Юрий Белостоцкий - Прямое попадание
«Сейчас и мне решку наведут», — покрываясь холодным потом и чувствуя, как гимнастерка прилипает к лопаткам, обреченно подумал молодой летчик.
* * *И верно, завидев «пешку», «мессершмитты», видно, раздумали ударить по стоянке еще разок, уже против шерсти, и тут же начали круто — крен почти под девяносто градусов — забирать влево: живой, летящий самолет показался им, конечно, куда заманчивее, чем заякоренные на стоянке, укрывшиеся в капонирах. Что ни говори, живая мишень не мертвая. Соблазняет. Даже азарт придает. И они, чтобы не упустить ее, успеть зайти к ней в хвост, продолжали сжимать дугу разворота настолько туго, что казалось: из хвостов у них вот-вот брызнет сок. Кузькину стало тоскливо, он сжался, но все же сообразил: в запасе у него восемь-десять секунд. Не больше. Это значит: восемь-десять глотков воздуха.
… Молодой летчик не раз слышал рассказы бывалых авиаторов о том, как пахнет свое собственное мясо. Не баранья отбивная, не шашлык по-карски, а свое собственное мясо. Такие случаи уже бывали. И не раз. Авиация — не пехота. «Мессера» или зенитки вставят фитиля — и горят ребята, поджариваются. Почище, чем на сковороде. Со всех сторон сразу. Вон флагманский стрелок-радист. Горел уже однажды. С экипажем. Зажгли их тогда за линией фронта порядочно. Вот и тянули до нее, так как над чужой территорией выброситься не решались. Густо там немцев было. Везде: айн, цвай. И овчарки. Правильно, конечно, раз была возможность тянуть. Но поджарились здорово. Особенно стрелок-радист. Да и понятно. В хвосте он, весь огонь на него. Не кабина, а печь мартеновская. Хорошо еще, что очки летные были. А то б без глаз остался, лопнули бы от жары.
Вот и Кузькина сейчас ожидает та же участь. Только, конечно, с худшим концом. С пропеллером в могиле. Те от «мессершмиттов» хоть могли отстреливаться. Всю дорогу. Бой с ними вели. А он? Что он мог с ними сделать, когда на борту ни штурмана, ни стрелка-радиста? Правда, два носовых пулемета у него есть. Спаренных. Но ведь немцы не в лобовую идут, а с хвоста наседают. Это у них излюбленный прием: не из пистолета же по ним стрелять? Да еще через плечо? «Мессерам» это вообще нипочем. Даже не почешутся. Словом, глупость это — за соломинку хвататься, когда тонешь. Тут и бревно не поможет. Ничто не поможет. Так что всадят они сейчас в него полбоекомплекта. Как пить дать, всадят. И Кузькин, по горло наливаясь тоской, не дыша, будто подстреленная птица из-под крыла, заставил себя глянуть назад, страшась увидеть в хвосте беснующееся пламя. Но пламени не было. Не было пока и «мессершмиттов». В этот миг они только еще выходили из разворота, убирали крен. Но сейчас будут. Будут непременно. Как по расписанию. Через пять-шесть секунд. Значит, еще пять-шесть секунд отмерено в этой жизни молодому летчику. Пять-шесть секунд, и, сам того не ведая, Кузькин замороженным взглядом уперся как раз в бортовые часы, машинально выхватив их из множества других приборов. Часы показались ему огромными. Во всю кабину. Стрелки на них дрожали. Как в лихорадке. Короткая — где-то за двенадцатью, средняя, минутная — на трех. Секундная же стояла не шелохнувшись. Будто замерла, нацелившись перед прыжком. Вот-вот сорвется. И прыгнет. Как раз сюда, на эту вот белую, слегка подзелененную — фосфор все же светится — черту. Потом на следующую. В общем — пять-шесть секунд у него в запасе. Пять-шесть. Это пять-шесть вздохов. И то не глубоких.
— А кукиш с маслом не хотите? — вдруг с болью, точно его шилом кольнули, взвизгнул Кузькин и, не будь дураком, обеими руками хватанул штурвал на себя.
И упал горизонт. И встало на дыбы небо.
Со свистом и стоном, оставив «мессершмиттам» лишь натужное рыдание моторов, «пешка», теперь уже сама, по доброй воле, за миг до отмеренного роком, снова врубилась в серое месиво облаков.
* * *Не думал, не гадал сержант Кузькин, что в этот день ему доведется поиграть в давно забытую, игранную в детстве, игру, известную под названием «кошки-мышки». Не думал, не гадал, а довелось. Да еще в обычном, тренировочном, а не в боевом вылете. Не по своей, разумеется, охоте. И с той разницей, что «кошками» на этот раз были не его босоногие сверстники в коротких штанишках, а немецкие истребители, грозные «мессершмитты», и проигравший расплачивался куда более дорогой ценой, чем водивший.
Войдя в облака, молодой летчик первым делом изменил курс. Ровно на девяносто градусов. Замел следы, как говорится. Потом засек время и затяжелил винты, — теперь-то уж хочешь не хочешь, а экономить горючее придется обязательно. Ведь неизвестно, сколько продлится эта «игра». А что она уже началась, точнее — не прекратилась, он не сомневался. Кто-кто, а «мессершмитты» не так-то легко выпускают из своих рук добычу, во что бы то ни стало постараются отыграться, взять реванш, если, конечно, горючего у них тоже не в обрез. Сейчас они, обозленные неудачей, рыскали, он чувствовал, где-то поблизости, поджидая, что «пешка» как-нибудь ненароком выдаст себя, обнаружит, показавшись из облаков, — и на этот раз ей будет конец. Полный, бесповоротный.
Потому-то Кузькин, хотя избежал непосредственной опасности, чувствовал себя и в облаках далеко не храбро: руки у него, особенно когда затяжелял винты, все еще заметно пританцовывали, правое веко нервно подергивалось и глаз из-за этого косил. Да и то сказать: не у тещи на блинах побывал.
А все же жив, вывернулся, сообразил что к чему. И ушел. В последний момент, можно сказать. Смерть уже в хвосте висела, конец, думал, а ушел. И сейчас постарается уйти. Во всяком случае, в лапы им больше не дастся. В лепешку расшибется. Хватит с него. Испробовал. Узнал почем фунт лиха. Больше не требуется. Не дурак. Только б облачность не ушла, задержалась бы здесь подольше. Пусть вот так и висит. Как на крюке подвешенная. С полчаса хотя бы. Даже меньше. Хватит и десяти минут, чтоб «мессершмитты» потянули к дому. Горючего-то у них на час, на час пятнадцать. В воздухе же они, вероятно, с полчаса. Даже если с ближайшего аэродрома. Что у реки, возле излучины. Ходу оттуда — двадцать — двадцать пять минут. Туда и обратно, значит, все пятьдесят. К тому же истребители перед посадкой должны иметь на борту не меньше как пятнадцатиминутный запас горючего. На случай воздушного боя в собственной же хате. Вернутся, скажем, домой, на свой аэродром, а там — противник. Ну и в бой надо. С ходу. А без горючего — не бойцы… Лишь бы на полосу скорее плюхнуться. Так что еще пять, от силы десять, минут, и Кузькин сможет спокойненько сделать «мессерам» ручкой: ауфвидерзеен, дескать…
А пока надо глядеть в оба. Насквозь и даже глубже, как сказал бы комэск. Муху не пропустить. В общем, на то, сказывают, и щука в море, чтобы карась не дремал. Не ровен час, облака разойдутся — окажешься на мели. «Мессеры» же, верно, рядом, только того и ждут. Спуску на этот раз не дадут. Попался, скажут, голубчик, и дух выпустят. Причем на первом вылете. Не на боевом даже, а на тренировочном. И в девятнадцать лет. Каково? А? В девятнадцать! И Кузькин, скосив глаз на сторону, зябко передернул плечом.
А интересно, сколько им, что на «мессерах»? Тоже, наверное, по девятнадцать? Хотя нет, больше. Они, гады, уже и с Англией, и с Францией повоевать успели. Насобачились. Старше, значит. Может, и под тридцать. И крестов, поди, навалом. Вон недавно, на днях, одного сбили, так сплошь кресты. До пуза. Больше вроде и вешать некуда. Ас, говорят, наипервейший. Герингов любимчик. А сбили все же. За милую душу. Выстрела не успел сделать — и готов, спекся. А кто, спрашивается, сбил? Такой же сержант, как и Кузькин. Только что из училища. Едва успели в строй ввести. А уложил как миленького. Тот сперва даже не поверил. Не может быть, говорит. Покажите. Показали, конечно. Так он за голову схватился. Все никак не мог от изумления в себя прийти. Вот тебе и ас. Был ас, а теперь весь вышел.
А эти — Кузькин опять покосился по сторонам, — поди, дружки его, товарищи. С того же аэродрома, не иначе. Много их там поднакопилось. Два полка будто. Вот и повадились, гады. За эту неделю уже второй раз. Даже облачность не останавливает. И зениток не боятся. В грош их не ставят. А, впрочем, что им зенитки? Пока те очухаются, «мессеров» и след простыл. Они ж долго над аэродромом не задерживаются. Подойдут скрытно, по-воровски, рубанут с наскоку — и тут же обратно. А про истребителей наших и говорить нечего. Даже вырулить не успевают. Не то что взлететь. А потом, говоря откровенно, кто же мог думать, что «мессера» в такую погоду будут заявляться. Добрый хозяин в такую погоду и собаку на двор не выпустит, пожалеет. А они пришли. На стоянке, конечно, дров наломали, «красного петуха» пустили. А теперь вот за Кузькиным охотятся. Ждут, не оплошает ли, не подставит ли себя под удар. Да только не дождутся. Кузькин хотя и не стреляный воробей, а на мякине его больше не проведешь. Поумнел. Сами в дураках останутся. При пиковом интересе. Лишь бы вот еще горючего хватило, баки бы не опустели. Жрут ведь его моторы здорово. Будто ненасытные. Вон она, стрелка бензомера, к нолю ползет, к нолю подбирается. Медленно, правда, а подбирается. Как в ноль упрется — хана, и Кузькин, задержав дыхание, боязливо скосил левый глаз уже на красное кольцо парашюта, которое пускают в ход лишь после того, как все средства испробованы и остается одно, последнее, — перебросить ноги за борт.
