Анатолий Кудравец - Сочинение на вольную тему
Янина вытерла глаза, улыбнулась грустно.
— А люди, — попробуй, пойми их. Жила я с Иванкой, дня ясного не видела — вздыхали, жалели меня. А сошлась с Петроком — он и жалеет меня, и помогает и дома, и в совхозе, — а людей словно подменили. Начали подсмеиваться, наговаривать — и в глаза, и за глаза. Чего я только не наслушалась! Как будто я уже не я, как будто я сделала что-то непристойное, все равно как украла что… И дядька, отец твой… Не пришелся он ему по вкусу, Петрок… И знаешь почему? Начал ругать нас твой отец, что рано мы сошлись, могли б погодить немного… А Петрок возьми да и ляпни: учить все умники, а как помочь, так никого не увидишь… Не надо б ему такого говорить. Какой он помощи хочет. У каждого своя жизнь — у вас своя, у нас — своя. Ну, батька твой шапку на голову — и за дверь. Я — за ним. Так он мне: ты и старая, ты и такая, ты и сякая, а он молодой, красивый… Не смеши, говорит, людей… Разве он будет жить с тобой?.. А я что… Я знаю, что я не девочка, что мне не шестнадцать… Однако же он уважает меня. И я ожила при нем, согрелась, оттаяла душой и телом… И пусть будет что будет… Но скажу, братец: научились мы горевать, научились жалеть, только не научились радоваться. И не скоро, ой не скоро научимся.
Потом они сидели за столом, ужинали. В хате было спокойно, тепло. По черным стеклам, как червяки, сползали ручейки воды: за окном шел дождь. На печи тихо посапывала Галя.
Говорила больше Янина. Говорила быстро, словно торопилась выговориться. Иногда умолкала и морщила лоб, задумывалась. Несколько раз Аркадий ловил на себе ее пытливый взгляд. Однако как только он поднимал глаза, она отворачивалась. Все же не удержалась:
— А я, как только ты пришел, как только узнала тебя, подумала, что и ты смеяться будешь… Однако нет… — И сама рассмеялась, но тут же посерьезнела. — Скажи, Аркадий, а почему вы не приехали на Люсину свадьбу? Я ведь письмо вам посылала…
— Письмо? Ага, помню, было письмо… А не приехал почему… Кажется, я в командировке был…
— А мы ждали вас… Два раза на станцию бегали — к могилевскому и к калужскому… И назавтра. Думали, может, в субботу не смогли, так в воскресенье, на второй день… А свадьба хорошо прошла, красиво. Людей много было — аж на восемь столов… Родители жениха приехали с Украины, сестра… Только моей родни не было… Утешала себя, что хоть вы приедете с Соней, поплакала немного…
— Я не мог… Ты же знаешь, у меня часто командировки, — снова заговорил Аркадий и вдруг умолк. Почувствовал, как жар опалил лицо. Он вспомнил, что ни в какой командировке он не был, да и письмо Янина прислала, наверное, за месяц до свадьбы. И они с Соней надумали уже ехать… Но тогда в Минске шел дождь, на дворе было мокро, неуютно, и он вдруг представил себя и Соню на раскисших улицах Борка, и как они во тьме будут лазить, спотыкаться по грязи… И он сказал Соне, что, наверное, не стоит ехать… Он что-то объяснял Соне, и она согласилась, ничего толком не поняв.
…Они чуть не проспали на поезд. Впопыхах оделись и выскочили на улицу. Было темно и сыро. Капало с берез. Шли молча, придерживаясь забора, обходя темные лужи. За селом, в лесочке, Янина первая нарушила молчание. Голос у нее был густой, хрипловатый после сна.
— А вы как, дружно живете с Соней?
— Не очень, — ответил Аркадий. — Часто ссоримся. То я злюсь на нее, то она на меня. Особенно теперь. Очень капризная стала, несговорчивая. То весь вечер ворчит, то молчит, словно язык проглотила…
— Ты не сердись на нее. Я хоть ее и не видела, но мне кажется, что она у тебя толковая баба. А толковую бабу так же трудно найти, как и непьющего мужика. Поверь мне, я это знаю. А что капризничает, так это бывает. Все пройдет, пусть только родит. Знай, что она уже не одна. Ей надо за двоих думать… Ты этому не удивляйся. Я четвертой ходила, Галей, и то как зверь была. Кто что ни сделает, что ни скажет — все не по мне. А это же первое… Боже мой, сколько страха, сколько радости!.. Бывало, лежу ночью тихонечко, а оно как толкнет в бок, как толкнет. Аж слезы на глазах. А ты говоришь: молчит, сердится… Я вот думаю, что, может, и плохо делала, что очень доброй была к Иванке, мало сердилась… Бывало, придет он домой пьяненький и лезет в постель. Может, потому, что пьяного подпускала, и родилась Галя калекой… Может, если б построже с ним была, и не была б она такой…
Она замолчала. Какое-то время шли, думая каждый свое. Впереди мутными кругами зарозовели фонари — один, второй, третий… И тогда Янина сказала задумчивым голосом:
— Мне надо еще ребеночка. От Петрока… Хочу, чтоб это был мальчик…
И вот уже Аркадий стоит в тамбуре, а Янина на темной, сырой платформе. Посерьезнело ее лицо, и вся она стала строгой, сосредоточенной и чужой. Таким обычно бывает человек в начале нового дня.
Янина не стала ждать, пока поезд двинется. Повернулась и пошла вдоль рельсов широкой, спорой походкой. Была она в блестящих резиновых сапогах, в мягком бордовом платке, который теплым клином лежал на плечах, — и у Аркадия стало тяжело на сердце, словно он прощался с Яниной навсегда.
А дорога вела Янину в сторону электростанции. Там был Петрок.
1968
МАРУТА И ЗИНА
Поздний зимний вечер. За темными стеклами, затянутыми слюдяными наплывами льда, глухое шуршание. Как будто кто сыпнет в окно песком и ожидает чего-то, еще сыпнет и снова ожидает… Потом начинает ворочаться, словно силится подняться, сопит, тяжело вздыхает…
Это снег и ветер. Они будто побратались, будто нанялись напоминать, что на дворе очень холодно и неутешно.
В хате стоит густой теплый дух. Остро шибает в нос свежей кровью и внутренностями. Только что выгорело в печке, и теперь затухают, обрастая сизой пылью, угли, постреливая искрами. Под потолком ярким слепящим блеском светит лампочка.
Марута сегодня зарезала кабана, и все, что можно приспособить под свежину, занято и забросано ею. Широкая лавка, что всегда стоит у порога, выдвинута на середину и завалена салом, мясом, порубленными костями. На голых досках стола лежат окорока, ноги, стоит, натопырив черные хрящи ушей, свиная голова.
Внести со двора в хату кабана и разобрать его Марута управилась еще засветло. Правда, помогал сосед, одноногий Левон, спасибо ему. Он и осмолил его, и разделал, и сало покроил, и кости порубил. Довести ж дело до конца — посолить сало, мясо, сложить в кадку — оставил ей самой.
— Потихоньку разберешься тут, спешить некуда, — сказал, хорошенько выпив и закусив, и распрощался.
А она мало что и управилась сделать. Хорошо, хоть Зина прибежала помочь.
Сама Марута, в синей бумазейной кофте с широкими засученными выше локтей рукавами, уселась возле печки на стареньком низеньком табуретике. Широко, по-мужски расставив ноги в блестящих резиновых сапогах и как бы улыбаясь чему-то сухими губами, она на краю высокой лавки режет мясо. Что-то праздничное, просветленно-радостное проглядывает в ее дородной, уверенной фигуре, в неторопливых экономных движениях больших рук.
Зина сидит на другом конце лавки. Это полная работящая девка лет восемнадцати. Желтые, цвета переспелого овса волосы ее заплетены в косу, светлые брови приподняты вверх, показывают удивление круглого белого лица, и вся она кажется какой-то доброй, мягкой как недопеченный пасхальный пирог. Привычным замедленным движением, даже не глядя, куда протягивает руку, она берет теплые куски мяса из большой синей миски, что стоит на лавке между нею и Марутой, шлепает их на доску и быстро режет. Чи-чи-чи, чи-чи-чи! — легко, с тугим картавым треском трудится ее быстрый нож.
Занятые работой женщины молчат, слышно лишь постукивание ножей да неспокойное шуршание за окнами. Посмотреть на них со стороны — так можно подумать, что и разговора между ними никакого не может быть, так они спешат, так усердствуют в работе.
Но вот Зина как будто натыкается на какую-то невидимую преграду, перестает резать, выпрямляется, уставившись глазами в открытую дверцу печки. Там, у самого края, в белом пепле раскаленным кусочком золота блестит уголек. Он будто не лежит на месте, будто все время шевелится, переливаясь разными яркими красками. Застывшими круглыми глазами, словно завороженная, Зина смотрит на него, однако по неподвижному спокойному лицу ее видно, что она, наверно, и не видит его, наверно, просто о чем-то глубоко задумалась. Вдруг она вздрагивает, как бы сбрасывает оцепенение, быстрым движением скидывает покрошенное мясо с доски в таз, переводит взгляд на Маруту.
— Тетка Марута, поглядите, я не мелко крошу?
Марута поднимает руки на подол, заглядывает в таз.
— А ладно, Зинушка, как покрошишь, так и хорошо. Это же требуха, не колбасы. Все пойдет и мелко, и крупно…
— Вы скажите, если не так. Я могу и крупнее. Мама моя так не любит, если мясо мелко покрошено…
