Виктор Бычков - Везунчик
– Коль не хочешь зла в семью, жену люби, холь, жалей, да работать заставляй, Егор Кондратьевич! С жиру бабы бесятся, вот тебе мой сказ! – и сама уходила, обижалась, сидела у себя в закутке, если Егор перечил ей.
А он не соглашался, и не заставлял жену шить наравне со всеми швеями. Вот только никак не мог удержать ее дома, когда стали приходить поезда с фронтовиками. Тут уж хоть кол на голове теши, а уйдет! И как прознает о прибытии теплушек? Все надеется, что отец ее вернется, приедет с войны. Хочет встретить его прямо на вокзале. Как будто он не сможет найти их и здесь. Булыгин понимает, что прихоть это, и больше ничего, но не держит жену – пускай тешит себя. Что взять с нее – дитя совсем. Бегай, если тебе так хочется. С него не убудет. По работе особой помощи от нее все равно нет.
Правда, баба Мотя заикнулась как-то, что видела Дашутку на вокзале, когда та очень уж привечала безногого инвалида, что просит милостыню на перроне с коляски своей. Мол, чуть не на шею вешается, шанежки из дома ему таскает. Да и соседки ухмыляются, когда с Матреной Ильиничной разговаривают, про Дашку намекают.
Но и тут Егор остался спокойным, не стал учинять разборки. Не дура, должна понимать, где и за кем ей лучше. А что за инвалидом ухаживает, так, может, в куклы еще не наигралась, вот и забавляет себя этой «игрушкой» безногой.
Хотя где-то червячок засел, подтачивает, ворочается. Однако, Булыгин рассудил здраво, что в случае чего, можно будет долго не церемонится: на одну ногу встал, за другую…. Была Дарья Путинцева, и не стало Дарьи Путинцевой. Где делась – иди, ищи. Ушла из дома, разрешения не спрашивала, и адреса нового не оставила. Конечно, измены он никогда не потерпит. Нет, это не для него книжные истории.
От таких мыслей желваки заходили, дыхание участилось, заволновался даже. Но тут же взял себя в руки. Этого еще не хватало – из-за бабы себя подставлять, рушить таким трудом налаженное дело, терять добро. Дудки! Егор не тот, что был совсем недавно, зазря рисковать собой не будет! Себе дороже.
А бабушка не отстает от Даши, все хочет передать ей свой опыт, свое умение.
– Егор Кондратьич, – в очередной раз приставала бабка. – Хоть бы ты надоумил, а не то и заставил бы женку свою. Мне-то не долго осталось землю топтать, так научила бы девку, чему сама обучена за всю жизнь. В твоем деле, что ты начал, надо быть специалистом, разбираться в покроях-строчка-швах. И только тогда можно руководить. А как меня не станет?
Вроде, и соглашался он с доводами старушки, а все же оставался при своем мнении, и не заставлял Дашу.
– Насильно мастерицей ее не сделаешь, факт, – убежденно говорил он. – Раз не хочет, то и не надо. Как-нибудь обойдусь. Да и ты, Матрена Ильинична, герой у меня. Живи, радуйся жизни, не торопись туда на тот свет, куда ж я без тебя? – обнимал, прижимал к себе старушку, а та и рада: настроение поднималось, шутила.
– Это тебе, Егорушка, спасибо огромное, низкий поклон до земли, что под старость мою дал мне новую жизнь. А то я уж готовилась помереть в своей хибаре, а тут ты – спаситель.
После таких разговоров бабушка летала как молодая. Успевала дать указания закройщице, проверить очередную партию постельного белья, приценится к новому материалу, сбегать на базар разузнать, что народу требуется в данный момент. И о доме не забывала: готовка на ее руках, изредка Даша поможет, посуду помоет, уборку сделает. А то все бабушка.
Егор наблюдал со стороны и диву давался ее азарту, мастерству, прозорливости. И со швеями умела работать, находила общий язык. Все боялась, чтобы Егор не обижал мастериц, рассчитывался с ними по справедливости.
Чтобы снять с себя такую головную боль как расчет с рабочими, полностью переложил эту работу на Матрену Ильиничну. Вот тут-то ее радости и гордости не было предела.
– Уважил, уважил, Егор Кондратьич! На равных меня держишь. Вот за это верна тебе буду по гроб жизни! – и низко поклонилась. – А за себя не бойся – твою копейку я из любого горла вырву, и тебе в зубах принесу!
По ночам не закрывались двери у Булыгиных: кто рулон материалу принесет, кто за расчетом придет, кто уже готовый товар забирает.
И вообще, тащили им в дом разное, а Егор не брезговал, брал, складывал в укромных уголках, в надежде, что запас беды не чинит, и все в хозяйстве пригодится. Происхождением товара не интересовался, биографии продавцов не спрашивал.
Ближе к весне 1945 года, когда по железной дороге уже давно ходили поезда до Минска, решил съездить в столицу, разузнать, проверить, что там и как. Пора было выходить на более высокий уровень. Знакомый барыга дал адресок своего дружка, что жил в пригороде Минска, черкнул тому письмо-рекомендацию. Вот с ним-то в кармане и направился Егор на вокзал.
Оделся тепло, но неброско. По ночам еще подмораживало, зато днем ручьи уже ревом ревели по улице, скатываясь до Березины. Хорошие хромовые сапоги, поддевка на ватной подкладке, правда, на голове – солдатская шапка-ушанка. Новая, со склада.
Ношеными вещами Егор в последнее время брезговал, отдавал бабе Моте, та сбывала их кому-то, только взамен приносила денежки. До золотишка бабку не допускал, сам вел расчеты, где пахло золотом. Боялся, что могут обмануть старую, втюхать латунь. В последнее время мастеров развелось уйма, которые колечко с гильзы патронной выдадут за чистый благородный металл. Только успевай крутить башкой – так и норовят урвать, объегорить, на чужом горбу в рай вскочить. Тут надо ухо держать востро!
Узелок с едой переложил себе на колени, расправил бородку, пригладил ее, натянул шапку на глаза, решил, было, вздремнуть до прихода поезда. Прислонился к стеночке на корточках, как чьи-то сильные руки схватили, оторвали от земли, больно ударили спиной о кирпичную стенку разрушенного вокзала.
– Ну, здравствуй, Антон Степанович Щербич! – до боли знакомый голос заставил замереть сердце, спазм перехватил горло, нарушил дыхание.
Открыл глаза – Васька Худолей! В милицейской форме одной рукой держал за плечо, а другой – пистолетом упирался прямо ему в грудь. Боль от вывернутых назад рук пронзила все тело так, что он вскрикнул – незнакомый милиционер уже скручивал веревкой запястье за спиной. Внизу живота вдруг появилась слабость, и что-то теплое и мокрое побежало по ногам в новые хромовые сапоги.
– С прибытием, Антон Степанович!
Глава шестая
Щербич проснулся от холода, а еще сильно болели бока от цементного пола, на котором спал. Повернулся, сел, обхватил колени руками. Вокруг лежало несколько человек, храпели, тяжелый спертый воздух висел в камере. Сквозь узкое зарешеченное окошко под потолком пыталось заглянуть солнце, но передумало, сместив свои лучики с потолка на стенку, а потом и вовсе убрало их куда-то на волю. Но все равно в камере стало намного светлее. Начинался новый, очередной день в тюрьме районного центра.
Его привезли сюда из Бобруйска неделю назад. До этого были допросы в тамошней тюрьме. Там же постригли, сбрили усы и бороду. А потом сюда, в райцентр.
Как сказал новый следователь, здесь его ждут некоторые уточнения, очные ставки. И суд. Военно-полевой суд. Вчера дал прочитать выдержки из Положения об этих судах, где черным по белому сказано, что Антона ждет если не виселица, то расстрел точно. Мол, руки твои, Щербич, в крови местных жителей. А они сколько крови ему попортили? Это судом учитываться будет? На расправу вы все горазды, а вот чтобы понять – кишка тонка.
Размышления Антона прервал бородатый мужик, которого кинули в камеру вчера вечером.
– Слышь, лысый! Постучи в дверь – до ветру пора.
– Сам не пробовал? – огрызнулся Щербич. – Или руки-ноги не работают?
– Ты что, не понял? – бородатый сел на пол, уставился на Антона. – Или у тебя есть запасная голова? Я ж ее откручу!
Антон был наслышан о тюремных нравах. Еще покойный дядя Кирюша Прибытков не раз рассказывал про тамошние законы. А тут вдруг смешалось все в кучу: и неожиданный арест; и брошенное дело в Бобруйске; и ожидание суда со смертельным приговором. И этот бородатый придурок, что возомнил из себя что-то или кого-то. Ярость затмила разум, как будто этот человек виновен во всех его бедах.
Щербич подскочил, сапогом с размаха саданул бородатому в лицо. Хруст выбитых зубов, крик поверженного противника еще больше взвинтили его. Схватил мужика за плечи, оторвал от пола, припечатал к бетонной стене так, что голова его глухо треснулась, и повисла набок. Безвольное тело осунулось к ногам, и только после этого повернулся, бешеным взором обвел всех обитателей камеры, прохрипел:
– Размажу по стенке любого, если услышу хоть что-то в свою сторону! – и, обессиленный, сел в уголок, обхватив голову руками.
Смотрел, как кинулись к бородатому сокамерники; как выплевывал тот выбитые зубы, как долго харкал кровью в кулак.
– Сядь! – приказал молодому мужчине, что подошел к двери и принялся, было, стучать. – Борода стучит. Его очередь.
