Игорь Акимов - Дот
Сразу открывать амбразуру во всю ширь Чапа не стал. Хотя и знал, что снарядов больше не будет — а все же… Раскрыл где-то на метр, так, чтобы можно было выглянуть. Выглянул. Даже пришлось протискиваться плечами. Смысла в этом не было, так ведь не все же мы делаем со смыслом. Пыль и гарь оседали медленно. Никто не стрелял. Наконец Чапа разглядел танки. А затем и автоматчиков. Танки шли прямо на амбразуру, автоматчики поспешали следом редкой цепью. Очень редкой: дистанция — метров десять-пятнадцать, не меньше. Чапа разглядел всего нескольких. Считать не стал: какой смысл? — ребята все равно их близко к доту не подпустят. Тем не менее… Ведь всяко бывает, подумал Чапа, и прошел к пирамиде. Медведев унес и свою трехлинейку, и Чапин ППШ, остались только немецкие автоматы. Все три одинаковые. Чапа взял один, для чего-то взвесил в руке. Легкий, игрушечный… Вздохнул. И чего вздыхать? — все равно ведь выбирать не из чего.
Опять выглянул в амбразуру.
Танки катили уже не прямо на него, а сбавили ход до минимального и совались то левей, то правей: искали пологие места. Пулеметы пока не стреляли. Подпускают поближе.
«Був кум — та й нема…»
Вот прицепилась! — как осенняя муха, — с удовольствием подумал Чапа о песне, и вдруг сообразил еще одну причину, отчего пулеметы молчат. Из-за танков. Ведь если из танка заметят стреляющий пулемет — а он рядом, какие-нибудь полста метров, ну, чуть побольше, — то раскурочат его первым же выстрелом. Или раздавят. Значит, надо ловить момент, когда пулемет не виден ни водителю, ни стрелку — или кто там у них из пушки шарахает… Чапа и рад был бы помочь ребятам, подбить хотя бы одного немца (хотя что значит «подбить»? из такой пушки — при таком калибре — да еще прямой наводкой — так ведь от него вообще ничего не останется! куда ни попади — собирай обломки), но танки пока не выбрались из мертвой зоны. Оттого и нахальны. Прут, как на комод.
За спиной Чапы, приглушенные толщей дота, послышались два выстрела. Винтовка. Выходит — жив Саня! — успел подумать Чапа, но уже в следующее мгновение услышал щедрый треск сразу нескольких автоматов; потом — взрыв… И тишина. Чапа ждал, ждал… Ничего… А ведь дверь-то изнутри не заперта!..
Чапа слетел с креслица, подскочил к двери (только теперь вспомнив, что не прихватил автомат, а ведь немцы могли успеть к двери первыми…), одним движением надвинул засов — и только тогда глянул в смотровой глазок. Ничего не увидал. Должно быть — залепило землей. А что, если Саня живой?.. Что — если он еще живой, если он ранен, и единственным его спасением будет — заползти в дот?..
Нужно было открыть дверь — и поглядеть.
Но если откроешь — а там немцы. А ты без ничего: твой автомат — где-то возле амбразуры…
Чапа обернулся. Автомат висел там, где Чапа его повесил: на крюке, вмазанном в стену под амбразурой. Для чего-то им этот крюк понадобился…
Сдвинуть засов — рука не поднималась. И не сдвинуть нельзя…
От внезапного бессилия Чапа осел на пол. Сидел — и смотрел на засов.
И вдруг из-за двери опять дважды ударила винтовка. Живой…
Вот счастье-то!.. Никогда не знаешь, где оно. Иногда думаешь, что его и нет совсем, потому что где же в обычной жизни — или хотя бы на той же войне — место счастью? Нет его. Ну — пуля ударила рядом. Могла в тебя, а она рядом влепилась. Так это не счастье, а удача. Или предупреждение. От Господа Бога…
Ну и дерьмо же я, подумал Чапа. Вот уж никогда не думал, что я такое дерьмо…
Он медленно поднялся. Сдвинул засов. Подумал: надо бы выглянуть… Но что толку, что выгляну? — подумал Чапа. Мой автомат вон где… Чапа тут же вспомнил, что есть еще два автомата, и они совсем рядом… Поглядел на них. Лежат на месте — куда ж им деться… Нет, подумал Чапа, у Сани своя работа, у меня — своя. Не буду ему мешать…
Воспоминание о пережитом страхе не отпускало Чапу. Вроде бы — чего особенного? Страх на войне — обычное дело. Без встречи с ним — если ты существуешь рядом с врагом — и дня не проживешь. Этой войне всего несколько дней, а если посчитать, сколько раз за это время у Чапы обмирала душа… Бывало. Обмирала. Но уже через минуту от пережитого чувства следа не оставалось, потому что место страха — без паузы, сразу — заливало чувство жизни. Необычайно яркое чувство жизни. Словно в жаркий день умылся родниковой водой — и смыл ею не только пот и усталость, но и мысли. Однако страх, пережитый только что… Этот страх был не такой, как прежние страхи. Он был другой. Чужой. Прежние страхи были частью Чапы, какой-то гранью его души. Родное и понятное. А этот был чужим, невесть откуда взявшимся. Отвратительным. Он хотел сожрать Чапу. Не успел. Но за те мгновения, пока он держал Чапу, вонзившись в него когтями, этот страх успел высосать из Чапы все соки. И еще осталось от него такое липкое, незабываемо мерзкое ощущение…
Чапа медленно, подволакивая ноги, подошел к амбразуре. Пока шел — где-то далеко за спиной — с небольшой паузой — взорвались еще две гранаты. Ну и дерьмо же я, еще раз подумал Чапа. Он снял с крюка автомат, забросил на правое плечо. Ручка затвора уткнулась ему в ребро, но Чапа не стал тратить время на раздумье: а как же немцы его носят — чтоб не давило? И выглядывать в амбразуру не стал. После пережитой только что стыдобы он был к себе жесток. Уже не казнился, но решил, что и спуску себе больше не даст. Взялся за штурвал, навалился на него — и неторопливо, без спешки, намеренно не глядя — а что там, снаружи, — раскрыл амбразуру во всю ширь. До упора. Последние сантиметры дались ему особенно тяжело (вычищу землю из пазов обязательно… и смажу всю систему… это же не дело, чтоб вот так…). Танки натужно ревели где-то рядом, но Чапа заставил себя не смотреть на них. Вот раскрою полностью (в этом не было нужды) — тогда и поглядим друг другу в глаза…
Глупо, конечно. Но, может, и не так уж глупо, если есть шанс вернуть самоуважение.
Даже закончив с амбразурой, Чапа не позволил себе спешить. Неторопливо повернулся. Оба средних танка были все еще в мертвой зоне. Солдаты… Чапа сначала увидал только одного: он горел. Пламя было большое, с тяжелым, жирным дымом. Немец лежал, уткнувшись в землю лицом, раскинув руки и ноги; горела и спина, и руки, и ноги, и земля возле. Чапа не сразу понял, как такое могло случиться, потом до него дошло: огнеметчик. От меча и погибнешь. В этом что-то было… Еще двое автоматчиков отползали вниз по склону. Они были на виду, то и дело оглядывались — искали, где бы укрыться, но пулеметы по ним не стреляли… Потом Чапа увидал еще одного. Он пристроился вплотную к танку, но был не на ногах, а на четвереньках, и так перебегал то левей, то правее. Понятно: прятался от пулеметов. Для остальных (Чапа и теперь не стал их считать) война уже закончилась.
На душе все еще было тяжело.
А уж как обидно!.. Теперь он не сможет вспоминать этот бой с гордостью, потому что такое пятно разве смоешь? Пусть о нем не знает никто… и слава богу, что никто не узнает… но теперь уважение и любовь товарищей… от каждого знака этой любви будет просыпаться такой стыд…
Нужно было что-то сделать. Пройти по самому краю. По лезвию: пусть Господь рассудит. Сделать что-то такое, чтобы если не заслониться совсем от памяти о пережитом страхе, то хотя бы ослабить давление на душу… Танки для этого вполне годились. Если они вылезут из мертвой зоны одновременно — у них будет двукратное преимущество. Пусть! Именно это и нужно. Одного — может быть — надеюсь — я еще смогу опередить, спокойно думал Чапа, но уж второй-то успеет выстрелить. Пусть! Я не побегу. И не отведу глаз. Я буду делать свое дело — готовить свой второй выстрел — спокойно и четко. Спокойно и четко… Чапа смотрел на танки и шептал: ну давайте! ну что вы там возитесь? — вылезайте ко мне, и тогда поглядим — кто кого…
Не получилось.
Один танк застрял. Сунулся туда, сюда — и смирился. Стал. И только башня слегка поворачивалась влево-вправо.
Но водитель второго танка был куда выше классом. Чтобы такое понять — не обязательно быть знатоком. Этот танк словно танцевал на склоне. Он то пробегал несколько метров вдоль, то разворачивался одной гусеницей, то второй, то пятился — пятился не вниз, а вверх! — и вдруг опять разворачивался, и тогда становилось очевидным, что он выиграл очередные три-четыре метра. А ведь сможет! Еще немного — и его пушка, опущенная до предела, почти между гусениц, увидит, наконец, амбразуру дота…
Надо сказать, что ни о чем таком Чапа не думал. Он просто ждал. Он знал, что успеет выстрелить первым, что поединок уже выигран; выходит — это не тот случай, который снимет груз с его души. Жаль. Придется жить с тем, что имеешь, как с грязными руками. Когда еще случится их отмыть… Чапа только одного не мог понять: ведь немец такой опытный, наверняка — бывалый… ну если ты такой опытный — неужели не соображаешь, что лезешь на верную гибель? Были бы вы вдвоем — понятно. Но другой-то вышел из игры… Может — пошел на принцип? Но война — это не партийка в подкидного дурака; тут за самолюбие расплачиваешься не интересом…
