Александр Скутин - Самые страшные войска
На чем ехать-то, дороги размыло, последняя машина еле добралась. Начальник автоколонны предложил:
— А давайте на турболете. Успеем до утра туда-обратно обернуться.
Турболетом называли невиданный аппарат, олицетворенный в металле полет стройбатовской технической мысли. На хороший, в общем-то, трелевочный трактор ТТ-4 поставили двигатель и коробку передач от МАЗа. И получили невиданный чудо-агрегат. К проходимости гусеничного трелевочника прибавилась скорость автомобиля. Вместо трелевочного щита поставили деревянный кузов. Неизвестно, какая у него была максимальная скорость — спидометра на турболете не было, — но за пятьдесят — это точно. И турболет с ротным и старшиной на борту умчался в светлую даль полярного дня в погоне за тремя потенциальными нарушителями государственной границы. На вахте, разумеется, нас не нашли, но забрали оттуда оставшихся солдат.
…Я еще не спал, когда услышал, как ворвавшийся в казарму старшина спросил у дневального:
— Где С?
— Вон он, спит.
— А еще двое?
— Тоже.
— Давно они пришли? — спросил уже ротный.
— С полчаса где-то.
Старшина с ротным подошли к моей койке и приподняли одеяло. Я притворился, что сплю.
— Ух, — выдохнул ротный — Колыма отменяется, здесь солдат. Сука он, так переволновался из-за него!
Гауптлаг-4. Найда
Лето 1973 года, с. Огоньки Крымской области
Мама попросила меня вынести ведро с помоями «подальше». То есть за дорогу, в бурьян. Так в нашем селе решались вопросы канализации. Я шел и тихо обалдевал. Не привык еще к Крыму. Все здесь было какое-то, не знаю, не наше, что ли, непривычное. Ожившие легенды и предания.
Скифские курганы, разнесенные взрывами фугасных снарядов в Великую Отечественную. Мрачные бетонные доты заброшенных береговых батарей возле моря. Высохшее соленое озеро Тобечикское, покрытое розовой коркой соли. Добротный большой дом немецкого помещика, сбежавшего после Гражданской войны. Остатки дороги из каменных плит, выложенной еще римлянами-греками. Скала Корабли, о которой писал Житков в своей сказке-легенде. Подземные штольни-каменоломни со следами боев. Все годы жития в Крыму меня не покидало ощущение прикосновения к легенде.
От размышлений меня оторвало громкое «Гав!» над ухом. Я повернулся и вздрогнул: прямо напротив меня стоял огромный соседский пес Пират, немецкая овчарка. Отпустили его хозяева побегать, не все же ему бедному на цепи сидеть, даже цепным надо разминаться. Отпустили и не подумали об окружающих. Дескать «Не бойтесь — он, когда не на цепи, не кусается». Это они сами так считали. Только вот Пират, похоже, не знал об этом. Пират присел на задние лапы, прижал уши — и шестое чувство подсказало, что сейчас он прыгнет на меня. И в момент его готовности к прыжку я плеснул ему из ведра помои точно в нос. Сам не знаю, как у меня такое решение созрело, как-то само собой вышло. Пес заскулил, поджал хвост и побежал к своему дому. С тех пор я собак не боюсь. Одна проблема только — они меня тоже не боятся, иногда и кусают.
Зима 1980 года. Северная Карелия, гарнизонная гауптвахта в пос. Новый Софпорог
— Выходи.
Интересно — куда? На работу, поди, освобождение пока не светит. Только бы не на погрузку бревен в вагоны. Бревна были очень тяжелые, а носить их надо было бегом. Это губа, а не санаторий.
— Пойдешь на уборку территории. Шинель возьми на вешалке.
С этими словами губарь вручил мне фанерную лопату. Ну и ладно, снег кидать — не с бревнами бегать. Двор гауптвахты, разделенный заборами на несколько секций, был обширный, так что, если умело проволынить, не торопиться, можно целый день проваландаться. А то еще какую-нибудь работу подкинут, потяжелее. Главное, чтобы губарь, что будет пасти меня, не сволочью оказался. Я пригляделся к нему. Из старослужащих вроде, дембель. Это хорошо, даже отлично. На губе все было не как в казарме. Охранял нас специальный комендантский взвод, так сказать профессиональные конвоиры. Если попадется тебе конвоир из молодых — все, ты пропал. Будешь бедный, бледный и больной. Загоняет, зачморит, будешь ползать по снегу и жрать его, чтобы остановить кровь из разбитых десен выбитых зубов, и держаться за переломанные прикладом ребра. Мне самому, к счастью, не перепадало, но это не выдумка. Так вот, самые свирепые конвоиры — это салаги: дали детям оружие и власть. Ближе к концу службы губари вдруг начинают задумываться о дембеле. Как ни стараются они скрыть этот радостный момент от военных строителей, но выписывать документы все равно к нам в штаб придут. А уж писарь, сам стройбатовец, непременно сообщит кому надо. Ох, как же их били, этих дембелей-губарей! Иногда, впрочем, обходилось без побоев, проще. Одного губаря, что поехал домой в отпуск, нашли в туалете станции Лоухи повешенным. Было следствие, списали на самоубийство: совесть, мол, замучила. Хотя в отпуск он ехал радостным, не было похоже, чтобы терзался. Отпуск ему дали за то, что пристрелил он арестованного «ваенава строитэла» из солнечной республики, «при попытке к бегству». А тот всего лишь отошел метров на десять в сторону попросить курева у земляка.
Поэтому если твой конвоир уже готовит парадку на дембель, то гонять он тебя не будет, а если рядом никого нет, и отдохнуть разрешит.
Сам я попал на губу очень интересно. В отряде, к которому был прикомандирован вместе с самосвалом, успешно боролись за дисциплину. В частности, чтобы в гараж и обратно ходили только строем. В помощь на ремонт мне дали Михаила из Подмосковья, вместе мы ставили коробку передач на мой МАЗ. Провозились и не успели пристроиться в колонну, ушедшую на обед. Но не оставаться же голодными, побежали догонять их. А бежать надо было мимо комендатуры. Там открылась форточка, и откормленная рожа губаря крикнула нам:
— Эй, воины! А ну сюда бегом! Когда мы вошли в комендатуру, он строго так, но безразлично спросил:
— Почему без строя?
— Опоздали, не успели…
— А меня не гребет! По пять суток каждому от имени начальника комендатуры.
Блин, допрыгались. Впрочем, все к этому шло, мы и не удивились. Первым делом нас должны были постричь — это обязательный ритуал для арестованных. Но машинка оказалась сломанной.
— А чего их тогда сажать, раз постричь нельзя? — спросил один губарь у другого. — Да пошли они на хрен, вот привезут другую машинку, тогда и сажать будем. — И губарь повернулся к нам: — А ну вон отсюда шементом!
Повторять нам не пришлось, мы тут же выскочили на улицу. Я еще успел подумать: от каких, в сущности, пустяков зависят вопросы ареста солдат в армии.
Выскочили мы и тут же нарвались на начальника губы старлея Медведчука. Офицер он был уникальный. Не из военного училища, не из пиджаков. А из прапорщиков, пересдал экзамены на офицера. Медведчук нас тут же завернул обратно и приказал губарям выбрить наши головы, раз уж машинка сломана. Так что на губу мы все же попали. Михаил в общую камеру, а я, из-за нехватки мест, опять в одиночку.
Итак, я схватил лопату и начал убирать снег. В закрытом дворе для прогулок слышался топот, словно бегало стадо слонов. Мельком я взглянул в приоткрытую дверь. По углам дворика были поставлены четыре ведра, и по периметру двора бегали пять арестантов. В центре стоял губарь и следил, чтобы бегуны не срезали углы, огибали ведра. Вчера губу посетил проверяющий из Кандалакшской военной прокураторы. Он прошелся по камерам и спросил сидельцев, есть ли жалобы. Некоторые пожаловались, что их не выводят на вечернюю прогулку. Вот сейчас они и бегали вокруг расставленных по углам ведер — вечернюю прогулку им организовали. Губарь, стороживший меня, сказал мне:
— Ну, ты эта… сам, короче, давай. Если спросят, скажешь — меня к телефону позвали. Да смотри, чтоб Медведчук тебя неработающим не застал. А если кто другой захочет тебя припахать — отправляй ко мне, я в казарме буду. Понял?
Я кивнул головой.
— Курить хочешь?
Снова кивнул головой, уже отрицательно.
— Не бзди, это не подстава, отвечаю.
— Спасибо, я просто не курю.
— Ну, как знаешь. — И он ушел в казарму.
Его понять можно, морозец за тридцать, я хоть лопатой машу, греюсь, а ему стоймя стоять с автоматом намного холоднее, вот и пошел греться. Через полчаса я присел на сугроб отдохнуть, подложив под зад фанерную лопату, чтоб не так холодно было. И тут откуда-то из-за угла выскочила комендатурская овчарка Найда. Псина огромная и страшная. Одним своим грозным хрипением из оскаленной пасти с желтыми клыками вводила в трепет любого. При случае и разорвать бы могла, как грелку. Но если честно, такого за ней никто не помнил, ей достаточно было просто зарычать. Уважали ее очень. Найда служила раньше в дисбате вместе с другими служебными овчарками. Когда пес становился старым, конвоир уводил его за забор. При этом говорил ласковые слова, мяса давал или сахару. Эх, люди! Считаете себя царями природы, а не понимаете, что обмануть собаку невозможно. Псу сразу становилось ясно, что его пристрелят. Одни при этом выли и бились на поводке, другие шли на смерть молча, без истерик. Кому-то в Москве стукнуло в голову, и дисбат под Ленинградом расформировали, организовали другой, в Архангельской области, на острове. А собаки, ну куда их? Вызывать ветеринара и усыплять — в копеечку влетит. Кого-то, как Найду, раздали по разным частям и частникам. Да только взрослых собак не очень-то брали, щенков — другое дело. Остальных просто расстреляли из автомата прямо в питомнике.
