Виктор Московкин - Ремесленники. Дорога в длинный день. Не говори, что любишь: Повести
Дядя Паша смущенно оговаривал ребят: чего они только не натащили — и какое-то особое варенье из вишневых листьев с примесью рябины (по рецепту самого Ломовцева), и обернутый в плотную бумагу судок с картофельными котлетами и грибной подливой, появилась и плоская стеклянная фляга с коньяком (с разрешения доктора Студенцова), а там — заморские апельсины, яблоки, конфеты.
Дядя Паша сидел на кровати в больничной полосатой пижаме нисколько не больной, обрадованно здоровался с посетителями. Разве что бледнее обычного было лицо, заметнее обозначились ключицы, но взгляд был тот самый, внимательный и колючий, дяди Пашин взгляд.
Улыбаясь, он говорил:
— В тюрьме да больнице крепче чувствуется привязанность близких, в тюрьме побывать не сподобилось, по слуху говорю, здесь тоже с госпитальной поры, поотвык… Ну зачем вы все это натащили? Роту накормить можно. Дочка с внучонком только что ушли, гостинцев полна тумбочка.
— А ты ешь, поправляйся.
— Поправляться-то мне нечего, на отдыхе я…
Студенцов расстарался, поместил дядю Пашу в одиночную палату; в изголовье кнопки для вызова, висят наушники — можно послушать радио; низкое зимнее солнышко заглядывает в окно. Задерганному работой человеку такая палата — рай земной. А вот мензурки на тумбочке, синенькие и белые таблетки на листочке бумаги напоминают — подальше бы от такого рая.
Ребята это чувствовали, от неудобства за собственное здоровье, от стеснительности говорили нарочито бодро, ловили каждый взгляд, жест Павла Ивановича.
Только Студенцов, в белоснежном халате, в очках, строгий и неприступный, был в своей обстановке. И когда речь зашла о случае с трактористом, что с каждым произошло после этого случая, он буднично сказал:
— Вижу, вылетает и в снег, совсем больной, полная прострация. Надо вывести его из этого состояния, иначе беда с человеком будет. Хотел резко, хлопком ударить по щеке… Не виноват, что у него такой большой нос.
Все словно онемели: что он, издевается над ними? А тот снял очки, таким же белоснежным, как халат, носовым платком стал протирать их. Без очков округлое лицо его стало таким добрым, что никак не верилось сказанному. Когда оцепенение несколько прошло, Павел Иванович с нерадостным удовлетворением сказал:
— Я так и догадывался: кто-то все-таки его стукнул. Но на тебя не думал. — И словно извинился: — Не видел, темно было…
И опять молчание, которое нарушил Вася Баранчиков:
— Как говорил мой командир: если тебе не нравятся сонеты, не говори, что их любишь. Кстати, что такое сонеты?
— Твой командир имел в виду — надо во всем быть совестливым, порядочным, не лгать нигде и ни в чем. А сонеты? Это… стихи для невинных девочек, — объяснил Студенцов.
— Верно! — просиял Вася, — Как сам раньше не догадался!
Головнин неожиданно сказал:
— Если кто-либо вырвет у другого клок бороды и это подтвердит свидетель, — как судить?
Все поглядели на Головнина: к чему это он? А тот продолжал:
— Пусть свидетель принесет присягу и идет на поединок с обидчиком. Если он одолеет своего противника, получает вознаграждение. Свидетель чесал затылок, прежде чем свидетельствовать. Александр Невский такой указ придумал. Здорово? Выводил ябедничество…
— Да, но у нашего тракториста не было свидетелей, — раздумчиво сказал Павел Иванович. — Ты что?
— Я просто так…
— Ну, если просто так.
Молчаливый нынче, Ломовцев нервно подернул плечами и непонятно кому с вызовом сказал:
— Тогда и я просто так. У меня знакомый, всегда останавливался у него на ночлег, тоже тракторист. Надоел ему до чертиков старый трактор — новые получают, его обходят. Приехал в лес за дровами и нашел столетнюю ель. Не долго думая (осенило его) размотал трос лебедки, полез с ним на дерево, захлестнул за ствол. Потом включил лебедку… Пошел трактор взбираться в космос. Метров десять по стволу полз, пока не заглох. Намучились, когда снимали…
Павел Иванович сказал Ломовцеву:
— Ты, Гриша, таким оставайся, какой есть. Ты такой интереснее.
Ломовцеву похвала понравилась и, чтобы угодить Павлу Ивановичу, пошел дальше:
— Говорит тут один: держишь для меня камень за пазухой, — Ломовцев растерянно улыбнулся. — Врешь, отвечаю. Когда были в командировке, я тебе в портфель в самом деле кирпич положил, но забыл об этом. А ты до сих пор дуешься.
Пошли байки, которыми перекидывались вечерами в охотничьем домике. Но все-таки они были в лечебном заведении, и это стесняло. Головнин, вставая, бодро сказал на прощанье:
— Мы, Павел Иванович, скоро на проталинке чай будем пить из вашего самовара. Смоляными шишками заправим и будем пить. Доктора не возьмем, он дерется. Разукрасил тракториста и молчал. Нам от этого было худо: думали, облыжно лают, оказалось, за дело. Нельзя идти против закона, хотя бы и в медицинских целях, это несправедливо.
— Тебе, Сережа, адвокатом быть, — усмехнулся Студенцов. — Грамотешки вот не хватает.
— Я, дорогой, это понимаю, — огрызнулся Головнин, — понимаю и читаю книжки: пять страниц про старину, пять про шпионов. Хорошее варево получается. Об одном задумываюсь: за что меня жизнь наказывает, разве я когда завидовал чужой удаче?
Павлу Ивановичу стало жалко Головнина, в голосе которого слышалась грусть, он сказал:
— С высоты своих лет, Сережа, скажу: у тебя самый подъем — и сил много, и думать можешь. Не проворонь, живи.
Студенцов уже подталкивал ребят к двери.
— Ваше время истекло. Выгребайтесь!
В коридоре его обступили, на тревожные взгляды доктор ответил:
— Страшного ничего. Естественно, годы, сердце поизносилось, обследуем, отдохнет, и выпишем. Кстати, видели у него шрам на щеке ближе к уху? Теперь-то можно и улыбнуться — столько времени прошло! В атаке кричал «Ура!», и пуля влетела в рот. Да так удачно вылетела, зубы и те остались целы…
Студенцов замолчал, увидев, что Вася Баранчиков побледнел, зло смотрит на человека в белой накидке, идущего навстречу.
— Ну не охламон ли! — с чувством сказал Вася, приглашая приятелей разделить его возмущение. Даже в больнице не хочет оставить в покое.
По коридору шел следователь Вениамин Иванович Колобков. Лицо румяное, еще мальчишеское, пока без отпечатка мужественности. Шаги стали нерешительные, когда заметил группу стоявших людей. Студенцов преградил ему путь.
— Вы, товарищ, к кому?
Доктор не знал следователя, следователь не знал доктора. Васино восклицание, однако, насторожило, подсказало, что посетитель идет к Павлу Ивановичу.
— В палату я вас не пущу, — сказал Студенцов и грозно сверкнул очками.
— Но почему же? — растерялся Вениамин Иванович, и лицо его еще пуще раскраснелось.
— Он еще спрашивает почему! — взорвался Вася. — Хватит, и так поиздевались.
— Ты что, очумел? — обидчиво спросил следователь Васю.
— Еще вопрос: кто из нас очумел, — не сдавался Вася. — Даже поболеть человеку не дадут. Не могли подождать?
— Почему я должен ждать? — Вениамин Иванович справился с волнением, робко попросил доктора: — Родственница у меня в третьей палате, просила…
Все разъяснилось. Вениамин Иванович шел не к Гущину, шел к невесте, которую из стеснительности называл родственницей. Невесте предстояла операция, и Вениамин Иванович беспокоился за ее здоровье.
Ломовцев тронул следователя за рукав, спросил безобидно, для любопытства:
— Зачем вам понадобилось запрашивать характеристики?
Студенцов заинтересовался, снял очки и близоруко пригляделся.
— Так это Колобков?
— Собственной персоной.
Вениамин Иванович в свою очередь спросил:
— А вы, догадываюсь, Студенцов. Рад познакомиться. — Подумал о чем-то и добавил: — Так и знал, что вы у них за верховода.
— Как это — знал? — насмешливо спросил Студенцов.
— Выгораживали они вас… дружно! Практика подсказывает, — не без самодовольства пояснил Вениамин Иванович, — кого выгораживают, тот и верховод.
— Удивительный вывод вы сделали из практики. После вашего запроса в учреждение на меня еще пришла анонимка: как я могу врачевать, если… ну и прочее. Не вы писали?
Вениамин Иванович оскорбился:
— Как вы можете?
— Верховод все может, — спокойно сказал Студенцов.
Ломовцев настойчиво теребил Вениамина Ивановича за рукав.
— Ответить-то вы можете?
— Это о характеристиках? — справился следователь, и мальчишеское лицо его опять покрылось густой краской. — Дело-то надо было закрыть. А как я его закрою, так ничего и не предприняв?
Смотрели на него внимательно, но без вражды. Ломовцев опять спросил:
— Значит, вы это сделали без зла на нас?
— Скажете! — возмутился Вениамин Иванович. — У меня не было пристрастия, тем более я с самого начала знал, что вы не виноваты.
