Феликс Миронер - Ладога, Ладога...
Петя покачал головой:
— Нет, мне ехать надо. — И сказал, обращаясь к Наде: — Надя, я просто забежал вас поздравить и пожелать в новом году…
Надя быстро взглянула на него:
— У меня одно желание: не обмораживайтесь, пожалуйста, больше…
— Ладно, — кивнул Петя.
— Чтоб я вас пореже видела…
Петя посмотрел ей прямо в глаза:
— А вот это не получится… нравится вам это или нет… и вашим лейтенантам! — И, повернувшись, вышел из палатки.
У печурки наступило молчание. Потом метеоролог усмехнулся:
— Решительный молодой человек.
— Да не обращайте внимания… — передернула плечами Надя.
— Ну, напрасно вы так, сестра. По моему, этот запальчивый водитель объяснился вам в любви.
Надя удивленно вскинула на него глаза.
— «Не домой, не на суп» — это ведь Маяковский, — сказал метеоролог. —.. «а к любимой в гости две морковники несу за зеленый хвостик!». Вот как эти стихи кончаются.
— Нужны они мне. — не сразу тихо ответила Надя.
— Морковка — очень! — сказал метеоролог и, взяв у санитара очищенную им морковину, бросил ее в кастрюлю. А без стихов ведь тоже бывает не обойдешься!
Петя ехал по почерней ледовой дороге, освещенной бегущим светом фар, объезжал торосы и полыньи, над которыми лютый мороз поднимал пар. И строчки стихов звучали в нем, согревая его, помогая преодолеть враждебное пространство.
Землю, где воздух, как сладкий морс,
бросишь и мчишь, колеся,
но землю, с которою вместе мерз,
во век разлюбить нельзя…
Бой курантов звучал над дорогой, где, замерзая, дежурили регулировщики; в ледяной воде чинили трассу дорожники; шатаясь от переутомления, работали грузчики; где сквозь взрывы, трещины и полыньи воспаленные от бессонницы шоферы вели машины. И вместе с курантами над дорогой негромко звучали стихи:
Можно забыть, где и когда
пузы растил и зобы,
но землю, с которой вдвоем голодал,
нельзя никогда забыть!
В кузовах машин, на ящиках и мешках было написано: «Вологодцы — ленинградцам», «Фронтовому городу Ленинграду — от омичей», «Новогодний подарок от Узбекистана», «Ленинградским детям — Алма-Ата».
Ледовая дорога встречала новый, сорок второй год, освещенная фарами, в вое снарядов, фонтанах разрывов, огне зениток.
Когда Петя Сапожников выезжал из прибрежной деревеньки, где на опушке леса было расположение его роты, машину остановил помкомвзвода Чумаков:
— Еду с вами на тот берег. Там запчасти прибыли.
Сел в кабину, тронулись. Остроскулое верткое лицо старшины, его цепкие глаза точно обшаривали кабину, он прислушивался к каждому скрипу машины.
— Что ж это у вас, Сапожников, опять тормоз — чем больше жмешь, тем шибче едешь? Куда вы смотрите?!
— Все вперед, — отвечал Петя. — Спать не успеваем, сами знаете…
— Спать — это частное дело, — неодобрительно сказал Чумаков. — А машина… сцепление-то как скрежещет! — с издевкой сказал Чумаков.
Петя искоса взглянул на него:
— Чумаков, ведь вы такой же солдат, как я. И лет вам не сто… если усы сбрить. Ну почему вы всегда сычом глядите? Что вы все ко мне придираетесь?
Чумаков повернулся к нему грозно:
— На личные выпады я начхал! — Но потом усмехнулся: — Характер у меня такой. За это меня на данную должность и поставили. Ведь к тебе не придирайся, из тебя не водитель, а… Ну что это за сигнал! — Петя в это время прогудел, обходя остановившийся грузовик. — Инвалид простуженный! — И перешел на «вы»: — Вернетесь в расположение — за разгильдяйство кухню вымоете!
— Есть! — вздохнул Петя и совсем не по уставу добавил: — С вами так приятно путешествовать!
Они подъехали к Вагановскому спуску. Была стужа, па озере мело.
Перед выездом на трассу их остановили на контрольно-пропускном пункте. Там стоял и генерал.
— Почему порожний? — спросил он у Сапожникова.
— Не было груза на восток, — отвечал Петя.
— Теперь будет. Заворачивай в Борисову Гриву.
На небольшой приозерной станции Борисова Грива стоял длиннющий состав пригородных вагонов с дымками печных труб.
На площади у станции волновалась огромная толпа эвакуируемых, высадившихся из состава. Изможденные, худые люди, почти живые скелеты, укутанные сколько можно теплее, сидели на захваченных из дому пожитках. Их под руки вели и подсаживали в машины, подъезжавшие одна за другой. И здесь, ободряя людей, организуя их, был комиссар дороги.
Полуторке Пети и еще двум машинам регулировщик махнул двигаться палево, и они подъехали к одноэтажному деревянному домику с довоенной вывеской «Клуб». На крыльце стоял худощавый черноволосый мужчина в полушубке.
— Вы за детьми? Начальник эвакопункта, — представился он. — Заходите.
В большой комнате за столом на стульях и скамьях сидели дети — в зимних пальто и шапках; некоторые лежали поодаль на диване. У них были огромные глаза, обтянутые кожей просвечивающие лица. Воспитательница в наброшенном на плечи полушубке читала им книжку:
— «А в Африке, а в Африке, на синей Лимпопо»…
Но дети слушали плохо, кто-то дремал в апатии.
— Не надо Лимпопо, я кушать хочу, — сказала вконец исхудалая светленькая девочка лет пяти.
— Тише, дети, вы уже покушали, а теперь надо потерпеть. — Воспитательница обернулась. — Вот — за нами приехали военные шоферы, они повезут вас через Ладогу!
Меж тем Чумаков разглядывал детей, сидевших в комнате, и глаза его становились такими же большими, как у них. Он хотел что-то сказать, но слова точно застряли у него в горле. И наконец вырвались:
— Как же это так? Чтоб детей до такого… — голос его зазвенел. — Я сейчас! — крикнул он Пете. — Подождите! Сейчас! — И опрометью побежал из дома.
— Давайте собираться! — сказала воспитательница.
Начальник эвакопункта, воспитательница и Петя стали укутывать малышей, завязывать им шапки, платки, выводить из клуба.
— А я никуда не хочу, я лежать хочу, — сказал тихий темноволосый мальчик с запавшими щеками и взглядом старика.
— На Большой Земле отлежишься. — Петя поднял его с дивана и понес к машине.
В кузов постелили брезент, воспитательница усаживала детей плотно — одного к одному.
— Тесней, тесней. Спать нельзя, — внушала она детям. — Толкайте друг друга, шевелитесь… Следите, чтобы никто не уснул, — попросила она Петю.
И в это время к машине подбежал запыхавшийся Чумаков. У него в руках был объемистый сундучок, заветный, добротно сработанный солдатский сундучок. Он швырнул его на доски кузова и стал вынимать сухари, сахар, сгущенку, даже плитку шоколада.
— Что, пришел черный день? — поймав его взгляд, спросил Петя.
— Чернее не бывает! — качнул головой Чумаков. — Кушайте, ребятки. На, пацан, на, девочка. — Он совал детям сахар, сухари, и руки его дрожали.
— Зачем вы дезорганизуете посадку? — огорченно сказала воспитательница. — Они ведь только что поели, а обедать будут на том берегу.
Но дети наперебой тянулись за едой, их глаза умоляли.
— Мне, дядя, пожалуйста, мне!
— Помногу не давайте, для них это смертельно! — предупредил начальник эвакопункта.
И хоть дети плакали и просили, Чумакову пришлось захлопнуть сундучок. Он передал его начальнику эвакопункта:
— Возьмите, другим отдадите. Поехали.
Воспитательница посадила в кабину к Пете светленькую пятилетнюю девочку и темноволосого мальчика со взглядом старика — они были совсем слабы.
— Пусть они здесь едут.
— Тогда я наверх! — сказал Чумаков.
— Лучше вы их поддерживайте, а то они… — попросила воспитательница и усадила девочку Чумакову на колени.
А сама села в другую машину.
Петя тронулся с места.
Дверцы кабины были привязаны веревочками, чтобы в случае аварии было легче выпрыгнуть. Машина спустилась на лед.
Тут холодный ветер сек сильней. Девочка дремала на коленях у Чумакова, а мальчик, сидевший между Чумаковым и Петей, откинулся на спинку и смотрел перед собой сосредоточенными недетскими глазами.
— Тебя как зовут? — негромко спросил Чумаков.
— Константин Иванович Семенов, — привычно и без всякого интереса ответил мальчик.
— А лет тебе?
— Шесть — седьмой.
— Папа у тебя кто?
— Папа солдат.
— А мама?
— Мама умерла.
— А сестры, братья есть?
— Сестра Катя умерла, и тетя Зина умерла, и бабушка Соня умерла, — спокойно сказал мальчик. — Я тоже скоро умру.
— Кто тебе сказал?!
— Доктор. Если в течение трех месяцев не умру, тогда не умру.
Чумаков молчал, потом попросил Петю:
— Останови, посмотрю, как там.
Он выпрыгнул на снег, Петя слышал скрип его шагов, потом скрип досок кузова и голос:
