Эммануил Казакевич - Весна на Одере
Эти мысли проносились в голове у майора, когда он смотрел в горячие глаза Гогоберидзе и слушал тихие, робкие ответы этого человека, явно не робкого и в обычное время, несомненно, боевого и задорного. И секретарь парткомиссии, через руки которого проходили самые разнообразные дела членов партии, подумал о том, как важно, чтобы не было в партии людей, позорящих звание коммуниста, — важно для этого храброго грузина и для миллионов таких, как он.
Наконец вызвали и старшину Годунова. Старшина, как человек, привыкший командовать, вел себя бойчее. Он рассказал о своей жизни, а жизнь эта была жизнью колхоза «Путь Ленина», Алтайского края. Годунов работал бригадиром-полеводом, и бригада его считалась передовой в колхозе и одной из лучших в районе.
Все это было хорошо, однако Годунов, хитрец, за время своей службы в качестве старшины запятнал слегка свою совесть: случалось, грешным делом, он обманывал интендантское начальство насчет наличия людей в роте, чтобы получить побольше. Он, конечно, понимал, что члены парткомиссии об этом знать не могут, — он не был так наивен, как Семиглав, хотя пытливые глаза секретаря парткомиссии и его немало смущали. Он даже считал, что нужно бы, по совести, рассказать здесь о своих прегрешениях, да не хотелось себя позорить.
Поэтому он решил, что не расскажет, но дает слово, и, уж будьте спокойны, слово Годунова — верное слово, думал он, обращаясь мысленно к членам парткомиссии, никогда такого с ним больше не повторится.
Перед парткомиссией в эту ночь накануне наступления прошло еще много людей — совершенно различных и по биографии, и по характеру, и по внешности. Был среди них и человек, повинный в очень крупном проступке, таком, что если бы об этом проступке узнали, он никогда не был бы принят в партию. Но человек этот думал: «Да кто узнает? Кого мне бояться?»
Однако, увидев спокойных людей, сидящих здесь, и услышав напряженную тишину, царящую в комнате, и негромкий, спокойный голос председателя, человек этот вдруг отчетливо понял: «Узнают! Не теперь, так через год, через два, все равно узнают». И он, обливаясь потом, отвечал на вопросы, а сердце тоскливо рвалось вон отсюда, куда-нибудь в темноту, подальше от этого яркого света.
Сливенко вышел, наконец, к своим людям и устало сказал:
— Ну, хлопцы, поздравляю.
— Что, и меня приняли? — спросил Семиглав, сразу воспрянувший духом.
— Всех троих.
— А когда получим партбилеты?
— Эге, да ты устав забыл! — рассмеялся Сливенко. — До партбилета еще далеко. Получишь кандидатскую карточку. Ночью приедут к нам из политотдела и вручат. Пошли домой! — Подумав, он добавил, переходя на шёпот: Поскольку вы теперь коммунисты, могу вам сообщить военную тайну. Завтра наступление!
И новые коммунисты пошли к себе «домой», на передовую, счастливые, но не по обычному степенные.
У переправы свирепствовала немецкая артиллерия. Пришлось переждать в щели у самого берега, пока прекратится обстрел. Один снаряд угодил в мост, и саперы, освещенные дрожащим огнем пожара, боролись с пламенем. Огонь был вскоре потушен, благо воды хватало. Авральные команды ползком спешили к месту аварии с топорами и досками. Под мостом, как муравьи, копошились люди на плотах и лодках, укрепляя сваи.
С переправы вынесли на носилках, прикрытых плащ-палатками, семь человек убитых. Сливенко и остальные сняли пилотки, вздохнули и пошли к мосту.
Одновременно с ними к деревянному настилу быстрыми шагами подошел толстый генерал-лейтенант в сопровождении двух офицеров. Солдаты, почтительно откозыряв, остановились и пропустили его вперед.
— Где начальник переправы? — громко спросил генерал-лейтенант.
Саперные офицеры, стоявшие здесь, засуетились, кто-то побежал по щели влево, и вскоре из темноты вынырнул низенький, щуплый, небритый генерал-майор. Он поднял тоненькую ручку к фуражке и представился:
— Начальник переправы генерал-майор инженерных войск Чайкин.
Генерал-лейтенант поздоровался с ним и сказал:
— Мне надо поговорить с вами.
— К вашим услугам, — совсем не по-военному ответил начальник переправы.
Но генерал-лейтенант молчал, и начальник переправы, поняв его молчание, успокоительно махнул рукой — это все свои, саперные офицеры.
Тогда генерал-лейтенант сказал:
— Маршал приказал в течение ближайших дней перебросить на тот берег артиллерию.
— Мне об этом уже передавали по телефону. Сколько стволов?
— Шестнадцать тысяч.
Генерал Чайкин после минутной паузы медленно переспросил:
— Если я не ослышался, вы сказали?…
— Шестнадцать тысяч, — повторил генерал-лейтенант.
Генерал-майор, умиленный гигантской цифрой, чуть заикаясь, сказал:
— Хорошо-с. Хорошо-с. Пойдемте в мою землянку. Потрудитесь указать мне вес орудий — и я вам укажу пункты переправ…
Они ушли и вскоре пропали во мраке ночи.
— Слышали? — спросил Сливенко.
У него сильно колотилось сердце.
X
Генерал Середа, только что получивший приказ о наступлении, находился вместе с офицерами штаба и артиллеристами на передовой, в первой траншее, откуда проводил рекогносцировку. Он не спеша прошел фронт своей дивизии с севера на юг, изучая немецкие позиции и договариваясь с приданными частями о совместных задачах и сигналах взаимодействия.
Фронт дивизии был очень узок; части лепились друг к другу. Весь плацдарм, насыщенный до отказа войсками, был похож на сжавшуюся пружину, готовую распрямиться и наотмашь ударить по этим притаившимся, темным и выжидающим вражеским позициям.
На обратном пути генерал в ходе сообщения встретил майора Гарина. Майор нес в руках несколько свертков бумаги.
— Что это у тебя? — спросил генерал.
— Обращение Военного Совета.
Генерал взял из рук Гарина один листок и, облокотившись о стенку хода сообщения, медленно прочитал его. Потом он спрятал листок в карман и быстро зашагал дальше.
Все встречавшиеся на дороге солдаты и офицеры держали в руках такие же листки. Неподалеку кто-то читал обращение вслух, читал с трудом, почти по складам; начинало темнеть.
На наблюдательном пункте генерала уже ждали Плотников и Лубенцов. Тут же находились Мещерский, Никольский, артиллеристы и связисты. При свете самодельной лампы кто-то читал обращение.
Генерал подошел к Плотникову, обнял его, поцеловал и сказал:
— Итак, Павел Иванович, друг мой дорогой, мы ее кончаем, эту войну.
Он также обнял и поцеловал Лубенцова, потом спросил:
— Наводящий от авиации не приезжал?
Наводящий прибыл минут через десять. Его сопровождали два человека с радиостанцией. Поздоровавшись со всеми, летчик сразу связался по радио со своим штабом. Улыбаясь, с этакой ленцой, он спросил:
— Ну, как там у тебя? Жизнь идет помаленьку?
Далекий собеседник ответил, что жизнь помаленьку идет.
— Слава богу, — восславил господа по эфиру летчик. — Я уже на месте. Связался. Будь все время на приеме.
Позднее пришел майор — секретарь парткомиссии — с протоколом сегодняшнего заседания. Партийные документы политотдел уже оформил, и полковник Плотников отправился на передовую для вручения их. Телефон непрерывно зуммерил. Части, тыловые подразделения, артснабжение, медсанбат докладывали командиру дивизии о готовности.
Потом все на некоторое время успокоилось. Комдив сосредоточенно глядел на карту, лежавшую перед ним на столе, а подняв глаза, увидел сидевшего в углу Лубенцова.
Генерал внезапно прищурился и поманил к себе разведчика пальцем. Когда Лубенцов подошел, генерал спросил:
— А у нее ты хоть побывал?
Встретив недоуменный взгляд гвардии майора, генерал сказал добродушно:
— Ну, ну, не притворяйся! Думаешь, я не знаю? А еще притворяется тихоней!.. Я и вправду думал, что ты только одно и имеешь на уме — свою разведку…
Лубенцов, ничего не понимая, тем не менее слегка покраснел, и генерал, заметив его смущение, пожалел о своей грубоватой откровенности.
— Ну, ладно, ладно, — сказал он. — Ежели я задел тебя, прости, больше не буду!.. Но понравилась она мне. Уж я в людях разбираюсь… Я сватом твоим хотел быть… Дело, впрочем, твое… Больше не буду.
— Про кого вы говорите? — спросил разведчик, даже немного рассердившись.
Тогда генерал понял, что Лубенцов удивлен всерьез, и удивился сам:
— Неужели вы до сих пор не встретились?
Он рассказал о посещении Тани, не называя ее по имени, потому что не знал, как ее зовут. Потом он замолчал, с минуту подумал, вдруг встал и воскликнул:
— Голубь ты мой, да она же, значит, бедняжка, до сих пор уверена, что тебя нет в живых! — он стукнул себя по лбу и произнес укоризненно: — Ах, как нехорошо!
Позвонил телефон. Генерал взял трубку.
— С вами будет говорить сто первый, — сказал ему далекий женский голосок.
