Юрий Мещеряков - Панджшер навсегда (сборник)
– Они в меня целились. Вычислили, что я командир? На такой дальности? Да нет, не могли они звезды на погонах увидеть.
– Наверное, у них хорошая оптика, а признаков много, – выдохнул ему в ухо, упавший рядом, Желтов.
– Они видят антенну моего связиста. – Тут Ремизов поднял голову и остолбенел. Прямо перед ними, метрах в восьми, на открытом, голом месте на коленях стоял Мец, солдат из взвода Желтова. – Мец, вперед! Рывком вперед!
– Мец, вперед! – взревел Желтов. – Тебя убьют!
– Не могу… – Он хотел зарыдать, но у него и это не получилось.
– Вперед, Мец!
– Я… не… могу… – Он повернул голову, на его мокром лице двумя огромными блюдцами, наполненными безумием и ужасом, горели глаза. – Ноги… отнялись.
Взгляды Ремизова и Желтова встретились. Зрачки Желтова стремительно расширялись, он представил, что сейчас произойдет.
– Ну, это твой солдат, – следуя мыслям взводного и не отпуская его взгляда, выдохнул Ремизов. – Вперед!
Желтов, гренадерского телосложения, мощный от природы и борцовских тренировок, гонимый чужой волей, сорвался с места, как ураган, обхватил левой рукой своего солдата и укатился вместе с ним под гряду вздыбленной породы.
Прошла ли секунда? Может, это были доли секунды, но на том месте, где только что стоял обездвиженный Мец, на белом снегу лопались фонтаны черной жирной земли, взрытой тяжелыми пулями ДШК. Не понимая, что все самое страшное позади, Мец, по-прежнему невменяемый, смотрел на вспаханную землю, и выражение ужаса на его лице медленно деформировалось в глупую улыбку. По лицу Ремизова аллергическими пятнами бегали разные эмоции, сменяя друг друга в произвольном порядке, вспышка радости вдруг становилась тревогой, потом накатывала усталость, тут же превращаясь в блаженную гримасу. Желтов поднял глаза от изодранной земли, он не улыбался, и, когда наконец решился поднять глаза на своего ротного, его взгляд излучал одновременно недоумение и враждебность.
– Ты послал меня на смерть! Меня могли убить.
– Нас всех могли убить, – бросил в ответ Ремизов, он не почувствовал обращенной к нему злобы, – меня – раньше, тебя – позже, а Мец уже корячился в перекрестье прицела, – здесь он внимательно посмотрел на взводного. – Ты спас ему жизнь, Господь не каждому дает такую славу. Только избранным.
– Меня могли убить, – себе под нос медленно и убежденно повторил Желтов.
Солнце село в горы, сразу стало холодно, потянуло сырым ветром с востока, и теперь никто не сомневался, что наступил декабрь. Мерзли пальцы, мерзли прикрытые тканью х/б худые солдатские спины, медленно начали замерзать и ноги. С наступлением ночи острее заныли пустые животы, потом они поджались и свыклись с голодом, но уже не помогали бороться за остатки тепла. Командиру полка Кашаеву позиция, которую занимала шестая рота, понравилась, и разрешения на спуск в установленное время он не дал. Ремизов ничего не мог объяснить начальнику связи, его, как на другом конце Вселенной, никто не понимал.
– Мои люди замерзают, у нас нет бушлатов.
– Еще подождите, – отвечали с того конца Вселенной, где было на несколько градусов теплее и ребра не студил ветер, – ориентировочно в соседнем районе обнаружена группа «духов». Они могут выйти на полковую колонну. Хребет оставлять нельзя.
– Мои люди замерзают. Замените нас.
– Подождите еще немного…
Ночь нарастала. Наверное, начал крепчать мороз, но уже никто не мог этого определить.
– Никому не спать. Не давать спать друг другу. Иначе замерзнем.
В ответ только стук зубов и великая готовность к самопожертвованию.
– Надо потерпеть, нас скоро сменят.
– Товарищ лейтенант, может быть, нас забыли, – прозвучал чей-то тихий неуверенный голос, – скажите им еще раз.
– Да, скажу, минут через пять скажу. Никому не ложиться. Всем сесть спина к спине по трое, по четверо, дышать под плащ-палатки.
Где-то там, внизу, в долине мерцала редкими огнями колонна боевой техники, там горели костры, там теплилась жизнь. В эти минуты Ремизов ненавидел все командование полка, вместе с комбатом, который ничего не мог решить. «За что же они так морозят моих людей, – скрипело у него в мозгу, – им и так достается, как осужденным на каторгу?»
– Командир, я не могу терпеть, я замерзаю, – пробубнил ему в ухо, стуча зубами и безостановочно дрожа, Желтов.
– Терпи, мы здесь все вместе.
– Я не могу больше!
– Надо вытерпеть.
– Я пойду, командир, не держи, я не могу.
– А как же солдаты, они почти дети и терпят. – Ремизов лихорадочно искал слова и не находил.
Желтов с перекошенным от холода и безволия лицом бросился вниз. Из окоченевших, убитых усталостью солдат мало кто обратил внимание на его побег.
– «Урал», я – «Дрозд». От меня сбежал «Дрозд-4», не выдержал холода. Найдите его внизу, он все расскажет. Мои люди замерзают. Пришлите замену. – Он отдал наушники Мурныгину. – Ничего, Иван, все будет нормально. Желтов им расскажет, они его только увидят, и все поймут.
Через час пришла команда на спуск. Они хотели бежать вниз, к теплу, к огню, но не могли даже идти, окоченевшие суставы, отвердевшие сухожилия не слушались.
– Ничего, ребята, все будет нормально, – твердил Ремизов. – Мы вытерпели, нам теперь и в душ идти не надо, все микробы и бактерии на нас вымерзли и сдохли.
Внизу, у машин, всю ночь по очереди дежурили Черкасов и Васильев, а вместе с ними механики и наводчики, ожидая, когда вернется рота. Они слушали эфир, все знали, им оставалось только поддерживать костры, чтобы не разжигать их потом второпях, и всматриваться в глухую ночь, где черный хребет сливался с черным небом. Когда наконец замерзающие люди, держась друг за друга, чтобы не упасть, тенями вынырнули из темноты, сил у них хватало только на то, чтобы добраться до костров и вытянуть над жарким пламенем негнущиеся, бесчувственные пальцы. С неслышными толчками крови к ним начинала возвращаться жизнь, а с ней и приятная, безмятежная расслабленность. Кто-то сразу набросился на еду, кто-то окончательно окоченел и теперь только и мечтал согреть ноги, а Мец, так и не сумевший завести в роте друзей, чуть отогревшись, одиноко прислонился к гусенице машины и провалился в сон. Разве тот, кто никогда не замерзал, знает, что такое счастье?
– Командир, чаю, чаю. – Техник роты, единственный из всех больших и малых начальников, кто встречал роту, нес перед собой полную кружку крепкого горячего чая, который так любил Ремизов, словно кружку жидкого огня, той недостающей энергии, без которой человек превращается в облако холодной молекулярной пыли. На лице Васильева отпечатались и сочувствие, и вина, будто бы это он не мог спасти роту от холода, и ему теперь нечем оправдаться, кроме как этой горячей, душистой амброй.
– Ладно, Алексеич. Все нормально. Мы все целы. – Ремизов подошел к костру, сунул ладони почти в огонь. – Как же там было люто… У меня, кажется, кости промерзли насквозь.
– Бушлат надень.
– Нет, уже не надо. Я лучше у огня.
– А мы вас с Черкасовым ждали, ждали. Я его спать отправил. Вот гречка с тушенкой, горячая. – Васильев суетливо пододвинул полный дымящийся котелок, в этот момент он напоминал заботливую маму, от него веяло домашним теплом, и это казалось наваждением, отчего Ремизов растянул мышцы лица и улыбнулся самому себе. – Вот, называется, на три часа пошли, ничего не взяли с собой.
– Кто же знал, – глотая кашу, пробурчал Ремизов, и, утолив первый голод, спросил: – А что Желтов?
– Он сразу в машину медицинского пункта пошел.
– Значит, он не появлялся в роте?
– А что бы он здесь делал без своих солдат? А в медпункте всегда есть что сказать, да и начмед, он ведь жалостливый, как девица.
Утром, когда Ремизов выбрался полусонный из БМП, его поджидал замполит.
– Что, Рем, говорят, ты в холодильник вчера забрался, а Кашаев по недоразумению взял да и дверь захлопнул. – Черкасов пребывал в хорошем настроении и смеялся от души. – Это последний полковой анекдот.
– Тебя бы в тот холодильник.
– Меня? Ни в коем случае. Я бы сразу кеды в угол поставил, пришлось бы мой трупик за собой таскать. – Он все так же весело вздохнул. – Давай, рубани утренней овсянки, комбат через полчаса собирает. Потом будет некогда, кажется, нам новую задачку подбросят. Роту я уже поднял.
Еще вечером здесь, в долине, ничто не напоминало о зиме, теперь же мелкой сыпью снег покрывал все вокруг: дорогу, камни, дома, деревья, – от этой бледной картины опять захолодало внутри. Странный этот снег, в горах он не идет, а вымерзает за ночь из воздуха, его становится больше, больше, он пушистый и игрушечный, и вот к утру создается впечатление, как от прошедшего снегопада.
– Ремизов, я ничего не мог сделать, – бросил, не поднимая глаз, комбат после постановки задачи на боевые действия.
– Да, ничего, товарищ подполковник, я это еще вчера понял. – Простые слова ротного не содержали второго дна, но Усачев неловко встрепенулся:
