Анатолий Кудравец - Сочинение на вольную тему
— Тетка Марута, поглядите, я не мелко крошу?
Марута поднимает руки на подол, заглядывает в таз.
— А ладно, Зинушка, как покрошишь, так и хорошо. Это же требуха, не колбасы. Все пойдет и мелко, и крупно…
— Вы скажите, если не так. Я могу и крупнее. Мама моя так не любит, если мясо мелко покрошено…
— Не думай ничего, Зинушка, хорошо…
Зина снова орудует ножом: чи-чи-чи, чи-чи-чи. Марута смотрит на нее. Видно, что она хочет о чем-то спросить у Зины и не решается. Легкая дрожь пробегает но ее губам, они вздрагивают, как от укола, собираются в узел, потом потихоньку расслабляются.
— А где же теперь твой, этот… Как же ты теперь?..
— А кто его знает… Как прогнал отец, так и не появлялся, — грубовато, отрывисто говорит Зина, но в голосе не злость, не раздражение, а какое-то вялое безразличие. — Был недалеко. На той неделе в третью бригаду приезжал на своей «летучке», а к нам не зашел. Может, боится, чтоб не всыпали. — Она начинает смеяться, откинув голову, показывая широкие крепкие зубы.
Марута молчит, прикрыв глаза, будто дремлет. Не видит, как с ножа, который она держит в руке, сползают и шлепаются на пол, брызгая на ноги, мутные капли.
— Ну вы только послушайте, тетка, разве ж так можно, — серьезно и жалобно продолжает Зина. — Так божился, так клялся… Перед свадьбой из хаты не вылезал, каждый вечер приезжал. Иду с работы и знаю, что он уже у нас, сидит с отцом, беседуют. Всё о политике… И мне каких только слов не наговорил. А у самого две жены. Одна в Бобруйске, а вторая еще где-то…
— Вот таких дур и ищет, кого за слово купить можно, — словно бы очнувшись, приподнимает голову Марута.
— И опять же… До свадьбы так маком рассыпался… Ты и такая, ты и этакая… Только что на руках не носил… А после свадьбы… на какой это… на третий день было… Сидим мы в сенях вечером… Мама, отец, он… Мы с мамой бульбу чистим. Пошли, говорит, спать, завтра вставать рано. Правда, ему надо было ехать в район. Сказал и пошел в хату. Мы с ним спали на печи. Хата еще не достроена, на кровати холодно, а на печи хорошо, тепло.
Закончили мы чистить бульбу, и я пошла за ним. Взобралась на печь, так он, ни слова не говоря, как двинет мне в ухо. Видите, рассердился, что не пошла с ним сразу, не послушалась его. Я думала, так в стенку и влипну. Дня четыре после этого головы не могла повернуть. Я реву в голос. Прибегает отец — босой, в исподнем, — он уже спать ложился. В руке ремень мотается. «А ну, марш из моей хаты!» — это ему, Гоге. Я сижу на печи, реву, а самой смешно. Отец стоит посреди хаты, маленький, натопыренный, ну ей-богу, петух, а Гога, как слез, так почти вдвое выше его. Думала, драться будут. Но Гога послушался. Оделся и ушел. Правда, простился, руку всем подал: и отцу, и маме, и мне… После того и не заходил больше.
— Не повезло тебе, Зинушка, с этим замужеством. Не успела выйти — и уже овдовела. Только не принимай очень к сердцу. У тебя все еще впереди — и хорошее, и плохое…
— А он так смешной такой, интересный… — Зина словно не слышит сочувствия в голосе Маруты, улыбается блестящими, будто стеклянными глазами. — Говорил, что, когда поженимся, сразу переедем жить в Бобруйск. Там у него дом свой, сад, огород. Говорит, ты на работу ходить не будешь, будешь дома хозяйствовать… Я и не верила, что он женат, пока первая жена не приехала.
— Бобруйская?
— Ага… Как раз на второй день после того, как отец прогнал его. С мальчиком приехала. Года три ему. Аккуратненький, чистенький, в костюмчике. Брови — ну какие они у него еще! — а уж черные-черные, глаза большие. Ну вылитый Гога!
— Дети все хорошие, все красивые, пока маленькие. А вырастут… Ага… Так вот, давно собираюсь спросить у тебя и все забываю. Гога — это что, дразнят его, или имя такое?..
— Нет, имя такое. — Круглое Зинино лицо расплывается в улыбке. — И мне поначалу как-то неприятно было. Ну что это, думаю, за имя — Гога? А потом привыкла — и хорошо. Гога, Георгий, Жорж…
Беседа прерывается. Марута с какой-то решительной торопливостью стучит ножом по доске. Зина тоже тянется рукой в миску. Спустя несколько минут снова подает голос:
— Я думаю, тетка, если б в суд на него подать. Мы ведь ему и сорочку к свадьбе купили, и костюм… Так пускай бы хотя за это уплатил… Пускай бы хоть сказал что… Пускай бы сказал, что не любит, так и то легше было бы. А то уехал — и все… Как и не было ничего…
— Черт с ними, Зинушка, с этими деньгами. Перекрестись да отряхни руки. Скажи спасибо, что и так хорошо отделалась, радуйся, что ребенка еще нет… Будет еще на твоем веку счастье, не бойся. Найдется человек, что и тебе полюбится, и ты ему мила будешь. А то счастье… На третий день после свадьбы головой об стену… Уж мой на что звероват был, а на меня руку поднять не решался…
— А почему же вы, тетка, не пустили его, когда вернулся? Говорят, он очень просился…
— Просился. И не один раз… Да я отправила его туда, где был все это время. Когда бросил одну с двумя на руках, тогда не просился. Вильнул хвостом и пропал, будто и не отец. Сердце тогда не болело. А теперь, когда дети выросли, вспомнил. Вспомнил свою кровь, собачий сын…
Опять стучат ножи, и опять этот стук прерывает Зинин голос:
— А я все же хочу сходить к прокурору. Что он скажет… Может, хотя рублей пятьдесят вернем…
Марута молчит — сосредоточенно орудует ножом. Она не замечает, что брызги из-под ножа летят не только на пол, но и на подол, и на рукава кофты. Голову она поднимает лишь тогда, когда Зина снова спрашивает:
— Тетка Марута, взгляните: я не мелко крошу?
— Ладно, Зинушка, как покрошишь, так и будет…
…Давно перестали стрелять искры в печке. Перегорел на пепел и рассыпался кусочек золота — красный уголек. Лишь за окнами не утихает шуршание, и кто-то тяжело ворочается, словно силится подняться и никак не может…
1968
«ЕЛОЧКА»
Зима. Воскресенье.
Ночь споро присыпала все тяжелым снегом, и в этот подслеповатый предутренний час, когда из-за Алениного забора на улицу вынырнул невысокий человек, деревня казалась пустой и сонной. И словно вся она — из конца в конец — была залита синькой. Чем дальше хватал глаз, тем сильнее густела синева, переходила в фиолетовое.
Напротив Алениного двора через улицу стоял колодец с ведром, и человек свернул туда. Достал воды, долго и осторожно пил, согревая ее во рту, потом вылил из ведра воду на снег, отпустил ведро и пошел дальше.
Держался человек середины улицы, шел быстро, аккуратно выстилая за собой следы — «елочку». Был на нем короткий, цвета вываренной ольховой коры полушубок и зимняя шапка из лохматой, свалявшейся овчины. Все время, как только показался из-за забора, человек смотрел на замурованные морозом окна Алениной хаты. Он оборачивался назад и тогда, когда хаты не стало видно за темными, припорошенными снегом яблонями и липами. Потом упруго вскинул клинышек бородки, начал вертеть острым, как у птицы, лицом направо и налево. Глаза его — круглые, теплые светлячки — смотрели живо и весело.
Шел человек улицей, широкой, ровной от снега, и чем дальше шел, тем медленнее становился его шаг. Посреди поселка, с левой стороны, улица вдруг разрывалась, открывая, как щербину, нежилую пустоту на месте бывшего двора. От двора остался лишь сгнивший хлев с голыми ребрами стропил. Здесь человек совсем замедлил шаг, потоптался, закурил.
Дальше, за пустой усадьбой, стоял новый дом с жестяной крышей на кирпичном фундаменте, и на него человек подивился, шевельнув бровями.
Ноги вынесли человека в конец деревни, повернули направо — на узкую дорожку, что вела к другому, меньшему, чем этот, поселку. И здесь снег нетронуто синел и смягченно, как крахмал, скрипел под ногами, и опять следы человека стлались аккуратно и ровно. Этот поселок тоже был весь в снегу и тоже спокойно спал.
Так человек подошел к дому, у ворот которого зябли два молодых тополя. Возле одного из них стоял трактор — радиатор и стекло кабины совсем белые. Человек обошел трактор вокруг, заглянул в кабину — было там чисто и масляно, и после этого уже свернул к воротам.
Это был его двор, а во дворе — его хата с сенями, и из хаты недавно выходил кто-то — об этом говорила двойная цепочка следов от крыльца и обратно, и человеку понравилось, что в хате уже не спят.
Если б кто из старожилов села видел в это время человека в полушубке, то обязательно узнал бы его.
Это был Мирон Булойчик.
Его нельзя было не узнать, как нельзя было и спутать с кем-то другим. И этот — немного ниже поясницы — полушубок, и старая баранья шапка, и упругий клинышек бородки, и походка… Только Мирон ходил в Слободе так мелко и культурно. Односельчане смеялись — «в елочку: пятки вместе, носки врозь». Он словно не ходил, а писал, аккуратно нанизывая след на след: один носком вправо, второй — влево…
