Аркадий Первенцев - Честь смолоду
– А сбор у мечети?
– Туда шел народ. Но, как видишь, спектакль не удался. А Зиночка снова с отцом. Это очень трогательно, Сережа. Размечтаешься, клубочек к горлу подкатит, встряхнешься.
– А каков Кариотги, а?
– Молодец Кариотти! Он, оказывается, из Балаклавы, арнаут, вероятно, один из потомков греческих корсаров, переселенных туда после Наваринского боя.
Саша должен был уходить на заставу, сидел босой, а его постолы раскисали в корытце. Закончив рассказ, он обернул ногу портянкой из немецкой шинели, вытащил постолы и начал прилаживать их к ногам, насвистывая песенку Анюты.
– Опять эта песня, Саша? Не надо.
Саша поднял покрасневшие от усталости глаза.
– Такой въедливый мотив. Кариотти насвистывал ее, уходя за девчушкой Лелюкова…
Мысль о сестре преследовала меня.
С отцом мы успели переговорить обо всем. Все тайники души, казалось, мы раскрыли друг другу. Но избегали говорить об одном – об Анюте.
Я знал, что Анюта находится на территории врага и работает во фронтовом передвижном театре, обслуживающем немецкие гарнизоны, расположенные вдоль Феодосийского шоссе.
Мне казалось, чго сестра не выдержала испытаний. Это было позорно, и этому не хотелось верить. Никто из партизанских вожаков не сумел рассеять моих подозрений; они молчали, и это молчание было мучительно.
Когда я затевал разговор об Анюте с Лелюковым, он либо молчал, либо менял тему разговора.
Отец замкнулся, и казалось, что Анюта для него давно перестала существовать.
Единственно с кем я откровенно мот делиться своими тревогами – это с Люсей.
Она ходила в шароварах, собственноручно ею сшитых из парашютной гондолы, в башмаках из буйволовой кожи, стянутых у щиколотки ремешками, в защитной куртке с мужскими карманами – такие куртки сбросили нам самолеты, в синем берете со звездочкой, прикрепленной на кусок красной бархатки, аккуратно обшитой по краям, чтобы не крошилась материя. Люся носила легкий пояс, охватывающий с милым изяществом ее узкую девичью талию. На поясе висели небольшой пистолет, кожаный мешочек с патронами и подаренный ей Фатыхом кинжальчик с каким-то изречением из корана на лезвии.
Люся отрастила еолосы и косами окручивала голову так, что казалось, она носит шапочку из светлого меха. Попрежнему, как цветы в степном майском травостое, светились ее глаза, такие милые и лучистые, что все дурное забывалось под их ласковым теплом.
– Я не верю, чтобы Анюта могла предать родину, – убежденно сказала Люся. – Не такая она.
– Почему ты так уверена?
– Интуитивно.
Я горько улыбнулся. В нашем строгом деле интуиции не придавалось значения.
– Еще есть один мотив моей уверенности…
– Мы с тобой ее попрежнему любим, – с шутливой горечью перебил я ее, – и не хотим выбросить из своего сердца, а поэтому она на самом деле хорошая, верная, преданная, так как не могут же ошибаться наши сердца. Ты это хотела повторить мне, Люся?
– И это не самое главное. Почему песня Анюты стала здесь паролем советских людей?
Эта мысль приходила и ко мне. Я помню, как при переходе от Чабаковки до Джейлявы я впервые услышал песню здесь, в крымском лесу, от Якова. На мой вопрос он ответил:
– Песенка Анюты – это наш пароль, конечно неофициальный. Парольная песня.
– Парольная песня?
– Ну, я так называю ее и другие. Помнишь, е «Уленшпигеле» восставшие гёзы сообщались между собой песней жаворонка? У нас песней жаворонка стала песня Анюты.
Яков долго и взволнованно говорил мне об Анюте, и тогда я почувствовал, что в тревоге о сестре я не одинок.
После слов Люси ко мне пришла опять робкая надежда, что песня, которую так любила моя сестра, не случайно появилась на партизанских тропах. С этой песней приближались жители к отрядам, к боевым дозорам, ее насвистывали на тайных тропах, что служило сигналомv идут свои, а не чужие.
И сейчас ее напевал Коля, пришедший за мной.
– Командир вызывает вас к себе, товарищ капитан, – сказал он.
Лелюков лежал на ковре, брошенном на багровые ветви граба, и грыз тыквенные семечки. В углу на помосте спала дочь Лелюкова и улыбалась во сне.
– Катерина с ней возится, – сказал Лелюков. – Поправляется: – Лелюков протянул руку, насыпал в мою горсть семечек. – Ты просился побывать в Солхате?
– Да.
– Разрешаю. Задачи, которые ты поставил перед собой, утверждаю. Первое – подходы к Солхату. Они, слыхать, заложили минные поля – надо проверить. Посмотреть, увеличился ли гарнизон и каково настроение жителей, русских. Если нападем, помогут? Имей в виду, Сергей, – Лелюков перешел на дружеский тон, – никто тебя не неволит итти. Тебе нужно?
– Нужно.
– Тогда разрешаю и ничего не спрашиваю… Пойдешь только с Кариотти. Он скажет, когда это лучше сделать. Ты доверяешь ему?
– Доверяю.
– После случая с Зиночкой, – Лелюков указал глазами на дочку, – я тоже ему верю. Спасибо ему…
Борис Кариотти был тем самым разведчиком, которого знали на Большой земле под кличкой Ризера Коля Шувалов первый назвал так Бориса Кариотти, вспомнив об одном из героев Джека Лондона. И в этой кличке был какой-то смысл. Так же как и Филиппе Ривера, Борис Кариотти на первый взгляд производил неблагоприятное впечатление. Он был молчалив, строг в своих коротких и веских высказываниях. На губах его редко можно было увидеть улыбку, в глазах – веселье. Борис был грек из Балаклавы. Что-то нехорошее случилось с его родителями: кажется они признали оккупантов. И он, молодой человек, комсомолец, теперь был полон холодной, сосредоточенной злобы к врагам.
Кариотти отлично знал свое дело разведчика, имел явки и друзей и выходил целым и невредимым из самых отчаянных операций.
Коля Шувалов почти неотрывно находился с Кариотти, став как бы его двойником, и все же, не находя никаких улик, с нескрываемой подозрительностью относился к нему. Кариотти видел все и страдал гордо и молчаливо.
Никогда не нужно было Борису повторять дважды приказание. Его поведение не давало поводов для сомнений, но Коле казалось, что это лишь тонкая хитрость.
Кариотти был так же похож на грека, как и на татарина. То же ловкое, сухое тело, лишенное жировых покровов, черные волосы, жесткие и прямые, длинный нос, тонкие губы, острое лицо и природная смуглость кожи.
Приход Кариотти в лес не со стороны степи, а с южного побережья, куда щупальцы лелюковской разведки не достигали, был обставлен какой-то тайной. Кариотти явился в лес не один, а привел с собой двух связанных немцев: обер-лейтенанта и штурмшарфюрера, которых, по его словам, он захватил, напав на их машину.
Приход Кариотти с двумя немцами совпал с операцией Мерельбана против Лелюков а. Несмотря на то, что Кариотти доказывал необходимость переброски на Большую землю пленных, располагавших, по его мнению, важными для нас сведениями, Семилетов расстрелял немцев.
Кариотти, возможно, обладал дурным характером, Он, безусловно, понимал причины недоверия к нему и, может быть, прощал это, но переносил ненависть на татар, с которыми его объединяли. Он держался замкнуто. И мои попытки завести с ним задушевные беседы кончались впустую. Как бы то ни было, но пройти в Солхат и выйти оттуда благополучно лучше всего было с помощью этого потомка греческих корсаров.
В назначенное время он появился возле меня, бегло осмотрел мою одежду, составленную по его предложению. Я надел серенькие брюки, ботинки, кепку и синюю шелковую рубаху навыпуск, подпоясанную наборным поясом. Документами, которыми я был снабжен, устанавливалось, что я принадлежу к группе рабочих, занятых устройством стационарных кладбищ, которые с парадной пышностью создавали немцы вдоль Феодосийского шоссе.
– Оружие? – спросил Кариотти.
– Нет.
– Хорошо!
Попрощавшись с отцом и выйдя от него, я столкнулся с Шуваловым. Коля просил непременно захватить его с собой. И изложил свои подозрения по поводу Кариотти. Я отказал, но Шувалов следовал за нами до самой опушки леса, прячась за стволами деревьев.
Кариотти, будто не замечая Шувалова, выискивал ромашки и какие-то мелкие красные цветочки, на ходу срывал их, пока в его руках не оказался пышный букет.
Мы вышли на шоссе к возвращению стада.
Шедшая но шоссе легковая машина с откинутым тентом вдруг сбавила скорость, и офицер в куртке с черным воротом, сидевший впереди, поднял очки-пылевики, чтобы рассмотреть нас.
Когда машина поравнялась с нами, Борис что-то выкрикнул на татарском языке, поднял руку с фашистским приветствием и второй рукой протянул цветы. Офицер ответил Кариотти, опустил на глаза очки, и машина помчалась дальше.
Борис отбросил от себя цветы.
– Они так любят, – как будто извиняясь, сказал он.
Мы не пошли в Солхат напрямую по шоссе, пересекавшему город, а направились вслед стаду. Два пастуха, старые низкорослые татары в рваной одежде и вооруженные винтовками, согнали коров с обочины шоссе. Коровы с мычанием пошли быстрее к своим домам по многочисленным тропкам, выбитым в молодых полынях и молочайниках выгона.
