Василий Еловских - Вьюжной ночью
Шли торопливо. Колька устал, размяк и отставал. У него отчего-то заболела нога. Он вроде бы уже и не рад был, что связался с этим делом. Конечно, он и сейчас сердился на Яшку, но уже совсем не так. Музыка почему-то всегда усмиряла и успокаивала его, чему он и сам дивился. Разозлится вроде бы, ну невозможно как, а посидит с наушниками, послушает хорошие песенки, и на душе полегче. Может быть, только у него так? Отец, к примеру, разозлившись, плюется, ругается и ни слова о музыке. Какая там музыка!.. Хотелось домой. И он повернул бы обратно, если бы не Санька. Тот понукал:
— Ну, быстрее ты!
Где-то рядом затрещало прясло. Санька, вложив четыре пальца в рот, пронзительно свистнул. И, свистнув, крикнул почти весело:
— Стррусил?!
Яшка перелез в огород своей тетки. Можно было бы догнать его и там, но Санька остановился и крикнул:
— Иди, поговорим!
Яшки будто и не было.
Постояли.
— Может, перелезть все ж таки, — неуверенно проговорил Санька.
Колька промолчал.
Они оба были довольнешеньки, что Яшка струсил и удрал.
— Зайчишка-трусишка! Трусишка-зайчишка!
Будто не слыша, что он говорит, Колька спросил:
— А где они соловья такого достали, а?
— Можно и самим сделать, — сказал Санька. Грубо сказал, с упрямцей.
Тьма. Кромешная тьма, как в подполье. Умолкли мужские голоса, перестала тявкать собачонка. Только шум шагов.
ТРУБЫ НАД ГОРАМИ
И еще один годок пролетел.
…Санька, поглядывая на немые окна дома, где жила Женя, пересек пыльную, единственную в Боктанке площадь, за которой начинался длинный пруд. Он редко купался здесь и не ходил рыбачить — уж больно плохо клюет, берега голы, ни кустика, рядом дома, люди ходят — скучища, и вода тоже кажется какой-то скучной, неживой. То ли дело на реке: вода там несется, булькая и пенясь, обкатывая сотни лет назад обкатанные гальки на дне, обмывая склизкие каменные глыбы на бурлящих, клокочущих перекатах. Рыбешка плещется. Ласточки над водой мелькают. Хорошо! Он и сегодня успел уже порыбачить там. На рассвете Чусовая и луг возле нее были покрыты густым туманом — хоть режь его. Поднявшийся вместе с солнцем ветер рассеял туман, лишь грязно-белые клочки его тревожно носились над водой, и волны, подчиняясь ветру, катились куда-то наискось течения. Вода в Чусовой уже не такая чистая, какой была прежде, помутнела, потемнела, меньше стало рыбешки, а особенно раков. Саньке это шибко не нравится.
Днем они с Колькой работали у деда Андрея: подмели во дворе и принесли воды из Митина ключика.
В прошлом году у деда померла жена. По ночам, в бреду, она вспоминала свою деревню, и дед Андрей говорил, что ей виделась старая Воробьевка с людьми, которых давным-давно нет в живых. Зимой дед тоже занемог, а весной и вовсе расхворался и теперь лежмя лежит на кровати, высох весь, лицо будто из воска, и докторша, выходя из его ворот, многозначительно хмурится и вздыхает. Бабка Лиза готовит ему еду, моет пол, а Санька с Колькой топят печь, ходят за водой, прибираются, но все равно в избе (это часто бывает у больных стариков) как-то неуютно, неряшливо, душно. Дед понимал, что дни его сочтены. Сегодня сказал Саньке и Кольке:
— Кажется мне, что я вроде бы никогда и не был маленьким-то. Нас, ребятишек, у тяти и мамы было двенадцать душ. А живы остались пятеро. Тока-тока на ноги встал, а тятя и говорит: «Долго ты меня объедать-то будешь?» И повел на завод.
Странно было слышать от старика слова «тятя», «мама».
— Будто вчерась родился. И уже помирать приходится. — В горле у него что-то хрипело и чуть-чуть посвистывало.
— Да ты что? — удивился Колька.
— Докторша говорит, что ты уже выздоравливаешь, — соврал Санька.
— Ну-ну! Щас вскочу и запрыгаю. Нет уж, прыгай, покудов прыгается.
Он не ошибся: через две недели, когда на улице будет без конца сыпать нудный дождик и начнут по-осеннему тревожно поскрипывать старые ставни, дед Андрей тихо, незаметно помрет, так же просто помрет, как и жил. Колька (он на ту ночь придет к деду, соседи по очереди дежурили у больного), пробудившись на рассвете и увидев побелевшее, как бы застывшее лицо покойника, стремглав выскочит на улицу.
— А что бы ты хотел поесть? — спросил Санька.
— Ниче не хочу.
— Ну, а все-таки?..
Помолчал.
— Ухи маленько бы, пожалуй.
— Мы с Колькой седни наловим.
— Из карасей бы.
Караси в Чусовой и в пруду не водились, их можно было купить только на рынке, у рыбаков, наезжающих сюда из далеких деревень.
И вот Санька топает на рынок, посвистывает, держа в руке хозяйственную сумку, которая до безобразия износилась — дырка на дырке: бабка купила ее чуть ли не в царскую пору.
— Ты почему не здороваешься, молодой человек?
Перед ним стояла учительница математики, маленькая, глазастая женщина, отличавшаяся забавным характером: и в школе, и на улице она вела себя так, будто только что нашла самородок. Ее нервно-радостное возбуждение сбивало Саньку с толку, и он не мог понять, что происходит с учительницей.
— Ты куда идешь?
Санька сказал.
— У тебя рубашка в краске, Саша.
— Да я крылечко красил, Элла Иосифовна. А потом у деда Андрея прибирался. Это сосед наш.
— А что же не сменил рубаху?
— Да, понимаете, все время работал. А после рынка надо ишо за водой идти к Митину ключику. Да ишо дров деду наколоть надо. Уж к вечеру сменю.
— Как живешь? Что читаешь?
За лето он прочитал «Записки о Шерлоке Холмсе» и еще одну книжку о слонах.
— Н-да, маловато. Старайся больше читать. Чтение, как ничто другое, повышает общую культуру человека. «Чтение питает ум». Это сказал еще древнеримский философ и писатель Сенека. Он жил около двух тысяч лет назад.
— Ой-я!..
— «Чтение возвышает душу». А это сказал Вольтер. О нем, я полагаю, ты слыхал.
Санька о Вольтере ничего не слыхал. Но промолчал.
— Надо каждый день читать…
Это был скучнейший для Саньки разговор: учительница говорила, что читать, как читать, когда читать.
По берегу пруда в их сторону шла Женя с незнакомым Семенову длинноногим подростком: она в голубом платьице с белым кокетливым воротничком, он в наутюженных брючках и белой рубашке. Оба чистенькие, аккуратненькие, как с красивой картинки. Санька торопливо скатал дырявую сумку, чувствуя и радость, и ревность, и еще что-то приятное и вместе с тем тягостно-тревожное.
Он любил эту девчонку. Полюбил, кажется, с первого дня, как только она прошлой осенью приехала с родителями откуда-то с Украины, по-южному оживленная, стройная, чернявая, с тонкими чертами лица (боктанские девчонки белобрысые и широколицые). Стараясь обратить на себя внимание, ходил возле девчонки гоголем (так же, как Колька возле своей Лидки), грубил ей, толкал ее (вот этого Колька не делал), страдая от того, что сам он неуклюж, мордаст, с кривым носом, всеми силами скрывая свое увлечение, так неожиданно и так пугающе властно охватившее его. Но одноклассникам было ясно, что Санька втюрился. Санька знал, что его дружок неравнодушен к Лидке, и диву давался: чего он нашел в этой девчонке?
Учительница заметила, как быстро Семенов скатывал сумку, поглядела на Женю, которая приближалась к ним, и затаенно улыбнулась.
«Все заметит, — застыдился Санька. — Все углядит…»
— Здравствуйте! — Женя улыбнулась. Она часто улыбалась.
Учительница деланно заторопилась:
— Ну, я спешу. Всего вам доброго!
— Знакомьтесь, — сказала Женя. — Это Слава. Он из Свердловска.
— К вам приехал?
— Да нет. В нашем доме живет его дядя.
— Может, есть еще какие-то вопросы относительно моей биографии? — недовольно спросил Слава. Это недовольство удивило Саньку: ведь он не хотел ничего плохого.
— Вопросов больше нет. Пойдем, Женя, я тороплюсь.
— Подожди.
Интересно он смотрит, этот Слава: тихо и в то же время как бы свысока. Большие голубые глаза, розовая кожа на щеках. Похож на девчонку. Санька подумал об этом и пренебрежительно хмыкнул:
— Больно-то нужна мне твоя биография. — Он повернулся к девочке. — А ты опять в новом платье. Модничаешь все.
— Учти, Женя: новые платья надевать не следует.
— Ну зачем так, Слава? Не надо, ребята. Ведь вы оба хорошие.
— Философия нерях, воинственно наступающих на каждого, кто старается одеться поприличнее. — Слава, видать, уже подзавелся. А может быть, ревнуя, хотел унизить Саньку.
— Нерях? — уже недовольно спросил Санька.
— Во всяком случае, тебе, сударь, прежде, чем выйти на улицу, не мешало бы сменить эту, прости, грязную сверх всякой меры сорочку.
«Какие у него длинные ноги. Как ходули. Слабак. Вижу, что слабак», — подумал Санька. Его смешил и в то же время злил изнеженный голос Славы, нарочито книжная фразеология, с помощью которой тот хотел поставить барьер между собой и им.
