Борис Бурлак - Левый фланг
— В Ленинграде. Работает в газете. Кадрового военного из него не вышло: сердце сдало. Тоже, как и я, ушел в запас. Что-то все пишет о войне. Кстати, очень уж неровен поток военных книг: то вовсе затихает в глубинах времени, то снова шумит на перекатах. Да и мы сами то забываемся в работе, то начинаем живо вспоминать минувшее. Семен грозится большой книгой. Но вряд ли, говорит, осилю. Поздно взялся. А литература, как и армия, держится на людях, годных к строевой службе. Талант талантом, но писатель, говорит, должен быть, кроме того, физически крепким, сильным, иначе ему не выдюжить.
— Он, пожалуй, прав. Как образ я понимаю, но что касаемо буквального сравнения — не берусь судить.
— Ты же сам…
— Ладно, не бей лежачего. Да, чуть не забыл: где Раиса Донец?
— Наша Р а д и о - Р а я на Украине. Сначала работала дежурным техником на радиостанции, потом ее выдвинули на должность инженера телецентра. Окончила б е з о т р ы в а институт. Живет с матерью. Частенько бывает на Южном Буге. Молодец она: помнит Ивана Бондаря. Как-то ездила с туристами в социалистические страны, чтобы посмотреть на те места, где мы когда-то проходили. В Будапеште ей удалось побывать на могиле Андрея Дубровина. Хотела навестить и Бориса Лебедева, когда целую неделю путешествовала по Югославии, но туристские маршруты, к сожалению, не совпадают с военными маршрутами.
«Нет, видно, мы не можем не говорить о мертвых, — подумал я. — Сейчас Михаил, наверное, спросит и о Чекановой».
И он действительно спросил:
— А почему ты не расскажешь, как это все случилось с ней?
— С кем?
— Да с Панной Михайловной.
— Ты ведь знаешь, я полагаю.
— Зарицкий рассказал мне в нескольких словах, очень бегло. Его можно понять: говоря о ней, он думал о Вере. А Раиса вообще ничего не написала. Однако ты-то должен рассказать все по порядку.
Должен. Но нет печальней повести на свете… Когда я думаю о женщинах, которые были там, на фронте, я готов преклонить колено перед любой из них. Ведь только циники да околофронтовые обыватели, не нюхавшие пороха, могут криво ухмыляться при встрече с женщиной с боевой медалью или орденом. Но мы, прошедшие огонь и воду, торжественно свидетельствуем, что женщины на фронте не знали страха. Больше того, не раз случалось, когда какая-нибудь девчонка, санитарка или связистка, зенитчица или просто штабная машинистка, проявляла в критический момент такое поразительное самообладание, что и видавшие виды храбрецы могли бы позавидовать ее выдержке. Да, была, конечно, и на войне любовь. Были и легкомысленные поступки. Но трижды святы даже мимолетные увлечения под огнем. Там, как нигде, любовь прямо противостояла смерти и побеждала смерть. Это она, быть может, помогала Ивану Бондарю держаться до конца на крошечном плацдарме на Южном Буге. И подняла Бориса в последнюю атаку за Белградом, когда немцы вырвались к огневым позициям артиллеристов. И оберегала Зарицкого от ненужной удали. И окончательно вернула Строеву прежнюю уверенность в себе. Не потому ли такой нелепый, дикий случай с Панной острой болью отозвался в душе каждого из нас. Сколько потеряли мы на южном, самом длинном шляхе всей войны. И все же нет печальней этой повести….
— Я уже говорил тебе, Михаил, как в начале лета мы выступили из района Ческе-Будеёовице на восток. Шли напрямую, срезая углы европейских государств. И Панна решила на прощание посетить могилу мужа: когда еще смогла бы она побывать в Австрии? Комдив отправил с ней Акопяна и меня — в качестве охраны на всякий случай. Не теряя времени, мы выехали под вечер. В пути переночевали в гостеприимном городке, а утром следующего дня, простившись с Чехословакией, уже пересекли австрийскую границу и вскоре поднялись на придунайские высоты, с которых была видна в сиреневой слоистой дымке Вена. Помню, остановились, чтобы хоть издалека полюбоваться Веной. Голубой Дунай сверкал под июньским солнцем, окаймленный синими лесами, среди которых возвышались крепости и замки. Перед нами будто кто листал гравюры из читанного в юности средневекового романа. Так бы и простояли на круче дотемна, чтобы вдоволь насмотреться на все это великолепие отвоеванного мира. Но Панна спешила. Мы предлагали ей наперебой цейсовские бинокли. Она отказывалась, занятая своими думами. В новой саржевой гимнастерке, с вальтером на туго затянутом ремне, в такой же новой юбке и сшитых по ноге легких шевровых сапогах, она выглядела картинно. (Такими вот и пишут баталисты наших женщин-фронтовичек.) Теплый ветер ласково поигрывал с густыми прядями темных ее волос, которые всегда выбивались из-под берета, как ни укладывай их. Только чуть сдвинутые брови, тоже густые и крылатые, были горестно спокойными. Мы боялись лишний раз заглянуть в ее глубокие лучистые глаза, чтобы не потревожить ее нечаянной веселостью. (Чего скрывать, кто из нас не был тайно влюблен в Чеканову. Все мы, зеленые старшины, до галлюцинаций любили эту женщину.) Она постояла с нами несколько минут и задумчиво проговорила своим грудным голосом, который и до сих пор звучит у меня в ушах: «Ладно, ребятки, на обратном пути, так и быть, заглянем в Вену, а теперь поедем дальше». Через час мы добрались до места. Бросили машину на обочине дороги, неподалеку от обелиска, который четко выделялся на фоне буковой рощи. «Я только нарву цветов», — сказала Панна и быстро пошла, почти побежала к лесу. Эх, напрасно она туда пошла, когда и вокруг могилы цветов сколько угодно… И тут грохнул взрыв. Многоступенчатое эхо, слабея, раскатилось над Дунаем. Мы бросились к ней. Она упала среди буйных трав, крепко зажав в руке несколько ромашек… Взрыв был оглушительным, потому что это была противотанковая мина. И смерть Панны Чекановой была мгновенной… Ее похоронили рядом с Иваном Григорьевичем Строевым, похоронили с воинскими почестями. Дивизия продолжала марш, выполняя свою задачу, но комдив снял с марша дубровинский батальон, посадил на грузовики и сам привел его на дунайский берег. На могиле были сказаны проникновенные слова. И когда грянули ружейные залпы, нервы сдали даже у самых сильных. Трагедия этой прекрасной русской женщины заключила долгий счет наших потерь за всю войну…
Я поднял голову. Михаил упрямо отвернулся от меня.
— Старею, — сказал он, наконец, оправдываясь.
Я промолчал, глядя в ту сторону, где над венчиками огромных труб электростанции упруго, виток за витком, ввинчивались штопорные дымки в майское безоблачное небо.
Мы встали и пошли вдоль берега. Ни о чем больше говорить не хотелось. Мы шли по тропинке, которая в точности повторяла все извивы береговой изменчивой линии молодого м о р я. Кое-где, в местах свежих обвалов, торная дорожка исчезала, и тогда Михаил круто сворачивал на луг, обходя опасные места. Я шел строго вслед за ним, как по минному полю за разведчиком. Теперь мы поделили поровну все беды Отечественной войны, и каждый из нас, конечно, думал об этой мирной четверти века, прожитой врозь. Так ли мы жили, как надобно жить людям, которым военная судьба даровала жизнь? В чем еще могут упрекнуть нас мертвые, перед которыми живые всегда в долгу? Пусть нет тут никакой нашей вины, но все же, все же, все же…
Поднявшись на зеленый пригорок за белокаменным поселком, Михаил повел рукой по горизонту. Я понял, что он приглашает меня неторопливо оглядеться, насколько хватает глаз. Кругом, куда ни глянь, стояли к а ч а л к и на нефтяных полях. Слева, за м о р е м, виднелись колонны крекинга в полуденном текучем мареве. Справа, близ плотины, по-прежнему дымила батарея высоченных труб над главным корпусом уникальной ГРЭС. От нее, летучим шагом, чтобы не помять молодые всходы на окрестном пшеничном поле, расходились во все стороны, — кто на Волгу, кто на Каму, кто на Урал, — быстроногие мачты ЛЭП. Где-то здесь и берет начало нефтепровод «Дружба», протянувшись далеко на запад, на поля былых сражений.
— Ты слыхал о Константине Викентьевиче Хруцком? — неожиданно спросил Михаил.
— Это ветеран русско-турецкой войны?
— Могучий был старик. Отпраздновал девяностолетие боев на Шипке и только тогда ушел ста четырнадцати лет.
— Что ты этим хочешь сказать?
— Мы, конечно, столько не осилим, а дожить бы до пятидесятилетия Победы нужно…
Я с невольной улыбкой посмотрел на Михаила. Однако он говорил вполне серьезно.
Да, с любой новой отметки века минувшая война будет видеться все шире. Правда, и на фронте кругозор человека с ружьем не ограничивался сектором обстрела. Но лишь теперь каждый из солдат начинает понимать все глубже и яснее, по какому Ч е р т о в у м о с т у, над самой бездной двадцатого столетия, прошел он с боями. А наш, Третий Украинский, к тому же, и буквально наступал по суворовским местам. Война определила нас на левый фланг не потому, что мы были ниже ростом тех, кто шагал на правом или в центре; и не потому, что противник перед нами оказался послабее. Это лишь условно принятый ранжир общего стратегического фронта. И мы не в обиде. И никому не завидуем. Пусть не довелось нам брать Берлин, но кто-то должен был освободить еще и пол-Европы, добрую полдюжину европейских государств.
