Павел Ермаков - Все. что могли
Ладно, не о том вспомнилось. Теперь о матери, он любил ее. И глубоко тоскует по ней. Помнил, мать садилась за пианино здесь, а не за большой черный рояль, стоявший в зале. Она любила играть Бетховена. Торжественно-волнующая музыка навевала грезы, звала куда-то, томила душу. Ему мнилось, окажись тут мать сейчас, он сел бы рядом, склонил голову к ней на плечо. Она тонкими сильными пальцами погладила бы его по волосам, потрепала бы за вихры, и все беды, свалившиеся на него в последние годы, ушли бы, отвалились, как отболевшая короста.
Но мать никогда не появится здесь. В тридцать восьмом она умерла, за три года до войны с Россией. Похоронена на ее родине, в Пруссии. Над могилой он стоял в день похорон, позже еще раз побывал, когда уже надел форму немецкого офицера. Очевидно, мать не одобрила бы его шага. Приехав на могилу, он намеревался мысленно просить прощения, что пошел против ее воли, но почему-то передумал.
С юношества помнил Богаец, мать настороженно относилась к тому, что происходило в Германии, когда власть захватил Гитлер. Чувствовал, не воспринимала шума, крикливой, чванливой суеты, всеобщего опьянения от обещанных властями благ и преимуществ для немецкого народа. В этом, думалось Богайцу, у нее возникли разногласия с отцом. Пан Казимир в то время ловко использовал новую ситуацию, заключил контракты с фирмами, пустил в доходный оборот капитал, доставшийся ему в качестве ее приданого, потом и недвижимое имущество родителей жены, перешедшее к ней по наследству.
Может, в силу всех тех обстоятельств она чувствовала себя одинокой и рано покинула этот мир. Отец словно не заметил, что ее не стало. Уже в Варшаве, где полностью хозяйничали немцы, развернулся вовсю. Он даже с Бразилией торговал, привозил оттуда кофе и табак.
Подумав о матери, Богаец подавил тяжелый вздох.
Следующая комната была детской. В ней ничего не меняли. Лео взрослел, и его больше тянуло на псарню, где были не игрушки, а живые борзые и гончие собаки, на конюшню, к рысакам и скаковым лошадям.
В детской у него тоже была почти настоящая лошадь — чучело пони. Помнится, лет десяти-одиннадцати, он потребовал вынести чучело на лужайку, чтобы похвалиться перед мальчишками. Один из них, сын экономки, попытался вскочить на пони, но уронил чучело. Оно стукнулось о качалку, шкура порвалась. Богаец налетел на мальчишку и начал бить его кулаками и ногами. Колотил зло, исступленно орал: «Мое — не тронь!»
Ему казалось, случись нечто подобное сейчас, он тоже избил бы, истоптал бы сапогами. Или застрелил. Чего проще. Чувствовал, как кровь приливала к вискам, дыхание стало напряженным и частым, будто он в самом деле с кем-то дрался.
Непонятное творилось с ним, пока он шел по дому. Настроение менялось каждую минуту. От слезливой чувствительности к дикому озлоблению.
Он толкнул очередную дверь. Да, ведь это его бывшая комната. Тут его царство, святая святых. Сюда редко кто входил кроме него. Только мать. Она еще в детстве внушила сыну, что он сам должен заправлять свою постель, убирать комнату. После, когда он повзрослел, она оберегала сына от горничных, как ей казалось, крутивших подолами возле молодого барина.
Да, здесь был его мирок, тут никто не мешал ему мечтать о будущем. Он ведь понимал, что был единственным наследником в семье. Отцовская мошна разбухала, Лео был не прочь погрузить в нее свои руки. Но тогда еще не пробил его час. Может, он пробил теперь? Черта с два. По отцовской воле с ним случилось явно что-то не то, о чем грезилось ему.
А что касается женских подолов… Из Пруссии как-то приехала погостить дальняя родственница матери. Лет на пять старше его. Ему тогда исполнилось девятнадцать, соки жизни в нем переливались через край. Девица, пухленькая, смазливая блондиночка, гуляя с ним в роще, на берегу пруда, кошкой ластилась к нему, мурлыкала, как бы случайно касалась его выпуклостями своего тела, приводя парня в смущение и трепет. Однажды ночью она пришла в его комнату и исчезла только под утро. Потом она заявлялась каждый вечер и, будучи опытной в любовных утехах, обучила им Леопольда. Очевидно, мать что-то углядела, догадалась по его зацелованным припухшим губам, утомленному, невыспавшемуся виду и быстренько выпроводила родственницу.
Потом девица частенько являлась к Леопольду в снах, его окатывало жарким валом сладострастия. Вспоминая о блондинке, он спрашивал себя: мог бы взять ее в жены? Наверное, ему было бы проще с ней, чем с его красивой, фарфорово-холодной женой. Где теперь эта блондинка, его учительница? Пожалуй, по причине живости характера, где-нибудь в тыловом гарнизоне услаждает знатного бонза, вроде господина Стронге.
Но как же ему быть с женой? Дошли сплетни, будто его отец, еще нестарый, только за пятый десяток перевалило, оказывает ей знаки внимания. Скорее всего, напрасно старается. Не нужны ей ни Леопольд, ни его отец, а нужно их богатство. «Но все же, батюшка, как бы ни складывались у нас с нею отношения, — думал он с раздражением, — пока она остается мне женой».
Хмелем ударила в голову обида. Надо все выложить отцу, не ждать, пока над ним станут смеяться. Он торопливо прошел в кабинет, позвонил. Появился управляющий.
— Скажите, пусть принесут коньяк и хорошего вина.
Вскоре появилась молоденькая девушка в кружевном фартучке, поставила поднос с бутылками и бокалами на стол.
— Дайте, пожалуйста, бумаги и чернил, — снова сказал он управляющему.
Пока тот ходил, он велел девушке налить коньяку. Выпил, зажевал ломтиком лимона. Тотчас выпил еще. По жилам разлилось тепло, ломота в затылке отпустила. Впервые с вниманием посмотрел на горничную, показалась она свежей, ладненькой. На щеках ее играл румянец.
— После… придешь сюда, — сказал он, не сводя с девушки упорного, немигающего взгляда.
Она поняла, что означало «после», вздрогнула, изменилась в лице.
Вошел управляющий, положил на стол стопку бумаги, поставил массивную чернильницу.
— Все это постоянно должно быть здесь, — сердито заметил Богаец.
— Виноват, — оправдывался управляющий. — Вы внезапно приехали.
Богаец взял ручку, обмакнул перо, задержал его над листом.
— Можете идти. — Богаец снова кинул быстрый взгляд на девушку: — Не забудь, что я тебе велел.
Перо заскользило по бумаге, выплескивая претензии к отцу. Но вдруг Лео остановился. Нет, так в лоб нельзя, слух — это еще не вся правда. С отцом ему ссориться не резон. Смял листок, положил другой. Попивая коньяк рюмку за рюмкой, писал, что приехал на пару дней в имение. По делам своего хозяйства. Последнее подчеркнул со значением. Пусть отец будет уверен, что он исправный хозяин. К нему, под Варшаву, наведаться не может. Господин Стронге приказал не задерживаться.
Оторвался от бумаги, сдвинул тяжелую портьеру. За окном опустился вечер, помутнела даль. В голове Богайца тоже стоял туман. Бутылка опустела, он откупорил другую.
«На нашем фронте…» — нацарапал он. Причем тут фронт? К чертям собачьим фронт… Не мысли, а какие-то обрывки, как вспугнутые галки, метались в голове. После своей позорной поездки в Сталинград Богаец при упоминании о фронте вздрагивал. В победе германской армии он разуверился, хотя немцы без устали твердили — победа придет. Болтовне больше не верил. «Это вам не девка, которой я приказал и знаю, она непременно явится к господину», — развязно ухмылялся он.
Немцы твердили, на Днепре они создали непреодолимый для русских рубеж. Берлинское радио кричало об этом. Русские почти без затруднений шагнули через него. Вам, господин Стронге, этого не понять. Чего ему не понять? Может, Стронге хочет снова турнуть его на фронт? Туда, на Днепр? Нет, пусть катится к… Да, здесь можно и Стронге послать. Перед генералом же подожмет лапки, потому что зависим от него. Как синица в садке. Убежать надо, укрыться, никакой наместник не найдет. Отец и Стронге — компаньоны… сын дезертир. Убежит, имущество останется, целое состояние. Его вывезти надо. Вот тогда и бежать. К отцу не повезет.
Отцу он все выложит. Ишь, старый плут, ластится к его жене. На жену он плевать хотел, но… не замай. Не твое, не тронь. Перо рвало бумагу, оставляло кляксы.
«Почему до сих пор нет девки?» — мысли потекли в другую сторону, прорезалось совершенно отчетливое желание.
Забыв о звонке, Богаец стучал кулаком по столу, но никто не приходил. Под руку попалась пустая бутылка, хрястнул ею о дверной косяк. Осколки разлетелись по кабинету. Казалось, он бодро зашагал к двери, однако ноги заплелись, и Леопольд растянулся на ковре.
Когда управляющий вбежал в кабинет, хозяин, запрокинув голову, придушенно храпел. С трудом втащил его на диван, укрыл пледом. Замел осколки, мельком глянул на измазанный чернилами листок. Понял всего одно слово, повторенное несколько раз: «Свинство…»
На дворе торопливо напутствовал горничную:
