Йозеф Секера - Чешская рапсодия
— Сидите, девушки, я не хочу вам мешать, — сказал он и обратился к Марфе: — Хозяйка, где же ваш лечебный напиток? Начальник отправил меня в постель.
— Сейчас приготовлю, вам и впрямь пора на боковую, — ответила Марфа Никифоровна и принялась сливать над огнем разные жидкости в одну кастрюлю. Бартак попрощался с Натальей и Нюсей и ушел в каморку за кухней. Кухарка многозначительно взглянула на Нюсю, та покраснела до корней волос и опустила голову.
* * *Трешки, полученные в счет жалованья за январь, взбудоражили пленных. Ян Шама, хватая за рукав то Долину, то Беду, допытывался, что подвигло Артынюка на это? Пленные теперь все жили в одном сарае, собирались у одной печки и, хорошо узнав друг друга, не таясь, по-чешски, по-венгерски, по-польски и по-немецки рассуждали, пытаясь сообразить, что за этим кроется. Сержант Долина успокоил их быстро:
— Артынюк просто-напросто боялся, что деньги украдут, вот и решил лучше отдать нам, ясно! — Он повторил это по-немецки, а затем на ломаном венгерском языке. — Не такой уж он добрый, чего тут не понимать!
— Конечно, он хитрит, ребята! — выкрикнул из-за его спины драгун Беда Ганза. — Но он хитер, а мы-то хитрее! Укатил в Киев на православное рождество, а мы отпразднуем рождество в Максиме, да по-настоящему! Кадет наверняка разрешит.
Наталья наварила им на рождество украинского борща, каждый получил по куску свинины да по килограммовой белой булке. Маленький драгун раздавал угощение, щедро присовокупляя к каждой порции ядреную шутку.
— Чего так жадно глядишь в миску, — вскинул он глаза на сержанта Вайнерта. — Я знаю, тебе ох как хочется после этой жратвы окунуть усы в кружку будейовицкого пивка да тянуть, покуда не покажется дно! Нет, дружище, нынче пиво припасено только для Артынюков.
Пленные смеялись, отшучивались. Обычно молчаливый рыболов Власта Барбора, снабжавший Ганзу махоркой, наклонил мальчишеское лицо к полнотелой кухарке Наталье, раскладывавшей свинину, и сказал:
— Пожалей драгуна, матушка, я хочу пригласить его к себе домой на рождество — целого гуся тогда скормлю ему, пусть снова научится любить чешскую землю!
Ганза замахнулся на Власту половником, хотя и сам смеялся. Он любил эту овечку из Железной Горы — все-таки ремесленник, хотя и не курит, и самогонку не пьет.
Мужик Иван сел с военнопленными, торжественно поздравив всех с рождеством Христовым, благоговейно поблагодарив богородицу за все дары.
После обеда пленные группками вышли погулять по селу, и трескучий мороз был им нипочем, потому что солнышко пригревало их стыдливыми зимними лучами и вкусно пахло снегом.
Мужики звали их в хаты, выпивали с ними. «Приходите, ребята, в сенокос на помочь!»
Когда же все снова сошлись у печки в своем сарае и стали делиться соображениями о том, что-то приготовят им к праздничному ужину, явился кадет Бартак:
— После праздника приедут из округа записывать тех, кто хочет ехать домой. Но с ними, наверно, приедет и кто-нибудь из Киева, из чешской армии, уговаривать нас вступать в Легию.
— И не стыдно вам будет? — сказал по-чешски немец из Северной Чехии, всерьез нахмурясь. — Это же государственная измена!
— Эй ты, Измена! — насмешливо крикнул Ганза. — А тебя туда и не зовут!
— Я никого никуда не зову и никого никуда не посылаю, — резко сказал Бартак. — Это тебе следовало бы знать, Беда. Кто хочет, может оставаться в Максиме. Лагош, например. У него на шее Нюся, а обоих в Венгрию[2] не возьмут.
Все замолчали. Скручивали цигарки, кто-то с ехидством засвистел походную песенку: «Шел походом я к границе…» Ян Шама почесал поясницу и поднял свою львиную голову.
— Ну да, вернемся мы к пану императору, а он нас погонит на итальянский фронт. Покорно благодарю за приглашение. Передайте, господин кадет, мою благодарность господам, которые к нам припожалуют. Мне что-то в Австрию неохота, подожду, пока у нас будет республика. А то захочется мне кое-кому по морде съездить, да наш императорский окружной гетман, пожалуй, не позволит. Или позволит, как думаешь, Аршин?
Ганза засмеялся.
— Да нет, он просто попросит тебя это сделать… Но мне нравится, что ты решил подождать конца войны. После войны у наших окружных гетманов и прокуроров сердце медовым станет. А если еще к республике присобачить венгерские горы от Дуная к северу вместе с Михалом Лагошем, как о том пишут в газетах, то будем мы богаче, чем когда-то наши короли, а для черной работы наймем подручных, вроде этого Измены.
Немец рассердился, негодующе крикнул:
— Вы присягали императору? Присягали. Ну и заткнитесь да службу несите! Наша родина — Австрия!
— Не трепли языком, Зепп! — прикрикнул на него сержант Вайнерт.
— Император, которому мы присягали, уже на том свете,[3] а всей Габсбургской династии я в верности не клялся, по крайней мере что-то не помню. Йозеф, может, ты помнишь? — обратился Ганза к Долине, который сидел у печки, грея руки.
— Тебе дай кусок пожирнее, и язык у тебя заработает, не остановишь, — ответил Долина. — Не видишь, что кадет хочет еще что-то сказать?
Войта Бартак затоптал окурок, взглянул на Долину, на драгуна. Шум и говор у печки стихли.
— А мне больше нечего вам сказать, — произнес он. — Разве только одно: кто хочет, может вступить в Красную гвардию. Дадим ему бумажку, что он человек честный, — и пусть себе ищет счастья. Но, как я уже сказал, никому я ничего не советую. Теперь военнопленные в России сами хозяева своей судьбы. Андрей Артынюк не может нас насильно держать в Максиме. Лично я не вернусь в Австрию.
— Куда же вы подадитесь? — вырвалось у Шамы. На груди у него зудел новый чирей, выскочил, сукин сын, вчера, но эта тема занимала его больше, чем собственная болячка. — Скажите, что вы-то предпримете?
— Сначала твоя очередь, Ян, и всех остальных. Я уеду отсюда последним, — ответил Бартак с такой улыбкой, что у Шамы язык отнялся.
Он обвел взглядом товарищей, сгрудившихся у печки, покачал головой. Эти болтуны поедут к мамашам, а мне то что же — мотаться здесь, как голодному волку, пока рак свистнет? Ян Шама взволновался — чирьи, старые и новые, не дают покоя… Кадет строит из себя умника — ему-то что, жрет по-барски, курит по-барски, а ведь такой же бедняк, как я, и нет у него никого, кроме матери… И Шама понуро выговорил:
— Я все-таки, пожалуй, домой… Герой из меня никудышный, у нас таких по три за пятак дают. И надо же где-то вылечиться от этих проклятых болячек. Хозяйкина мазь ни гроша не стоит, один чирей вытравлю, другой рядом выскакивает…
— Я тебе не препятствую, Ян, — сказал Бартак и встал со скамейки, как будто дело Шамы окончательно решено. — Обдумайте, товарищи, что я вам сказал, у вас есть три дня. Я приглашу еще кого-нибудь из Киева, из редакции газеты «Свобода». Пусть расскажут вам о большевистской Красной гвардии, о том, за что она борется и за что борются легионеры. Доброй ночи!
У риги Бартака догнал сержант Курт Вайнерт.
— Господин кадет, — торопливо сказал запыхавшийся Курт. — Кажется, я вас правильно понял. В лесу вы обещали взять меня с собой, когда поедете из Максима, не забудьте об этом!
— Если тебе все ясно, товарищ, а я думаю, что это так, то тебе ничего не остается, как идти с нами. Чем больше нас будет, тем лучше. Только теперь начинается война за нашу жизнь.
Бартак пожал Вайнерту руку и поспешил к себе. Через кухонное окно он увидел, как повариха Наталья с помощью Нюси и Ивана снимает с огня котел с ужином для пленных. Вошел, спросил, достаточно ли наварили. Наталья засмеялась, прищелкнула языком и весело подмигнула:
— Мясо и положила все, не думайте, — сказала Наталья. — С кого это станется — вас обманывать?
— Спокойной ночи, Наталья. И лучше раздай им ужин до темноты, пусть все поминают тебя добром — не один драгун.
— Да я их всех и люблю, бедненьких! Жить так далеко от родного дома…
Наталья проводила Бартака материнской улыбкой.
Марфа вернулась с рождественской службы, как с гулянии. Кунью шапочку и овчинный полушубок повесила на крюк возле печки и, напевая, принялась готовить обед для себя и Войтеха. Наталья с Нюсей пообедают с пленными, и Иван наполнит за их столом свой ссохшийся желудок. Вчера настроение Марфы было омрачено тем, что Бартак отказался идти с нею в церковь, но сегодня она вспоминала об этом без сожаления.
Чего грустить — исполнилось все, чего она желала от сегодняшнего дня. «Марфа не знает, судьба ли распорядилась, или это она сама подсобила судьбе… Бартак уже лег, когда Марфа пришла к нему вчера в комнату, чтобы уговорить пойти с ней утром в церковь. Не люблю попов, все они лицемеры, и потом, кто знает, вдруг вас станут осуждать за то, что вы водите к обедне пленного, как телохранителя, так он ответил, а сам смеялся молодо и задорно. Сел в постели, взял ее за руку. Она позволила ему притянуть себя ближе.
