Александр Кузнецов - Макей и его хлопцы
— Привет, сестрёнки! Здорово, тёзка! — крикнул еще в дверях землянки Елозин. — Хлопца раненого к вам веду.
— Всё скалозубничаешь, товарищ адъютант? — серьезно заметил Паскевич, принимая Коноплича. — Рана неопасная, — продолжал доктор, — но крови хлопец потерял много.
Девушки засуетились. Уже кипела посуда с хирургическими инструментами. Появилась бутылочка с марганцовкой. Луч заходящего солнца просвечивал её и казалось, что она наполнена кровью, которую потерял Вася Коноплич.
Марии Степановны здесь не было. Коноплич это заметил, но ничего не сказал. Он вообще ничего не говорил. У него было такое состояние, как будто бы он много выпил водки и мало спал. Глаза сами закрывались, голова кружилась.
— Я как с похмелья, — с трудом проговорил раненый, — спать хочется… знаете…
Рану ему перевязали уже сонному. Он лежал спокойно, не стонал, не метался. Вошла Мария Степановна. Она уже знала о случившемся.
— Как он? — спросила она, указывая движением бровей на раненого, — А я опять ухожу.
Последнее время Мария Степановна частенько уходила на диверсии, хотя Макей неохотно отпускал её на это опасное дело.
— Я там нужнее, — тихо говорила она.
Макей только головой крутил.
— Смотри, Маша.
В душе Макей радовался за Марию Степановну. О ней уже ходили легенды, как о храброй и самоотверженной партизанке. Полицаи и немецкие фашисты распускали о ней гаденькие слухи, стараясь скомпрометировать её в глазах населения. Но народ не верил им. Куда бы она ни пришла, всюду её встречали, как родную. К ней обращались за помощью, за советом: особенно не было отбоя от женщин. И она врачевала то телесные, то душевные раны этим многострадальным людям.
Перед штабной землянкой выстроились три диверсионные группы — Михася Гулеева, Николая Рсдикова и Ропатинского. Вокруг толпились партизаны, среди них грустный и печальный Елозин, сильно тяготившийся в последнее время званием адъютанта, и сердитый, надувшийся Иван Свиягин. Тут были также Леша Байко, Даша, Катя Мочалова, повар Оля Дейнеко, доктор Андрюша. Вышел из своей землянки и Пархомец. Он был в одной гимнастёрке, без головного убора. Улыбаясь, Пархомец прцгладил рукой овсяный ёжик волос на круглой своей голове.
— И Ропатинский начальником заделался? — крикнул он, кому‑то подмигивая. — Значит, товарищ Ропатинский, идёшь искать себе чести, а князю славы?
— Чего? — сердито огрызнулся Ропатинский, не понявший слов парторга.
— Ба! — притворно воскликнул парторг. — Да с ним, никак, Лисковец? Ну, желаю удачи, — и он развел руками. Улыбку сразу как ветром сдуло. Кося голубые глаза на Лисковца, пошёл в штабную землячку. В это время оттуда вышли Макей, комиссар Хачтарян и начальник штаба лейтенант Стеблев. Пархомец подошел к Хачтаряну.
— Товарищ комиссар, чего это Лисковца посылаете?
Комиссар, сощурив свои большие жёлтые глаза, хитро улыбнулся. Парторг высоко поднял светлые брови, понимающе закусил губу.
— Проверка?
— Разумеется. С ними идёт…
Комиссар наклонился к Пархомцу и что‑то шепнул ему.
Макей заканчивал напутственную речь.
— Прицел старый, — сказал он, улыбаясь, и все засмеялись.
С этих пор, кого бы Макей ни отправлял на диверсию или на боевую операцию, он всегда говорил это: «Прицел старый».
Была та пора времени года, когда на полях снег уже сошёл и только кое–где в лощинке или близ дерева он еще лежал одиноким белым пятном, назойливо напоминавшим о суровой и холодной зиме. В лесу снежные островки встречались чаще. Но во мраке ночи, в котором продвигалась группа Михася Гулеева, эти островки почти не были видны. Время от времени снег хрустел под ногами партизан, и тогда раздавались глухие проклятья, люди ступали уже более осторожно. В тёмном звездном небе смутно вырисовывались вершины сосен, в которых чуть слышно шумел тёплый предвесенний ветер. Лес отвечал на это трепетное ласкание отдаленным тихим гулом, невнятным шёпотом и ещё чем‑то таинственным.
Но идущим не было дела до всего этого. Молчаливо и сосредоточенно шагали они по лесу. Впереди всех Михась Гулеев. Его коренастая, плотная фигура уверенно и смело продиралась сквозь орешник. Кто‑то ворчал:
— Обойти бы надо, Михась.
— Всего не обойдёшь.
В конце шёл высокий Иван Шутов, неся на плече ручной йулемёт. Между ними Мария Степановна с санитарной сумкой на бедре, Гасанов с тяжёлым мешком за плечами и Юрий Румянцев с автоматом на груди. Гасанов молча сопел, обливаясь потом. На все уговоры передать мешок кому‑нибудь другому, он решительно говорил: «Нэ дам».
— Околеешь, дурень, — ругался Гулеев.
— Нэ акалэю. Мы на гору Эльбрус ходыл. Мэшок балшой носил. Значок «Гытэо», значок «Алпынист» был. Вот!
Так Гасанов всю дорогу и нёс тяжелый мешок, а Гулеев терзался душой, что вот чёрт его дёрнул за язык сказать этому чудаку, что он будет нести мешок с толом. «Вот же какие упрямые люди бывают на свете!» — думал он беззлобно.
Вдали призывно вспыхнул зеленый огонь семафора. Это станция Дашковка. Отсюда рукой подать до Могилёва.
— Семафор. Скоро будет поезд, — сказал Гулеев и смело направился к железнодорожному полотну..
Всходила луна. Под звездным посветлевшим небом тускло блестели змеившиеся рельсы. Гулеев приложил к ним ухо.
— Гудят, — сообщил он товарищам.
Юрий Румянцев и Иван Шутов точно журавли–предводители стояли на насыпи по одну и другую сторону от Гулеева, зорко всматриваясь вдаль и прислушиваясь. Гулеев с Гасановым и Марией Степановной копались под шпалой.
— Дай, кацо!
— Подожди, Гасан. В другой раз.
— Нэ хачу другой раз, хачу тэперь.
— Упрямый ты человек! Пойми: взорваться можешь. Эх, ну делай, так и быть!
— Балшой спасибо, тэбе, Михась.
— Народ! — сказал восхищённо Гулеев и зашептал Марии Степановне: — Ну, как, Маша, не любить этого хлопца? А?
К ним подбежал Иван Шутов.
— Тише вы! Кажись, идёт?
И увидев возившегося с миной Гасанова, ахнул.
— Неужели он минирует?
— Готово, кацо, — сказал в это время Гасаноз, поднявшись с колен на ноги и| отирая рукавом вспотевший лоб.
Партизаны побежали к лесу. Заняв удобную Позицию, стали наблюдать. Вот показался длинный состаз поезда. Впереди были видны вагоны, за ними платформы, очевидно, с военной техникой, потом цистерны с горючим. «Богатая рыбка клюёт», -— думали партизаны. «А вдруг не взорвется?»
— Ну, Гасан, если что: смотри! — вдруг пригрозил Гулеев.
Гасан и сам думал то же самое: «Ну, Гасан, если что: смотри!» И решил, если что, броситься самому под поезд.
Но вот раздался взрыв. Гасанов вздрогнул от неожиданности. Огненный столб поднялся к небу, осветив всё вокруг. Загорелись вагоны. Языки красного Пламени с жадностью лизали цистерны. Пулемётная очередь Ивана Шутова словно завершила страшную борьбу двух величайших сил — движения поезда и толчка взрывной волны. Объятый пламенем, поезд пошёл под откос. Грохот, скрежет и душераздирающие вопли огласили окрестность. Один за другим следовали оглушительные взрывы, рвались снаряды и цистерны с бензином.
— Вот это джазик… с иллюминацией, — выдохнул Румянцев.
Гулеев схватил Гасанова и поцеловал его в колючую щеку.
Румянцев всегда отличался большой любознательностью: всё он хотел видеть собственными глазами. И на этот раз любопытство взяло верх над доводами разума.
— Пойдёмте посмотрим что там, — предложил он и потянул за рукав слабо сопротивлявшегося Гасанова.
— Нет ли там засады? — попытался было бороться с этим настроением Гулеев, и сам же первый побежа I к месту катастрофы.
Под крутым откосом громадной бесформенной грудой лежали кверху колесами или на боку вагоны. Паровоз как‑то торчком воткнулся в землю. Он походил на огромную чёрную собаку, стоявшую на задних лапках. В стороне еще догорали цистерны: большие языки пламени крутились в воздухе. Всюду лежали разбитые ящики, поломанные автомашины, пушки, обожжённые и изуродованные трупы немецких солдат и офицеров. Крупный немец, широко раскинув руки и ноги, лежал на спине, рядом с ним автомат. К нему подбежал Гасанов и в ужасе отпрянул: на него смотрели мертвые большие глаза, вылезшие из орбит, по молодому полному лицу текли кровавые слёзы. Тонким ручейком кровь струилась из левого угла паскрытого рта.
— Гасан, ты что? — крикнула Мария Степановна.
Гасанов указал рукой на труп:
— Он плачет… кровью…
— Мы же говорили, что они будут плакать кровавыми слезами, — со злостью сказала Мария Степановна.
А вскоре близ Стаек полетел под откос другой вражеский поезд. Паровоз и восемь вагонов разбились полностью. Погибло 220 итальянцев. И это было делом рук Михася Гулеева.
— Рельсовая война — дело верное, — говорил ка привале Шутов, прислонившись спиной к медностволому ксмлю сосны.
