Гельмут Бон - Перед вратами жизни. В советском лагере для военнопленных. 1944—1947
Фрау Ларсен?
Ну конечно! Ведь вполне возможно, что она приехала к своему мужу из Осташкова.
Я сам удивился, что мысль о том, что эта женщина в русской военной форме может быть фрау Ларсен, оставила меня равнодушным. У меня была высокая температура, и все происходящее казалось мне нереальным.
Однако я сошел с обходного пути и вернулся на главную дорогу, вдоль которой деревья выстроились как в парке.
Я смущенно улыбнулся, когда женская фигура подошла ко мне ближе. С моей стороны было невежливо в таком жалком виде загораживать ей путь.
— Как хорошо, что я снова встретила вас! — сказала фрау Ларсен, а это действительно оказалась именно она. — Если бы вы послушались моего мужа и прошли бы собеседование при приеме в школу у него!
— Все само собой сложилось так неудачно! Сейчас я иду в госпиталь. Ничего, я снова поправлюсь!
— Мне очень жаль, что так вышло, ведь это я уговорила вас поступать в школу. Извините, что я даже не имею права подать вам руки. Здесь все намного строже, чем в Осташкове. Но мы все равно постараемся что-нибудь сделать для вас.
Это было вчера. А сегодня, после того как я умылся и меня осмотрел врач, я с удовольствием вытягиваюсь на чистой белой простыне. Только сейчас я понимаю, какое большое значение может иметь для меня назначение фрау Ларсен политинструктором нашего лагеря.
Я лежу в 24-м корпусе для внутренних болезней. В соседнем корпусе лежат больные с дифтерией. В лагере разразилась эпидемия.
— Если мы не получим нужные медикаменты, все может закончиться очень плохо! — говорит один из санитаров.
— Машины никак не могут проехать при таких снежных заносах! — слышу я разговор в коридоре.
— Дорога на Иваново тоже закрыта. Если так пойдет дальше, мы помрем тут с голоду!
На второй день мне снова разрешают есть. «Стол номер четыре!» — так это называется здесь, когда в палату врываются санитары с термосами, мисочками и кастрюлями. Как в мифе о дикой охоте Одина!
Стол номер четыре — это диета для тех больных, у которых понос.
— Да тут умрешь с голоду при таких крошечных воробьиных порциях! — ворчат больные.
Но в госпитале мне не нужно работать. Пока я могу лежать, я это переживу.
Теперь у меня много времени, чтобы еще раз хорошенько все обдумать. В лесном лагере мы все-таки постепенно превратились в обычных пленных. После того как 2 января мы отправились маршем назад в лес, с работой стало совсем плохо.
Хотя сначала начальник и хотел, чтобы мы еще несколько дней продолжали валить деревья. Но потом приехали люди из лесничества.
— За каждое дерево, которое будет срублено после 1 января, придется заплатить штраф тридцать рублей! — заявили они.
Теперь мы должны были обрубать сучья и складывать стволы в штабеля. Но как?
Мы снова начали с самого края леса от дороги. Там лежали сплошные горы из срубленных деревьев, снега и льда!
Стволы деревьев надо было распилить на двухметровые отрезки, так называемые балансы. Уже само по себе было искусством так уложить в штабеля эти балансы, чтобы ширина штабеля к вечеру составляла ровно девять метров, когда начальник приходил обмерять их.
С каждым днем становилось все холоднее. Каждые пятнадцать минут надо было греться у костра. Ведь мороз достигал тридцати градусов!
Начальник тоже становился с каждым днем все хуже. Однажды мы направили в главный лагерь докладную записку, так как его жена увезла на своих санках целый мешок гороха из нашего продуктового склада. Было проведено тщательное расследование. Но мы, конечно, не смогли однозначно доказать свою правоту. Мы видели вечером, как она возвращалась назад с пустыми санками. А утром, незадолго до общего подъема, мы заметили, как она куда-то уходила, увозя на санках полный мешок. Мы сразу узнали этот мешок. Такие мешки были только на нашем продуктовом складе. А после этого баланда стала еще жиже. Но мы, конечно, не могли ничего доказать.
Юпп постоянно натравливал начальника на нас.
Но на таком холоде и при таких условиях мы действительно никак не могли выполнить норму.
И тут еще поймали нескольких наших товарищей, когда они укладывали в штабель балансы, взятые из другого штабеля, который был уже сложен накануне в пятидесяти метрах отсюда.
Начальник буйствовал, как разъяренный бык.
— Работайте! Работайте! — орал он.
Было уже совсем темно. А начальник жутко орал на всю зону сплошной вырубки, на которой то тут, то там ярко пылали кострьи Дело в том, что сжигание сырых сучьев и еловых веток тоже входило в норму выработки.
Юпп постоянно тявкал на нас, как злобная дворняжка.
То, что начальник буйствовал, было вполне объяснимо. Он отвечал за все перед государством. Кроме того, он был русским, который уже пятнадцать лет жил в ссылке.
Но вот то, что этот Юпп старался везде и всюду вставить свое словцо, было просто невыносимо.
— Я сразу сказал, что вы все фашисты! — не раз заявлял он.
Мы были готовы убить его!
Но я не думаю, что Юпп так испортился еще в антифашистской школе.
Однажды я разговорился с ним, когда из-за заражения крови мне пришлось остаться в нашей землянке. Я был с ним наедине в нашем закопченном жилище, в которое через маленькое оконце вверху проникал луч солнца. Такое было возможно только по утрам.
— Я тоже был как-то в Эссене, — сказал Юпп. — Я работал в шахте. Тогда я жил в общежитии для учеников и подмастерьев.
«Общежитие для учеников и подмастерьев», — сказал он. И перед моим взором возникает барак в горняцком поселке. Барак, в котором стоит едкий запах пота и хлорной извести. Здесь носят лиловые галстуки, по пятницам пропивают зарплату и становятся коммунистами, так как директор общежития ввел у себя тюремные порядки. Юпп один из таких типичных отбросов капитализма.
— Я однажды уже видел твою фамилию под одной из газетных статей, — говорит Юпп. Он чувствует себя не в своей тарелке, потому что никто не разговаривает с ним по-человечески.
Ко мне Юпп относится с уважением. Я дал ему понять, что экземпляр журнала «Новое время» мне дал один из преподавателей антифашистской школы. Юпп хотел знать, как ко мне попал этот журнал, когда из-за заражения крови я остался в землянке и решил полистать «Новое время».
— Так-так! — сказал он, когда я назвал ему фамилию Ларсена. — Выходит, что ты хорошо знаешь товарища Ларсена? — спросил он, попыхивая своей трубочкой, набитой махоркой.
— Что значит хорошо? — с напускным безразличием сказал я. — Товарищ Ларсен просто дал мне его почитать.
— Ну, тогда не буду больше мешать! — И Юпп начал размышлять о том, что же я за персона, если преподаватель запросто дает мне почитать «Новое время», словно журнал в России не является большой редкостью.
Юпп сделал вид, что он совершенно тут ни при чем, когда начальник отобрал у меня сапоги в тот момент, когда я собирался отправиться в госпиталь. Впрочем, я еще не решил, подать ли мне через актив жалобу из-за этих сапог или нет?
Все-таки начальник предложил мне не выходить на работу, если я отдам ему свои сапоги. Кроме того, он обещал мне за них хлеба и пару ботинок на шнуровке!
Начальник предложил мне это тогда, когда у меня было заражение крови, а я собирался уже на следующий день снова выйти на работу. Несомненно, этим своим предложением насчет обмена сапог он нарушил закон. Как смел он освобождать от социалистического труда какого-то военнопленного!
Но я отказался.
В то утро, когда я собирался пойти в госпиталь, и произошла сцена с сапогами.
Сначала пришел сапожник, который был заодно с начальником, и сказал, что я должен сдать сапоги. Якобы из главного лагеря поступил приказ, чтобы вся хорошая обувь оставалась в лесной бригаде.
— Нет! — сказал я.
Тогда начальник приказал мне явиться в его жилой закуток.
— Приказ! — коротко сказал он.
— Переведи! — сказал я переводчику. — Если он продолжает настаивать на том, что я должен сдать свои сапоги, так как они будут переданы кому-нибудь из нашей бригады, то тогда я не буду считать себя связанным обещанием молчать о том предложении, которое начальник сделал мне совсем недавно относительно моих сапог!
— Как так? — спросил переводчик.
— Дело в том, что начальник хочет сам заполучить мои сапоги!
Начальник пришел в ярость, когда переводчик перевел ему мои слова. Он скрежетал зубами. Ведь он уже посчитал, что отбыл свой срок — пятнадцать лет ссылки. А за это ему вполне могли добавить еще пару лет. Но не для того, чтобы подтвердить правоту военнопленного. А чтобы социалистический лес сохранил своих рабов!
Начальник бушевал от ярости, но не слишком громко. Это я был заинтересован в том, чтобы разговор шел на повышенных тонах. Те, кто стоял снаружи, должны были стать свидетелями. В конце концов, у начальника на поясе болтался пистолет. А кто его знает, на что он способен в припадке гнева и что он скажет в свое оправдание, если стоящие снаружи не услышат мои слова.
