей, встречается с другим муравьем, понюхав друг друга, они расходятся, всяк в свою сторону, и больше никогда уж не встретятся. Мгла смыкается, над ней маячит голова. Надо обязательно сходить к могиле, я должен во что бы то ни стало ее видеть. Глупо, знаю, что загробная жизнь — устаревший предрассудок, но без этого отсюда не уйду. Пусть его могильный холм не останется менее славным, чем другие…
— Ты должен меня туда отвести, — говорю я Ибро. — Но не сейчас. Устали мы, и жарко.
— Отдохни немного, поешь, я пойдем. Если не сегодня, то бог знает, доведется ли еще когда? Всегда что-то может помешать.
— И мы пойдем, — говорит Вуйо.
— Зачем вам тащиться по жаре?
— Давай уж не разлучаться! — говорит Черный.
— Придется, Черный, хочешь не хочешь, сам видишь: жизнь и война — разлука.
И Мурджинос увязался с нами — тоже не хочет расставаться. Подождали, пока Ибро закусит и отдохнет, и пошли. Иду, опустив голову. О чем-то думаю, но мысли рваные, как в беспокойном сне. Когда-то я завидовал Бранко, что у него есть Ладо, думал — они братья. Упрекнул как-то отца, что нет у меня брата, а бунтовщик Сайко Доселич только пробурчал что-то, будто оправдывался. Сейчас знаю: не оправдывался, а раскаивался, что породил на свет божий и меня. Потом мне норой казалось, что я нашел себе брата, сначала Ненада Тайовича, потом Юга и наконец Минго Билюрича. И было в этом братстве нечто такое, что связывало меня с партией. Миня остался самым близким. Ждал меня какое-то время, а когда я наконец пришел в себя, сгинул, чтобы я не досаждал ему благодарностью. Это так на него похоже, и все точно совпадает…
Позади остается пригорок, потом второй. Встречает нас легкий ветерок. Вуйо и Черный, точно два стража, шагают по бокам. Отхожу от них — справляюсь сам. Вот и кладбище, не сельское, здесь похоронены без попов и кувшинов с водой погибшие бойцы. Останавливаемся у могилы с деревянным крестом. На нем надпись из голубых стеклярусов:
