Василий Гроссман - Годы войны
Кульбицкий из горловской газеты. Горский — редактор.
В поле ночью наши бойцы заметили у стогов трех немецких автоматчиков. Стали окружать их, потом закричали: «Сдавайтесь!» Немцы молчат. Оказывается, стояли мертвые, замерзшие, прислонившись к стогу, видимо, днем их расставили шутники.
В мирное время мы всегда путали в передней галоши, теперь, когда в избе спит десять, пятнадцать человек фотографов и корреспондентов, утром, в темных, зимних рассветных сумерках каждый раз начинается ералаш: чьи валенки, портянки, рукавица, шапка — ведь все одинаковое, на глаз вчерашнего гражданского человека — все на одно лицо, как китайцы. Военные не путаются.
О командирах дивизии: «Я стою»… «Этот рубеж занимаю я»… «Это я прорывал»… Вечное: «Сосед слева»… «Сосед справа»… «Сосед подводит»… «Сосед опоздал»… «Сосед наврал в донесении». «Ох, сосед, сосед»… «Это мои трофеи»… «Это мои зенитчики сбили немца, а упал он к соседу, и сосед заявляет, что это он сбил»… «Беда с соседями»…
Избы в морозное, сорокаградусное, ясное утро, все, как одна, дымят, словно линкоры в порту. Ветра нет. Не шелохнет, и много десятков дымовых столбов стоят, как подпоры между снежной белизной земли и голубым жестоким небом.
В украинской деревне, освобожденной от немцев, бабы мажут хаты не как перед праздником, а как после заразной, тяжелой болезни, посетившей село.
Утром в только что освобожденную деревню возвратился Кузьма Оглоблин, председатель сельсовета, ходивший в партизанах. Он чугунный, в черном тулупе с винтовкой. В избу набилось полно народу. Оглоблин говорит: «Не бойтесь ничего, живите смело… Вот сапоги немецкие сдавайте… Я, например, подбил гранатой машину, в ней было триста пар сапог, мне сапоги очень нужны были, но я ни одной пары не взял… Зачем вам документы? Мы ведь люди свои, смелей, смелей живите, немцам конец, они не вернутся…» (К сожалению, Оглоблин ошибся, летом немцы вернулись.)
«Как немцы в хату, кошки с хаты и три месяца не входили в хату. Это не только у нас — во всех деревнях, рассказывают так. В общем они чувствуют чужой народ, чи запах от немцев».
Сразу же после боя толпа деревенских баб вылезла из погребов и кинулась в поле, в немецкие окопы за своими одеялами и подушками.
Выехали в метель из Залимана в Сватово. Дорогу замело. Вскоре застряли совершенно безнадежно. К счастью, проходивший танк заметил нас, мы влезли на броню, и танк довез нас до Залимана, машину тащил на буксире.
Возвращение в Воронеж. Ночью в санлетучке. Знакомство с врачом в темноте, при слабеньком свете углей в печке. Докторша разговорилась, разволновалась, читает стихи, философствует. «Скажите, вы блондинка?» спрашивает Розенфельд. «Нет, я совершенно седая», — отвечает она. Наступает молчание. Смутился Розенфельд, смутилась докторша, за компанию смутился и я.
Утром в санлетучке. Тяжелораненым в виде лакомства дается маленький кусочек селедки. Девушки-санитарки режут крошечные кусочки чрезвычайно бережно, священнодействуют. Бедность, бедность.
Старшина Койда говорит: «А раненые все прибуют и прибуют».
Раненый: «Товарищ майор, произошел скандал, разрешите к вам обратиться?» Майор испуганно: «Что, что случилось?» — «Да спорим — будет ли Германия после войны».
Летучка стоит на путях. Кругом воинские эшелоны. Как только Ульяша, Галя, Лена лезут в теплушку, сразу же из-под земли появляются бойцы: подсаживать сестер. Визг и хохот на всю сортировочную.
В Лисках расстались с летучкой. Снова вспомнил, как по дороге на фронт зашел голодный к коменданту и передо мной поставили полную тарелку роскошного украинского домашнего борща. В тот момент, когда я подносил первую ложку ко рту, ворвался Буковский и крикнул: «Скорей, бегом, эшелон уже тронулся». Я кинулся за ним. Этот борщ неделями преследовал меня.
Пересели в обычный поезд. Теснота, давка. Контролер говорит человеку в черном пальто: «Пусть сядет боец, который сегодня едет, а завтра его нет». Узбек-красноармеец поет по-узбекски, громко, на весь вагон. Дикие для нашего слуха звуки, непонятные слова. Красноармейцы слушают внимательно, с каким-то бережным и стыдливым выражением, ни одной усмешки, ни одной улыбки.
Если командир дивизии вырвался вперед, он говорит: «Не могу дальше развивать успех, меня задерживает сосед». А тот, чья дивизия задержалась, отстает, говорит: «Еще бы отстал, я принял на себя всю силу удара, а соседу, конечно, легко переть вперед!»
Старик ждал немцев. Накрыл стол скатертью, поставил угощение. Пришли немцы и все разграбили. Старик повесился.
Командир полка Крамер Карл Эдуардович. Отчаянно лупит немцев. Толстяк. Обжора. Во время боя заболел. Температура сорок. В бочку налили кипятку, толстяк влез в бочку и выздоровел.
Из директивы генерала от артиллерии Иванова командующим седьмой, восьмой, девятой и одиннадцатой армиями:
«26 января 1916 года. Почти все наши атаки в последних боях представляли собой одну и ту же характерную картину: войска врывались на участок неприятельской позиции, выбрасывали из окопов и укреплений остатки его передовых войск, неудержимо устремлялись за ними и затем, атакованные, в свою очередь, соседними его частями или резервами, отходили не только к захваченным с боя укреплениям, но, закрепив их за собой и не имея вследствие этого в них опоры, отбрасывались назад, часто в положении, которое занималось перед атакой, понеся при этом обыкновенно большие потери».
Оттуда же: «…современное развитие подготовленных, укрепленных позиций в глубину, в связи с установившимся у австрийцев и германцев методом обороны этих позиций, когда непосредственно оборона передовых линий возлагается, главным образом, на пулеметы и артиллерию, а войска сохраняются для контратак…»
Из разговора генерала Алексеева с генералом Куропаткиным по прямому проводу 9 июня 1916 года: «Каждая вновь подвозимая неприятелем дивизия увеличивает трудности борьбы и грозит свести на нет все то, что до сих пор сделано, нашу тактическую победу обратить в ничто, хотя тактическая победа без стратегических результатов — это дорогая, красивая, но бесполезная игрушка».
Разительное сходство этих генеральских соображений и наблюдений с соображениями и наблюдениями в районе Залимана нынешней зимой.
Еще о бедности. Бедность печальна, но она прекрасная бедность, какая-то народная бедность. Раненые, их угощение — кусочек селедки тяжелым и пятьдесят граммов водки. У летчиков-истребителей, совершающих великие дела, стаканы сделаны из неровно обрезанных зеленых бутылок. У некоторых летчиков унты без пяток. Комиссар истребительного полка говорит старшине: «Надо бы дать ему другие унты, у него ведь пятки мерзнут!» Старшина мотает головой: «У меня нету». Летчик говорит: «Да ничего, мне тепло и так!»
Русский человек на войне надевает на душу белую рубашку. Он умеет жить грешно, но умирает свято. На фронте у многих чистота помыслов и души, у многих какая-то монашеская скромность.
В танковой бригаде Хасина командир мотострелкового батальона капитан Козлов ночью философствовал со мной о жизни и смерти. Он молодой человек с бородкой, до войны учился пению в Московской консерватории. Козлов говорит: «Я сказал себе: все равно я убит, и не все ли равно, сегодня или завтра это будет. И живу я после этого решения легко, просто и даже чисто как-то. На душе очень спокойно, в бой хожу совершенно бесстрашно, ничего не жду, твердо знаю, что человек, командующий мотострелковым батальоном, должен быть убит, выжить не может. Если бы не эта вера в неминуемость смерти, мне было бы плохо и, вероятно, я не мог бы быть таким веселым и спокойным и храбрым в бою».
Козлов рассказывал мне, как осенью 1941 года в Брянском лесу он по ночам пел перед немецкими окопами арии из классических опер; немцы обычно, послушав немного, начинали бить из пулеметов по певцу, может быть, им просто не нравилось его пение.
Козлов сказал мне, что, по его мнению, евреи недостаточно хорошо воюют, он говорит, что они воюют обыкновенно, а евреи в такой войне, как эта, должны воевать как фанатики.
Тыл живет другим законом, и никогда он не может морально слиться с фронтом. Его закон — жизнь, борьба за жизнь, а жить свято мы не умеем, мы умеем свято умирать. Фронт — святость русской смерти, тыл — грех русской жизни.
Страшно то, что непривычно, привыкают ко всему. Но вот к смерти — нет. Вероятно, оттого, что умирают один раз. А с первого раза ведь не привыкнешь.
Терпение на фронте, безропотность к тяжестям невообразимым — это терпение сильных людей. Это терпение войска огромного, в нем и величие души народа.
Война — искусство. В ней дружат элементы расчета, холодного знания и умного опыта с вдохновением, случаем и чем-то совсем иррациональным. (Борьба за Залиман у Песочина.) Дружат, дружат, а иногда и враждуют. Это как музыкальная импровизация, которая немыслима без гениальной техники.
