Александр Казанцев - Третья сила. Россия между нацизмом и коммунизмом
Он не может понять эту слишком сложную шутку и, как будто не доверяя своим глазам, ходит туда и сюда по залу, осматривая пустые углы и разбросанные под ногами вороха соломы.
— Что вообще случилось? Слушайте, в какую другую сторону?
— На запад.
— Вы можете мне объяснить, в чем тут дело?
— Могу объяснить, но я боюсь, что вам это будет трудно понять.
— Я уже привык разговаривать с вами и, мне кажется, вспомнил уже немного язык.
— Нет, — возражаю я, — вам трудно будет понять не то, что скажу я, а причину их ухода. Чем точнее я подберу слова, чтоб объяснить вам это, тем непонятнее это будет для вас.
— Но все-таки?
— Они ушли потому, что боятся, что правительство по возвращении на родину может их или расстрелять, или посадить на долгие годы в концентрационный лагерь. Можете это понять?
Он не может. Он уверен, что после того, как разрушены концентрационные лагеря Гитлера, их нигде больше не осталось, что же касается расстрела, то, может быть, это и очень остроумная шутка, но он, к сожалению, не настолько хорошо знает язык, чтобы понять ее смысл.
Дальнейший разговор — мы это видим оба — ни к чему не приведет. Он уверен, что я его сегодня как-то мистифицирую, а я убежден, что расскажи я ему все это на понятном ему английском языке, он все равно ничего бы не понял, а если б и понял, то не смог бы поверить. Он мотает головой, угощает, на всякий случай папиросой и, пожимая плечами, уходит к своим грузовикам.
— Странные люди…
Глава V
Расплата
Война кончилась. По всей Германии в весеннем ветре полощутся белые флаги, торопливо вывешенные в каждом доме чуть ли не из каждого окна. По дорогам тянутся бесконечные колонны военнопленных, среди них мелькают и люди в форме СС. Обгоняя эти колонны, на запад мчатся длинные вереницы машин — это привезенные немцами на работу в Германию французы, бельгийцы, люксембуржцы и другие возвращаются по домам. Машины украшены флагами, цветами, у пассажиров радостные, возбужденные лица, далеко слышны песни, веселые шутки и смех. Война кончена для всех. Только для русских антибольшевиков начинается новая глава трагедии — в силу вступает Ялтинский договор, по которому все советские граждане, оказавшиеся к моменту окончания войны в западных зонах оккупации, подлежат выдаче советскому правительству.
В последние дни войны, в момент крушения Германии, навстречу западным армиям с востока бросилось всё, что имело хоть какую-то возможность передвигаться. Возможность эта оказалась у очень немногих. Местные немецкие власти до самого конца не разрешали уходить ни рабочим, ни военнопленным. Они принуждены были сидеть в лагерях до тех пор, пока Красная Армия не приближалась на расстояние пушечного выстрела, то есть пока не бежали сами немцы. Русские люди были сосредоточены, главным образом, в восточной части Германии и в прилегающих к ней странах. Там же сгруппировались миллионы беженцев, для которых была закрыта дорога на запад. Красная Армия продвигалась стремительными толчками, поэтому миллионы русских людей оказались отрезанными в Прибалтике, Восточной Пруссии, в Польше и самой Германии, в теперешней советской зоне оккупации. В западные зоны могло бежать сравнительно небольшое число, составившее с уже находившимися здесь, приблизительно семь-восемь миллионов человек.
Бежали просидевшие по три-четыре года за проволокой военнопленные, бежали Бог весть как выжившие в лагерях концлагерники, бежали насильно увезенные на работу в Германию, пережившие по несколько лет каторжных нацистских лагерей для иностранных рабочих. Бежали от подходящей с востока Красной Армии, потому что за Красной Армией шел Народный Комиссариат Внутренних Дел — НКВД и нес для этих людей, для кого смерть, для кого — многие годы советской каторги зато, что увидели какой-то другой, не советский мир, за то, что осознали дешевую ложь государственного мировоззрения, за то, что не умерли при защите советского строя, за то, что посмели дышать без указаний партии и правительства.
В первые же дни по окончании войны потянулись колонны машин и на восток. Машины до отказа нагружены людьми. Меньшая часть из них едет добровольно, со слабой надеждой на прощение и возврат домой. Часть едет от безысходности — куда же деваться, никто не защитит, никто не поможет. Часть, и едва ли небольшая, едет, как на эшафот, — у этих лица смертников.
Решившиеся ехать добровольно делают это тоже по разным побуждениям. Одни от безысходности — «все равно всех отправят», кто рассчитывает — «первым, поехавшим добровольно, легче будет», третьи бросаются в неизвестность, как в холодную воду, — «все равно придется же когда-нибудь». Едет много терроризированных в сборных лагерях, не посмевших заявить о своем нежелании ехать: «заявишь, а вдруг все равно выдадут». В лагерях этих с самого начала установилась атмосфера хорошо организованной психологической бойни: всюду лозунги, портреты Сталина, флаги. Многие стараются перекричать друг друга, показать свою благонадежность и преданность. Кто потрусливее, пугает своими бурно высказанными восторгами себя и других, кто подлее, выбирает себе из присутствующих жертвы, по которым завтра, доносом на них уже на той стороне, он будет пробираться в жизнь. Тут же в лагерях уже начинается выявление «врагов народа», буйным цветом цветет пресловутая советская бдительность и взаимная слежка — люди составляют «капитал» для той стороны.
Мчатся грузовики на восток, а по обочинам дороги, озираясь, скрываясь от американских и английских патрулей, двигаются в одиночку, семьями, небольшими группами такие же русские люди на запад. Идут без документов, без разрешений передвигаться. Солдаты чаще всего делают вид, что не замечают их: так много горя сквозит в глазах этих людей, с такой надеждой смотрят они на расстилающийся на запад путь.
Этими людьми забиты все дороги Западной Германии. Они идут, не задерживаясь нигде больше двух-трех дней, идут не куда-нибудь, а просто так, чтобы не сидеть на месте, не привлекать к себе внимания, не регистрироваться. Ходят туда и обратно, с севера на юг, с востока на запад, и с большой осторожностью- с запада на восток. На маленьких тележках несложный багаж, иногда дети и больные, которым идти не под силу. Группируются по деревням, расходятся снова, на время короткого отдыха выставляют посты — не едут ли грузовики, на которые так просто, потому что они пустые, могут погрузить и увезти на восток. Ходят люди, делают сотни и сотни километров, а в голове неотвязно один и тот же мучительный вопрос — «выдадут или не выдадут?». Если выдадут — это смерть. Каждый пропущенный день увеличивает «вину».
Это люди вне закона. Они нежелательны для немцев, как всякий бродячий элемент нежелателен оседлому жителю. Нежелательны для немцев, проигравших войну «вот этим же русским», потерявших сыновей, братьев и мужей в борьбе «вот с этими же русскими». Бывает особенно тяжело, когда люди попадают на немца, вышедшего, вернее бежавшего от ужаса советской оккупационной зоны. Тогда им, уже не раз пострадавшим и сейчас спасающимся от большевизма, приходится отвечать за преступления, совершенные тем же большевизмом над другими. Ведь и те, и другие — русские.
Они в тягость и союзникам, эти люди с непонятным нежеланием вернуться домой, к своим, к родным, к близким. И вот они ходят в безнадежности, как в темноте, без защиты, без каких-либо прав, всюду гонимые, везде нежелательные.
Ходить всё труднее и труднее. В Германии восстанавливается жизнь, затвердевают какие-то формы постоянного уклада. И вот это хождение, в первые после окончания войны дни, еще вперемежку с немцами, осевшими уже на постоянное местожительство, всё больше и больше режет глаз, мешает и вызывает преследование, а впереди, как и раньше, полная беспросветность.
Другие сидят в лагерях, проводят ночи — каждая, как последняя ночь осужденного. Ложась спать, облегченно вздыхают: «ну, сегодня пронесло, не приехали и не увезли». А с утра опять ожидание: вот подъедут грузовики, на них советские офицеры с американскими солдатами, погрузят и повезут. Вероятно, это страшнее, чем тогда, когда везут на казнь, потому что люди перед этим «повезут» кончают самоубийством. Кое-кто видит спасение в бегстве. В лес, в горы, а там — существование дикого затравленного зверя: да и надолго ли? Ведь Германия не Сибирь.
Что же пугает людей? Откуда этот страх, который толкает их в сумасшествие, в самоубийство? Не напрасен ли он? Не создан ли он только воображением?
Очень скоро после того, как увезены были первые эшелоны, с той стороны стали возвращаться чудом вырвавшиеся беглецы. Из сотен рассказов, очищенных отличных переживаний и впечатлений каждого, рисуется совершенно определенная и безоговорочно верная картина.
Всех возвращающихся специально выделенные следственные группы НКВД пропускают через бесконечное количество допросов. Все вернувшиеся рассматриваются, прежде всего, как тягчайшие государственные преступники. Многим каким-то образом удалось захватить и принести с собой как доказательство своей правоты анкеты, которые необходимо заполнить каждому, привезенному из западной зоны. В ней 152 вопроса. Из этих дебрей советской казуистики выбраться и доказать свою невиновность практически невозможно. Виноваты все, и отличаются они друг от друга только степенью наложенного наказания. Одних расстреливают тут же, других везут на медленное умирание в советские концлагеря, третьих, и эти самые счастливые, оставляют в штрафных и рабочих батальонах для работы в самой Германии.
