Петр Лебеденко - Холодный туман
Иногда же ему казалось, будто он один идет по полю, его ноги вязнут в траве, но не в зеленой, а в желто-бурой, точно ее истоптало своими, пышушими жаром, ногами само солнце. Но вот он выходит, наконец, на дорогу, и — неизвестно, куда она ведет. Мальчишка Костя Строгов стоит на ней в полной растерянности и почему-то вспоминает вещие слова своего деда, мудрого седого старика с такими живыми глазами, словно это глаза отрока. Дед говорит: «Никогда не спрашивай у Бога дорогу в небо — он укажет самую трудную».
— В горах такой пакости нет, — услыхал Константин Константинович голос солдата Хаджи. — В горах воздух — как хороший родник. Его пить можно. В Сибири такой воздух, который пить можно, есть? Нету в Сибири такого воздуха. Там тоже болота.
— Не талдычь над ухом! — это уже голос солдата Мельникова. — Видишь, человек думает.
— Не вижу. Какой человек?
— Я думаю, понял? Мысля хорошая в голову пришла. Может, сам Господь послал ее, понял?
— Опять не понял. Мысля — это что?
— Ну, думка такая. Человек — он чо по-твоему? Ужака? Или жаба? Голова человеку для чего дадена, знаешь?
— Знаю. Мозгой шевелить.
— То-то и оно. А теперь слушай: На восток отсюда — сплошь болота. Так?
— Так.
— А вот и не так. То в одном месте, то в другом — такие же островки, как наш, прилепились к болоту. Куда ни кинь, везде островки. Много их, немцы наш не обследовали как следует именно потому, что он не один у них перед глазами маячил. Понял?
— Не понял. Зачем нам столько островков? Одного мало?.. Подожди, Мельников, я все понял. Мы бросаем свой островок, переходим на другой, потом на третий. И все тихо, ночью. Вот только как же товарищ полковник? И Ольгушка? Они ж не пойдут. Оба сильно больны. Нести надо. А как мы трое двоих тащить будем? На спине?
— Что такое плот, знаешь?
— Слыхал. Одно бревно, другое, еще одно, еще другое, потом они все вместе. Грузи на них что хочешь… Плот по болоту потянем?
— Потянем за милую душу.
— Одно, другое бревно, еще одно, еще другое — где найдем?
— Присмотрел я уже в одном месте. Еще когда этот островок обследовал… Долго раздумывал, да выходит, что другого пути нету. Буду товарищу лейтенанту докладывать.
Глава четвертая
Третьи сутки над землей висел туман.
Туманом заполнено было все: каждая ложбинка, каждый овражец, не говоря уже о пойме небольшой речушки, расположенной рядом с аэродромом — над ней туман был таким густым, что казался каким-то твердым телом. А все летное поле — и взлетная полоса, и капониры, в которых стояли зачехленные и прикрытые маскировочными сетками самолеты — словно вдруг погрузились на дно мутного озера, где ничего не видно и ничего не слышно.
Выйдя после завтрака или после обеда из столовой, летчики брели на аэродром, выставив вперед руки, точно слепоокие, изредка окликая друг друга, чтобы не потеряться. А там собирались в кучу, напропалую дымили папиросами, наблюдая, как дым мгновенно исчезает в тумане.
Ругаться по поводу тумана надоело: все самые ласковые слова (благо, среди них не было женского персонала) в адрес этой сволочной мути были неоднократно произнесены, всеми эпитетами «этот паскудный подарок природы» (В. И. Чапанин) был награжден, и теперь оставалось лишь презрительно поплевывать в нависший над миром мрак.
В основном собирались у самолета Денисио. Денисио не переставал удивляться — сами уже не раз обстрелянные, потерявшие в боях уже не мало своих друзей, летчики все время просили: расскажи, как дрались в Испании, как там летали, кто такие марокканцы, какие там девушки, что за песни поют в той замечательной стране.
И Денисио рассказывал. О летчиках интернациональной эскадрильи, о своем друге Павлито — Павле Дубровине, о венграх — Матьяше-большом и Матьяше-маленьком, о генерале Дугласе — замечательном русском летчике Смушкевиче и, конечно, о славной испанской девушке Эстрелье, погибшей в самом конце революционно-освободительной войны. У него спрашивали: «Ты любил эту девушку Эстрелью?» Он отвечал: «Да, любил». У него спрашивали: «Там, в Испании, сейчас генерал Франко — такой же фашист, как Муссолини и Гитлер… Ты до сих пор любишь Испанию?» Он отвечал: «Я всегда ее буду любить». И начинал рассказывать о неповторимых по красоте горных вершинах Гвадаррамы, о родном городе Сервантеса Алькала-де-Энаресе, о Барселоне и барселонцах, о стране басков и ее непокорных, взрывных, как динамит, и добрых, как дети, жителях.
Туман сплошными белыми змеями полз по земле, непроницаемой завесой висел над миром, все звуки тонули в этом тумане, и казалось, что нет в этих краях никакой войны, а если и слышится порой ее эхо, то доносится оно издалека, из-за Пиренеев, как отголосок тоже уже давно отбушевавшей войны. Умолкал, устав от разговоров, Денисио, наступала долгая тишина, потом кто-нибудь из летчиков просил Валерия Строгова:
— Спой что-нибудь, Валерий.
У него был не сильный, но очень приятный голос; «душой человек поет, понимать надо» — говорил белобрысый, похожий на мальчишку летчик Геннадий Шустиков.
Валерий брал гитару, которую его авиамеханик всегда держал поблизости, в специально сшитом им парусиновом чехле, и начинал обычно со своего любимого старинного романса:
Вот вспыхнуло утро, румянятся воды,
Над озером быстрая чайка летит,
Ей много простора, ей много свободы,
Луч солнца у чайки крыло серебрит…
И хотя сквозь завесу тумана не пробивался ни один даже крохотный лучик и, возможно, что там, выше этой завесы, ползут по небу грязные тучи, сейчас летчикам казалось, будто они вправду видят вдруг вспыхнувшее утро и озеро, и быструю над ним белую чайку. А кто-то из них, может быть, в образе этой чайки видел свою любимую девушку и, когда Валерий Строгов продолжал:
Но что это? Выстрел… Нет чайки прелестной —
Она, трепеща, умерла в камышах:
Шутя, ее ранил охотник безвестный,
Шутя ее ранив, — сам скрылся в горах…
Тот же Геннадий Шустиков бил кулаком по земле и восклицал:
— Сволочь! Я бы этого охотника из пулемета, очередью. Чтоб и пыли от него не осталось. Ты как на это смотришь, Вася?
Летчик Василий Стариков — худенький, с узкими плечами и маленькими, как у девушки, кистями рук, — покачал головой:
— Мало ли мерзавцев в нашем грешном мире… Мой отец был заядлым охотником, собирается, бывало, на охоту — руки дрожат от возбуждения и азарта. И вот он рассказывал такую историю. Охотились они на каком-то озере, человек десять, жили в трех палатках, вернее, в основном в двух, в третьей, маленькой, поселился какой-то горняк по фамилии Чурда. Вообще-то он, хоть и называл себя горняком, шахтером, но под землю никогда не спускался, работал наверху, то ли в какой-то кладовой, то ли в слесарной мастерской.
Ну вот… Охота была «никуда»: за утреннюю или вечернюю зарю если по два-три выстрела каждый сделает — уже хорошо. А этот самый Чурда уходил далеко за изгиб озера, видно его не было, но смалил он беспрестанно; охотники даже удивлялись, откуда у него столько патронов. А возвращался Чурда — или с пустыми руками, или, в лучшем случае, с нырком-поганкой. У него спрашивают: «По кому же ты стрелял, будто на войне?» Отвечает: «По уткам, конечно, да только мазила я первосортный, вся дробь в белый свет идет…»
В белый свет, так в белый свет, почему человеку не верить? Однако странным казалось вот что: после зорьки охотники вернутся к своим палаткам, подкрепятся чем-нибудь, выпьют по кружке чаю или по сто граммов — и спать. А Чурда говорит: «Спать так рано не умею, пойду лучше к озеру, посижу, полюбуюсь природой». Охотникам что за дело — иди любуйся…
Но как-то раз — отец то ли приболел, то ли поленился встать на зорьке, так или иначе, но на охоту не отправился. А когда солнышко его припекло, выполз из палатки и от нечего делать заглянул в палатку Чурды. Заглянул, и уже хотел отправиться к озеру, когда взгляд его наткнулся на лежавший в углу палатки чем-то доверху набитый мешок. Может быть, и не обратил бы на него внимания отец, если бы не заметил рядом с мешком несколько белых перышек. Это показалось ему подозрительным. Он развязал мешок и, как потом говорил, ему даже дурно стало, мешок был доверху набит пухом от общипанных чаек. Сколько же надо было перестрелять этих дивных птиц, чтобы собрать столько пуха!
Вечером охотники пригласили Чурду в одну из палаток, предложили: «Давай выкладывай все начистоту. Что ты, гнус, наделал и зачем?»
Тот — на колени: простите, братцы, я не со злым умыслом: Человек я бедный, а тут единственная дочь замуж выходит. Подарок родительский положен? Положен. А у меня за душой — ни копья. К тому же еще и жинка вот уже полгода болеет. Что делать? Вот я решил: настреляю чаек, обдеру их, привезу пух и мягкие перья домой — жинка перину для дочки сделает…
