Виктор Залгаллер - Быт войны
А я веду связь дальше.
В этот день я провел линию вдоль канавы, в которой перед отправкой на фронт прощался с женой.
Бой, описанный в письме от 16 октября 1943 г., был 15-го. Мы давали связь на "глиняную горку", отметка 66, что чуть правее Пулкова. Теперь на ней стоит локатор аэропорта.
С горы передовая — рядом, на ладони. Пехота, для атаки ее выделено немного. У них — группа землянок на поле аэродрома. Перед боем старый солдат зарывал в стенку землянки вещи — в наступление с дальним продвижением не верят.
Рота идет в атаку. Трудно. Проходов в минном поле мало. Плотный пулеметный огонь. Связной возвращается в чужой крови — в проходе минного поля трава перепачкана ранеными. Раненый казах сел молиться на поле. В него немцы кидают гранату. Один фриц смелый, выставил пулемет на бруствер, встречать атакующих. И все же часть людей ворвалась в их окопы…
У нас было три НП, главный, в два этажа, под несколькими накатами бревен и еще слоем рельс. Там были наблюдатели от 167 АП. Края бревен оббиты, как метлы, осколками. Второй этаж — в подполье для отдыха. Один еще НП наш, т. е. начальника артиллерии, третий (погибший) — приданной части или корпуса. На моем проводе эти три НП шли в обратном порядке.
Тогда казалось: "Зачем этот бессмысленный бой гладиаторов?" А в 1944 г. с этой горы уходил в обход Красного Села на Кипень корпус Симоняка. И тогда нам (стоявшим верстой левее), выдали карты со всеми огневыми точками немцев. По ним били в артподготовку 15 января 1944 г., а разведка всей системы немецкого маневра огнем на этом направлении была уточнена в том бою 15 октября 1943 г. Не зря и немцы повели тогда весь огонь на НП. Впервые я видел не точку уходящего из своего орудия снаряда, а точки артиллерийских снарядов, идущих из неба на тебя! Это было у меня единственным случаем за всю войну.
А начарт Павлов сидел далеко сзади в зданиях Аэропорта. Вероятно, там были приборы засечки немецких батарей.
На следующий день вдруг перестрелка — из немецких окопов вышла с боем часть наших бойцов, считавшихся погибшими.
В 1946 г. летом я возил туда мать. На совсем свежей могилке надпись: сапер такой-то, погибший при разминировании.
Вторым со мной тогда был Чикин. Сплавщик из-под Архангельска. Он удивлял меня тем, что у него совсем не мерзли руки. (А я-то считал, что мои не мерзнут.) "Я, — говорит, — всю жизнь с мокрым багром в руках".
Мне казалось — у него семья, а мне — что… поэтому под разрывы чинить линию я бегал сам. Меня завалило от разрыва стеной окопа. Разбило аппарат. Но я выкопался и линию восстановил.
Контрольная с друзьями была в поле аэродрома, под горой.
Позже смотали эту линию. Тишина. Синева. Ни выстрела. Идем втроем к городу, полем аэродрома. Вдруг мгновенная потребность лечь. Падаю. Сзади разрыв снаряда, и осколки проходят над головой. Встаю. Легли все трое, на недолет! Здорово стреляные.
Стоим в землянках левее Пулкова у свиносовхоза, на склоне к полям, идущим к городу — обеспечивали НП.
25 октября 1943 г., готовится уход дивизии на отдых. Нас двоих послали квартирьерами. Грязные, приходим полями в район Фарфоровской — Щемиловки по заданному адресу. Заходим в жакт. Поздняя ночь. Синяя электролампочка. "Где бы переночевать?" "Пойдите к тете Маше". Идем. Чистая квартира рабочей семьи. Хозяйка будит взрослую дочь, отсылает спать на кухню, а нас кладет в ее большую парадную постель. Сразу проваливаемся в сон.
За месяц, что там жили, напилили ей дров, принесли сахару. "Как, тетя Маша, мы тогда вшей не напустили?" "Да было, родные. Я убрала". "А не жаль было нами белье пачкать?" "Как можно, как можно. Где-то и моего пустят".
С тех пор я, сидя за рулем, на дорогах всегда подвожу пожилых женщин, отдавая долг тете Маше.
В этом квартале был удивительный управхоз. Пустые квартиры опечатаны. Особо ценные вещи уехавших лежат по описи в сейфе. Чистота на лестницах, во дворах.
Пришли женщины. "Ты, видно, цыган? Погадай". Для шутки начал. Рассказываю им о них самих. Это не сложно, когда видишь быт, лица, руки. Привели женщину, полусумасшедшую от потери всех близких. Нагадал ей "счастье через чужих детей". Помогло — пошла работать в детсад.
Прибегает вестовой комбата. "Тут квартира хорошая. Хозяйка говорит, пустит, если этот ваш цыган погадает". Иду. Дом рабочий, но с привкусом лишнего довольства. Хозяйка не по блокадному крепка, верно, работала у еды. Говорю ей: "У вас на душе тоска. Когда муж уходил в армию, вы с ним поссорились". Она — чуть не в обморок: "Откуда знаешь?" (А я слышал, что он в ополчение ушел, думаю — такая стерва наверняка не пускала.) "А он жив?" "Нет, говорю, — убит". (Ей же этого только и хотелось.) Прислала мне вечером маленькую водки.
В городе комендантские патрули задерживают военных, больше за неприветствие. И заставляют под арестом расчищать снег.
Были с лейтенантом из разведотдела дивизии в городе. На Мальцевском рынке я выменял за кусок хлеба кусачки. Нас задержали за посещение рынка. Сидим в комендатуре, ждем вызова на разбор. Вызывают. В зале за столом майор: "За что задержаны?" Лейтенант, держа правую руку в черной гладкой кожаной перчатке неподвижно висящей, отвечает: "За неприветствие". "Почему не приветствуете?" Лейтенант, показывая левой рукой на неподвижную правую, ловко изображающую протез, молча пожал плечами. Майор в ужасе привстал, извиняясь всем своим видом. "Это — с вами? Можете идти".
Этой наивной мальчишеской спекуляцией на уважении к раненому потом воспользовался и я. Был в городе. Уже давно ходят трамваи. Еду, все сидят и ни один не стоит, редкий случай, когда людей и мест поровну. Входит капитан, постоял, подходит ко мне: "Почему не уступаете место старшему?" Я молча встал и под взглядами всего вагона сильно хромая пошел на переднюю площадку… Капитан даже не сел. Он выбежал на заднюю площадку и спрыгнул на ходу.
Около 20 ноября 1943 года. Штаб остался в Фарфоровской. Мы, два отделения — связь и разведка, едем на Пулково. Груз на себе в больших санях. Вьюга. На шлагбауме в Шушарах — попутный автофургон нашего разведотделения дивизии. Часть наших грузится. (Одного, как полено, горизонтально вкладываем в угол фургона, под потолок.) На санях лежим вдвоем с Гороховым. Держимся, меняя руки, за машину. Дико мерзнем. Отцепляемся уже на Пулковской горе, на подъеме влево. Ночь. А машина зашла недопустимо далеко влево и завалилась мотором в траншею поперек шоссе. Рассветет, и ее увидят из Пушкина, разобьют. Сбегаются бойцы, вынимаем машину на руках.
Выполняем странное задание. Заготовили линии, на которых никого нет. Живем опять против свиносовхоза. У развалин белой церкви наш НП. (Теперь-то понимаю — отсюда дивизия пошла потом в наступление в январе. Хотели все сделать заранее. Чтобы потом не выдавать себя подготовкой.)
Жлудов. Лицо дыней, даже после бритья черное, лошадиные передние зубы. Прибыл к нам с приговором за хищение продуктов. Работник ресторанов. Поподхалимничал, привез начальству велосипед. Вдруг объявился старшиной. Прислан старшим наблюдателей на НП. Люто ненавидит меня — почему я, старший сержант, над ним начальник. Почему вообще уважают меня, а не его? За месяц это нарастает в нем до сумасшествия. Напившись, кинул в мой узел связи гранату. Выскочил сидевший там Ваня Тюкин, а аппаратуру побило. Дали мы Жлудову по зубам, сняли погоны, сдали под суд. Был ли он в штрафной роте, не знаю, больше не видели. Возможно, директорствует в каком-нибудь ресторане.
Подготовка к наступлению стала видна. По полю под горой расставляют ракеты в ящиках. Навалены белые бревна телеграфных столбов, которые пойдут за войсками.
Прибыли части. Роют новые НП.
14 января загремело далеко справа. А 15-го загрохотал сотнями ракет и сотнями стволов и весь наш фронт. Долго… Несколько недолетов рвут нам связь. Чиним.
И пошли вперед части.
Справа есть успех. А у нас слева, против Александровки, — хуже. Первые окопы пройдены. На поле я оглянулся, всего два наших убитых. Первые немецкие землянки неожиданно близки и неожиданно уютны. Но с неприятным запахом совсем чужой жизни.
Помню, именно на нашем НП сидел генерал Введенский (у белой церкви) в начале атаки. С ним радист — наш Саша Лисиненков (он его забрал к себе). Надо переподчинить артдивизион, где-то батальон истекает кровью, а тут порыв линии. Генерал кричит: "Не будет связи, расстреляю". Прыгаю через бруствер, по линии. Пока я добежал до порыва, ребята уже починили.
Ночь, ранний рассвет. Прислоняясь к брошенной немецкой пушке, стоит лыжник — офицер из лыжного батальона. На его белом маскхалате огромные пятна крови. А лицо счастливое — победа!
Справа через две ночи уже идут в сторону Гатчины машины с зажженными фарами, объезжая гигантскую воронку, перегораживающую шоссе. А мы топчемся, обходя Александровку.
Работает похоронная команда. Мимо идет полк. Комполка Краснокуцкий кричит: "Как смеете снимать валенки? Что солдат не заработал? Как мои в бой пойдут? Одеть!" (До сих пор не знаю, кто прав.)
