Олег Селянкин - Они стояли насмерть
— А что, товарищ старший лейтенант, если мы завтра сами покажем фашистам караван? — предложил Мараговский.
— Никак у главного того, — многозначительно сказал кто-то.
— Не пойму тебя, Мараговский. Мы должны прятать караван, а не…
— Вот именно, не поймете! А вы выслушайте меня, — и Мараговский изложил свой план. Он оказался неожиданно прост и особенно привлекателен тем, что даже в случае неудачи не грозил никакими неприятностями. Просто сорвалась бы одна затея, и все.
— Чуть что — революция от этого не пострадает! — ; поддержал Мараговского Копылов, потирая руки.
— Людей у нас маловато, — усомнился Норкин.
— Вы только разрешите!
— Людей всегда найдем!
— Сделаем — любо-дорого взглянуть будет! — зашумели матросы.
Норкин дал свое согласие, и два матроса, прихватив с собой автоматы, ушли в ближайшую деревню.
Целый день матросы и жители деревни работали на маленьком островке. Оттуда доносились удары топора и знакомое всем «Эй, ухнем!» Только перед самым заходом солнца, когда тральщики снова подошли к берегу, на них вернулись матросы.
— Как? — спросил Норкин.
— Морской порядок! — ответил один из матросов.
— Где Копылов?
— Там остался.
Ночь выдалась на удивление звездная и темная. Опять появились самолеты. Они прошли над рекой раз, другой, долго старательно искали цели, кружились над берегами, даже дали несколько коротких очередей, чего раньше обычно не делали, и вдруг над островком рассыпала искры белая ракета и упала в прибрежные кусты. Самолеты немедленно развернулись и пошли туда, а еще через минуту раздался нарастающий вой падающей бомбы, потом огромный взрыв высоко подбросил обломки дерева и кусты.
— Нащупал! — хихикнул кто-то. Взрывы следовали один за другим.
— На полуглиссерах! — крикнул Норкин.
— Есть, на полуглиссерах!
— Почему не защищаете караван? Открыть огонь!.. Только близко не подходите!..
На полуглиссерах словно только этого приказа и ждали. Фыркнув моторами, катеры дружной стайкой устремились к острову, на ходу подпирая небо пулеметными трассами. Теперь бой разгорелся нешуточный. Не переставая бомбить, самолеты огрызались короткими очередями, а полуглиссеры, держась на приличном расстоянии от падавших бомб, непрерывно посылали пулю за пулей.
— Двадцать пять…
— Двадцать девять…
— Тридцать семь, — вслух считал Никишин разрывы бомб, и чем больше была цифра, тем оживленнее становилось на катерах.
Очередная серия бомб упала на остров, взорвалась — и вдруг там взметнулся ответный столб огня, и эхо нового взрыва прокатилось над рекой.
— Что там взорвалось? — спросил Норкин, вскакивая на рубку.
— Боезапас на барже, — ответил Маратовский и гут же пояснил: — Мы самовольно оставили Копылову пяток глубинных бомб. Так он, наверное, их и использовал.
Взрывы на острове подняли настроение у летчиков — и разрывы бомб слились в сплошной рев. Полуглиссеры вернулись к тральщикам. Небо на востоке порозовело и самолеты улетели.
— Сто двенадцать! — крикнул Никишин.
И смех, давно накапливавшийся, вырвался наружу. Хохотали все Даже Мараговский улыбался, а пулеметчик Миньченко, держась за живот руками, смотрел на всех широко открытыми умоляющими глазами, полными слез, и тихо говорил:
— Ой, не можу… Ой, не можу…
— Старший лейтенант Норкин! Доложите, что у вас здесь происходит? — раздался повелительный голос.
Матросы притихли, а Миньченко, как держался за живот, так и остался стоять, вытаращив глаза и открыв рот. Сзади матросов стоял контр-адмирал Голованов. Его полуглиссер прижался к борту тральщика.
— Доложите, что у вас за праздник?
— Как вам сказать…
— Как есть, так и говорите! Не в любви объясняетесь!
— По предложению главстаршины Мараговского, товарищ контр-адмирал, мы из бревен сделали подобие барж, вон у того островка. Потом, сигналами вызвали фашистские самолеты, постреляли по ним с полуглиссеров, ну и все… Больше сотни бомб они сбросили… Вот и смеемся…
Клочковатые, седые брови адмирала разошлись от переносицы, он прыгнул на полуглиссер и сказал Норкину, показывая на место рядом с собой:
— Садись. Пойдем смотреть гвое хозяйство.
— Разрешите и нам, товарищ контр-адмирал? — спросил Мараговский.
Они были знакомы еще с Днепра, и Мараговский иногда обращался к адмиралу непосредственно, мияуя промежуточные инстанции.
Контр-адмирал махнул рукой. Его жест можно было понять двояко:
— А, ну вас! — или: — Теперь все равно! Идите!
Мараговский понял так, как было нужно ему, и тральщики потянулись вслед за полуглиссером.
Песчаный берег острова был изрыт воронками. Между ними валялись расщепленные бревна и обгорелые кусты. В маленьком затончике покачивались на волнах остатки «барж» и белела животом глушеная рыба.
— Показывай, где и что у вас здесь было, — потребовал Голованов.
Он подробно расспросил обо всем, сам осмотрел крепления бревен, проверил «обводы барж» и лишь тогда сказал:
— Молодцы! Прекрасная работа! Сегодня же, Норкин, напиши подробное объяснение и вышли его в штаб. Надо известить об этом и другие дивизионы… А это что за должностное лицо? — спросил Голованов, показывая на приближающегося Копылова.
— «Шкипер» с погибшей баржи, по совместительству — «фашистский разведчик» и наш комендант острова.
— А-а-а… Прошу, товарищ комендант, пожаловать ко мне.
Копылов подошел ближе и четко козырнул.
— Как служба? Какие трудности в работе? Копылов понял, что настроение у адмирала хорошее, разноса не будет, и ответил, стараясь попасть ему в тон:
— Так ничего. Привыкаю. Только комары здесь еще не сознательные. Так и норовят вцепиться в до сих пор живого человека.
— Снимаю с поста. Марш на катер! Попей чаю и отдыхай.
— Сейчас бы чего покрепче, — заикнулся кто-то из матросов.
— Я тебе дам покрепче! — погрозил Голованов пальцем, а потом взял Норкина за локоть. — Пройдемся немного.
Они отошли от катеров метров на тридцать и остановились.
— Почему не сообщил мне о своем плане? Или, считаешь, что командира бригады ставить в известность о своих делах не обязательно? Я не против инициативы, но все действия должны быть согласованы… Ты на минутку влезь в мою шкуру. У тебя здесь взрыв за взрывом! А потом и с воды полыхнуло… Что я мог предполагать? Вот и пришлось идти на полуглиссере сломя голову.
— Виноват, товарищ контр-адмирал…
— Конечно, виноват, раз говорю… Учти на будущее, а теперь выходи на траление.
И когда до катеров осталось несколько шагов, Голованов добавил:
— А ты, кажется, начинаешь понимать войну.
Глава тринадцатая
ДУШИ ЧЕЛОВЕЧЕСКИЕ
— Миша! Миша приехал! — услышал Норкин радостный крик Доры Прокофьевны, как только перешагнул порог кухни.
На ходу вытирая передником мокрые руки, она подбежала к нему и, схватив за рукав, потащила к окну.
Из соседней комнаты выбежала Наталья, тоже радостно вскрикнула, всплеснула руками и потянула Норкина в другую сторону. Их атака была так стремительна, что он растерялся и, глупо улыбаясь, послушно поворачивался из стороны в сторону. Перед ним мелькало то покрытое морщинками полное лицо Доры Прокофьевны со слезами, выступившими из-под очков, то белокурая голова Натальи и ее лучистые голубые глаза.
За две минуты он узнал, что на рынке полно свежих овощей, что в театре идет премьера и что Наталья достала в библиотеке нужную ему книгу.
— Как ты хорошо загорел!.. Тебе идет этот смуглый загар… Возмужал… Почему не писал? — И вдруг сестры отшатнулись от него. — Фу, да у него подворотничок грязный! Снимай китель сию же минуту! — скомандовала Дора Прокофьевна.
— Кушать хочешь? — перебила ее Наталья. — Дора, приготовь покушать, а я его быстро выполощу. На Волге был, а воротничок от пыли посерел даже! Через пять минут будет готова горячая вода, а ты приходи мыться без особого приглашения. Лёню не буди! Он спит после дежурства.
В квартире Доры Прокофьевны Лёня жил со дня своего приезда в Сталинград, а потом перетащил сюда и Михаила.
— Расскажи, Миша, о Коле, — были первые слова Доры Прокофьевны после того, как они познакомились.
Норкин взглянул на Леню. Тот молча опустил на мгновение оба века, и Михаил понял, что можно и нужно говорить все до мельчайших подробностей. Рассказывая, он мысленно снова прошел с батальоном по тем знакомым местам, разволновался и не заметил, как Дора Прокофьевна вышла из комнаты. Норкин удивленно посмотрел на Селиванова.
— Она всегда так. Слушает, слушает, потом возьмет сынишку на руки и уйдет в другую комнату.
— Плачет?
— Не знаю…
