Петр Лебеденко - Холодный туман
— Прошу к столу! — весело сказал Мезенцев. — Объявляем пир на весь мир… Стоп, стоп, стоп, какой же это пир, если на столе нет самого главного. А, Полиночка? Разве мы имеем право в такой чудный вечер не пригубить старого доброго винца под названием коньячок? Имеем, конечно, и мы это сделаем, иначе какие же мы русские люди… Правильно я говорю, Полиночка?
— Федя всегда мне говорил, — улыбнулась Полинка, — что русские люди испокон веков пили, если была у них такая необходимость, приготовленные ими самими наливки, а коньяки — это напиток не русский. Мы с Федей и сами несколько раз делали наливки. Из малины, из черной смородины, а один раз попробовали сделать из черноплодной рябины — ну и чудесный же получился напиток!
Мезенцев, вроде как огорченно, развел руками:
— Так то же вы, Полиночка! А куда уж мне, одинокому мужчине, до наливочек! Я кроме яичницы и готовить-то ничего не умею. Посему и прощения прошу за скромное угощение и нерусский напиток. Чем, говорят, богаты, тем и рады.
Полинке показалось; будто у него какой-то обиженный вид, и она поспешила сказать:
— Я не хотела нас обидеть, Виктор Григорьевич, это я просто так сказала…
— Я понимаю, я понимаю, Полиночка… Знаете, люди, которым приходится в одиночестве влачить свое жалкое существование, весьма чувствительные… Да, да, весьма чувствительные. Может быть, потому, что им отпущено слишком мало радости… нет, нет, я говорю это не о себе, я говорю вообще. И боже вас сохрани подумать, будто я хочу вызвать к своей особе сострадание. Вы ведь так не думаете, Полиночка? В противном случае, — он коротко засмеялся, — будет задета моя мужская гордость.
Полинка неопределенно покачала головой. Глядя на Мезенцева, слушая его, она все время испытывала какое-то двойственное чувство. То ей казалось, будто и в словах его, и в интонации, и в глазах Виктора Григорьевича присутствует плохо скрытая фальшь, какая-то игра на ее собственных чувствах; так вот актеры, перевоплощаясь в тот или иной образ, заставляют зрителей волноваться, переживать, жалеть или презирать человека, в чей образ они перевоплотились; но уже в следующую минуту Полинка начинает думать, что ничего фальшивого в Мезенцеве нет, что говоря о жалком существовании одинокого человека, которому отпущено так мало радости в жизни, он нисколько не играет и не рисуется, на его долю действительно выпала немилостивая судьба, и ничего, кроме сочувствия к этой его судьбе, Полинка не должна испытывать.
Не дано было такой честной, открытой и, если на то пошло, наивной натуре, какой обладала Полинка, проникнуть в не такой уж сложный мир капитана Мезенцева, мир довольно посредственного артиста, но весьма проницательного человека, способного мгновенно угадывать, что в ту или иную минуту происходит в душе другого человека, особенно если этим другим человеком является женщина.
Вот и сейчас, взглянув на Полинку, он без труда — по мелькнувшему в ее глазах сочувствию, по легкому вздоху, по тому, как переплела пальцы рук — определил: доброе к нему чувство Полинки побеждает (хотя и не совеем еще победило) все остальное, и этой минутой надо немедленно воспользоваться, надо это доброе чувство в ней закрепить, иначе ему не добиться желаемого.
— Я часто думаю о том, Полиночка, — проговорил он, печально вздохнув, — что ваша и моя судьбы весьма похожи. Горестные судьбы людей, будущее которых не может радовать. И вправду: чего мы можем ожидать в будущем, если на наших судьбах лежит печать безысходности? Вы согласны со мной, Полиночка? И не кажется ли вам, что если такие люди, как мы с вами, не будут сочувствовать друг другу, искренне уважать и, может быть, по-своему любить друг друга, жизнь для них потеряет всякий смысл…
— Я как-то никогда об этом не думала, — ответила Полинка. — Наверное, вы правы, Виктор Григорьевич. — Некоторое время помолчав, она сказала: — Вы до сих пор не спросили, зачем я приходила к вам в штаб и вот пришла сюда. У меня к вам очень большая просьба, Виктор Григорьевич. Я…
— Стоп, стоп, стоп! — уже совсем другим тоном оживленно воскликнул Мезенцев. — Категорически запрещаю вам говорить о делах до тех пор, пока мы с вами ни поужинаем… А насчет вашей просьбы — заранее обещаю, что она будет выполнена. Договорились?
Он подошел к ней, взял ее за руку, подвел к обеденному столику и усадил на стул. Сам сел совсем рядом, настолько близко, что Полинка ощутила, как он своим коленом коснулся ее ноги. Однако, Полинка не придала этому никакого значения, посчитав, что это произошло совершенно случайно. Мезенцев же положил в ее тарелочку уже изрядно остывшей яичницы, налил в обе рюмки коньяка и, вложив одну из них в руку Полинки, сказал:
— Давайте выпьем за то, Полиночка, чтобы несмотря на нелегкую жизнь, наши души никогда не зачерствели и всегда откликались на добро и человеческое участие… Нет, нет, не ставьте рюмку на стол, я очень прошу вас. Вы обязательно должны выпить. До самого дна. Вы даже не представляете, какую радость вы принесли в мой унылый дом, заглянув в него, как говорят, на огонек… Ваше здоровье, Полиночка!
Он одним большим глотком выпил свой коньяк, поставил пустую рюмку на стол и просительно взглянул на Полинку. И она тоже выпила. И на мгновение задохнулась. Чуть приоткрыв рот, точно веером, помахала ладонью. Даже слезы выступили на глазах. Но уже через минуту-другую это неприятное ощущение прошло, и Полинка почувствовала, как теплая волна подступила к ней с едва уловимым шумом, обдав ее ласкающими брызгами. Ей показалось, будто и свет в комнате стал мягче, и комната стала уютнее, и улыбка Мезенцева, глядевшего на нее добрыми глазами, была по-отечески внимательной и заботливой. И то, как он вроде бы участливо положил руку на ее плечо, полуобняв ее, тоже показалось Полинке отеческим жестом, и она благодарно ему улыбнулась, проговорив:
— Спасибо вам, Виктор Григорьевич. Вы очень добрый человек….
Он ничего не ответил, несколько раз кивнул головой, точно соглашаясь с Полянкой, затем взял бутылку и снова наполнил рюмки! «Нет, я больше не стану пить, — подумала она. — Ни капли… Странно, почему я опьянела от одной рюмки… Нет, больше — ни капли».
Мезенцев, продолжая глядеть на нее добрыми глазами, в которых было столько участия, уже протягивал ей наполненную коньяком рюмку и, хотя не произносил при этом ни слова, она видела и чувствовала его просящий взгляд, и ей казалось, что если она откажет в его просьбе, то нанесет ему смертельную обиду.
И она опять выпила.
И опять через минуту-другую на нее нахлынула волна, но теперь эта волна была уже не теплой, а горячей, и шумела она сильнее, как в час прибоя. И чем больше проходило времени, тем все сильнее шумела эта прибойная волна, но обдавала она Полинку уже не ласковыми и прозрачными, а мутными брызгами, сквозь которые Полинка временами с трудом различала все, что ее окружало, а порой ей даже казалось, будто ее подхватывает течение и уносит, уносит неизвестно куда, в какую-то незнакомую даль, она, боясь этой неизвестности, хочет вернуться оттуда, но неведомая сила удерживает ее, а через короткий промежуток времени она вдруг начинает слышать чей-то взволнованный голос, но ей никак не удается определить, кому этот голос принадлежит.
— Полиночка, милая, — слова журчат у самого ее уха, — давай на время забудем обо всем, что творится в мире, и станем дорожить вот только этим мгновением, подаренным вам самой судьбой…
Красивые слова, но Полинка никак не может понять, о каком мгновении идет речь и почему этим мгновением надо дорожить. Ну и пускай, думает она, не понимаю и не надо. Не все же, в конце концов, надо понимать… И Феденька так говорил. Бывало, начнут они вдвоем колдовать над кроссвордом, встретится что-то совсем незнакомое и непонятное, Феденька подумает с минуту-другую, потом засмеется и скажет: «Ну его к черту! Пуская мудрецы ломают голову…» Феденька, Феденька… О чем ни начнешь думать, куда ни посмотришь — везде Феденька. Будто одна на двоих у нас с Феденькой душа. Будто одна на двоих и жизнь, и смерть. Господи, твоя воля! — как говорит Марфа Ивановна. День ли на дворе, ночь ли, Феденька всегда рядом. И голос его, и руки. Сильные и нежные его руки…
Она вот только сейчас и заметила, что Мезенцев уже не сидит рядом с ней, а стоит позади нее и обе его руки лежат на ее плечах, нет, не просто лежат, горячими ладонями Мезенцев поглаживает ее плечи, иногда касаясь лица и шеи, пальцы его мелко вздрагивают, она это хорошо чувствует, ей неприятно, однако, она и сама толком не знает, почему должна выносить и выносит эту неприятность. Может быть, боится его обидеть? Ведь делает это Виктор Григорьевич без всякой задней мысли, он сейчас, как отец, или как старший ее брат, он хочет, чтобы оттаяла ее душа, вот и решил, по-отечески или по-братски, приласкать ее, приголубить.
— Пойдем посидим на диване, Полиночка, — сказал Мезенцев. — Посидим, поговорим.
