Александр Казанцев - Третья сила. Россия между нацизмом и коммунизмом
Он не отвечает на вопросы и говорит: — Если им удастся задержать западный фронт, то, может быть, у нас больше будет времени, чтобы собирать и готовить наши силы.
— А мне кажется, — возражаю я, — что если им удастся задержать западный фронт, то тем быстрее покатится вперед восточный.
— Ну, это вопросы большой стратегии, а мы, давайте, вернемся к маленькой. Отступать нам скоро придется, и отступать на вашем участке. Для немцев редактором являюсь я, они пристают со всеми этими вопросами ко мне. А отстаивать точки зрения, с которыми я и сам не всегда могу согласиться, мне нежелательно и трудно.
Наш договор о главном редакторе, не знающем, где находится помещение редакции, оказался все-таки несовершенным.
Мне кажется, что у него уже есть какое-то решение, но он почему-то не говорит мне его сегодня. Простившись, я выхожу в уверенности, что «Воля народа» перейдет скоро в другие руки. Может быть, более ловкие, что будет к лучшему, может быть, — более покладистые, что будет значительно хуже.
Это и произошло в конце января в этой же самой комнате и за этим же столом. Редактировать газету будет один из офицеров его штаба, Н. В. Ковальчук, в прошлом литературный консультант в киевском отделении советской кинопромышленности.
Позднее, в первые дни после окончания войны, Ковальчук с группой сотрудников был выкраден большевиками из американской зоны Германии и расстрелян вместе сними в городе Дессау. Предателем оказался один из членов нового состава редакции, лейтенант В. М. Харчев. По слухам, он был расстрелян вместе с преданными им людьми.
Направляясь в редакцию после полученной отставки, я, не поднимаясь наверх, иду в помещение ручного набора. На цинковом столе лежат гранки последнего вышедшего номера. В стороне оставлено то, что идет в каждый номер без перемен, — клише заголовка, подписи, адрес редакции и типографии. Я вынимаю буквы моей фамилии и разбрасываю их по клеточкам наборного ящика. Еще один этап в моей личной судьбе остается позади…
Собранные в моей комнате члены редакции и тронули, и обеспокоили меня своим единогласным решением. Они решили уходить вместе со мной.
Тронули тем, что наши точки зрения на сложившееся положение ни в чем ни на йоту не разошлись. И обеспокоили тем, что, выходя отсюда на улицу, они как члены организации лишались всякой видимости защиты от немцев, каковой была для них работа в редакции главного органа Движения, официально признанного союзным. Выход всех вместе мог быть понят, как демонстрация и толковаться очень широко, а аресты членов организации время от времени еще продолжались.
Мое положение было лучше. Уходя с поста редактора, я оставался одним из 49-ти подписавших Манифест. Это могло еще иметь свое действие.
Было решено, что все члены редакции завтра покинут Берлин и разъедутся с разными поездами в разных направлениях, что и было ими сделано.
Простившись с друзьями, я позвонил о происшедшем Жиленкову и отправился в Дабендорф, куда давно собирался поехать по делам организации. Задержавшись дольше, чем предполагал, остался там ночевать. Двойное чувство не покидает меня все время. Больше не нужно мелочной утомительной и раздражающей борьбы с издательством, цензором, не нужно болеть душой за каждый вышедший номер — зато, что он не совершенен, даже совсем не такой каким нам хотелось его сделать. Но вместе со всем этим «не нужно» остается и чувство большой пустоты. То, чего ждали годами, к чему стремились, за что приносили большие жертвы, теряли близких и родных людей, оказалось недостигнутым. Все участники Движения по очереди, по мере того, как линия нашего отхода будет докатываться до них, будут испытывать это же чувство глубокого разочарования…
Утром я направляюсь в город. По дороге никак не могу избавиться от чувства, что я где-то что-то забыл, не то что-то нужно было сделать, не то кому-то что-то сказать. Может быть, это было в Дабендорфе, а может быть, — вчера в редакции.
На Потсдамерплац пересаживаюсь в метро и еду по направлению к дому. Но что же это было, чего я не могу вспомнить? Стараюсь восстановить в памяти шаг зашагом вчерашний и сегодняшний день. Не могу вспомнить и в то же время чувствую, как от того, что я не могу вспомнить, растет какая-то тревога.
Вспомнил на Ноллендорф-плац. Выскочил из поезда и, подождав, пока он, мигая красными фонарями, скрылся в туннель, захожу в телефонную будку. В полутьме — света очень мало, последствия недавнего налета, — с трудом различая цифры, набираю домашний номер.
Этот же номер повторяет знакомый женский голос в приложенной к уху трубке. Я спрашиваю: — Нина?
— Да, я.
— Здравствуй, Ниночка, узнаешь?
— Узнаю, здравствуй.
— Скажи, Ниночка, мне не было сегодня почты?
Легкое, еле уловимое замешательство с той стороны и потом, оживленно вибрирующим голосом, ответ: — Нет, не было ничего. Ничего не было…
Я вешаю трубку, выхожу из будки и, подождав встречного поезда, еду с ним до конечной станции за городом.
Происшедший разговор — наша давнишняя как-то в шутку договоренная система сигналов.
Когда начались аресты друзей, я иногда не ночевал дома. Как-то после ужина, сидя всей семьей за столом, мы договорились с Ниной, что если я утром, после того, как ночевал не дома, спрошу по телефону, есть ли для меня почта, то в том случае, если приходили люди из Гестапо, она ответит, что мне есть письмо.
Как сейчас помню Вадима, ее мужа, и моего большого давнишнего друга, тоже члена организации чуть ли не с первых дней ее зарождения. Он смотрит на нас поверх очков, наклонив голову, и убежденно говорит: — Вот и дурные, вот и посадят вас обоих, да и меня с вами вместе.
— Почему? — спрашиваем мы в один голос.
— Почему, почему, — шутливо передразнивает он. — А если в это время рядом с тобой будет стоять этот самый гестапист и скажет — а ну-ка, дайте мне письмо, о котором вы говорите, — вот и если! Конспира-а-а-торы… — тянет он презрительно.
Систему сигналов перестраиваем наново. Нина, если были гестаписты, скажет, что мне письма нет, тогда и показывать ничего не нужно. Если же не приходили — то письмо есть. Новая система имела свои недостатки. Иногда приходилось долго по телефону разбирать получающуюся путаницу. Гестаписты не приходили и письмо есть. Написал кто-нибудь из друзей или знакомых. Тогда Нина прибавляет: «На самом деле есть письмо» или «настоящее письмо есть, без всяких фокусов».
Потом, уже после войны, когда мы встретились, она рассказывала, что сцена была почти такой, как предсказал в свое время Вадим. Они пришли, как их всегда ожидали, около шести утра. Были страшно поражены и раздосадованы, что меня дома не оказалось. Звонили куда-то по телефону, по-видимому, спрашивали, что делать. После этого долго ковырялись в вещах, сложили в чемодан все бумаги, наброски статей и переписку. Потом один из них ушел, а другой сказал, что останется до вечера. Аккуратно выходил на каждый звонок в переднюю и к каждому звонку телефона. «Он стоял в дверях твоей комнаты, когда ты позвонил, — рассказывала Нина. — Я немножко растерялась и забыла, что нужно говорить. А потом вспомнила и обрадовалась. Он что-то показывал пальцами, в это время ты положил трубку, — закончила она рассказ, как и подобает примерной и любящей жене, — вот видишь, какой умный мой Вадим». Гость до вечера не досидел. Около трех, взяв чемодан, ушел и больше не возвращался.
Был ли этот визит в общем плане ведущихся тогда арестов членов организации или следствием моего ухода с поста редактора, — я так и не узнал. Может быть, была комбинация обоих вариантов вместе. Арест был намечен раньше, а уход из редакции только делал его менее заметным и исключал возможность комментариев о начинающихся преследованиях ответственных работников Движения. Но и водном, и в другом случае роль Амфлета в этом деле переоценить было бы трудно.
Вечером того же дня с командировочными документами на имя пропагандиста Гражданского управления Комитета я уехал из Берлина.
Глава IV
Первая дивизия РОА
Михаил Алексеевич Меандров встретил меня как приглашенного гостя. Когда, после визита в тюрьму, он уезжал из Берлина, я провожал его на вокзал. Через окно вагона он протянул мне руку и сказал:
— Если заметите, что грозит опасность, — приезжайте к нам. У нас другой воздух.
Тогда мне не верилось, что так скоро придется воспользоваться его приглашением и довольно долго потом пользоваться его гостеприимством. И вот — я у него.
Он встает из-за стола, протягивает руку для приветствия и, смеясь, спрашивает:
— Что — гонятся?
— Гонятся ли, не знаю, Михаил Алексеевич, а поймать хотели. — Ну, здесь не поймают. Здесь русская земля, здесь хозяева у нас в гостях, а не мы у них.
Земля была, действительно, здесь русская. Первая дивизия была полностью и по тем временам неплохо вооружена, начинала формироваться вторая. Намечались возможности для формирования третьей. Была в боевой готовности особая бригада, серьезную силу представляла офицерская школа. Вместе с ростом наших вооруженных сил росла и вежливость нашего незадачливого союзника. Не знаю, чем мотивировался выбор Мюнзингена, как места формирования Освободительной армии, но для нас выбор оказался очень благоприятным. Мюнзинген на юго-западе Германии, здесь не предполагалось больших операций, город лежал вблизи швейцарской границы, и поэтому не было большого сосредоточения немецких войск. Бои могли быть севернее, начиная от того места, где немецко-швейцарская граница переходила в немецко-французскую.
