Михаил Никулин - Полая вода. На тесной земле. Жизнь впереди
«Петрусь, спи. Перед дорогой непременно надо выспаться!»
Потом Петю обступают новые образы — мать, Коля и Дима. И странно, что они смотрят на него, разговаривают о нем и в то же время не замечают его.
«Нет, он уже не вернется, — качает головой Мария Федоровна. — Сердце мое чует… Представляется мне, что он где-то один, выбился из сил…»
«А может, еще придет…» — говорит Дима Русинов.
«Чего ж он так долго не приходит?.. Он же не так медленно ходит, как я?» — спрашивает Коля.
Петя отчетливо видит пухлощекое, круглое лицо своего опечаленного друга, видит, как медленно открываются и закрываются его «стосвечовые» глаза.
«Все вы какие-то чудные! Я вот высплюсь хорошенько — и завтра прямо к вам». И Петя стал стремительно проваливаться в теплую, приятную пустоту. Он уже не услышал слов подошедшего к нему Василия Александровича:
— Натрудился человек и спит себе на здоровье… Да, вот и о нем, о Пете, хочу спросить тебя, Иван Никитич… Поднялся он на высокую гору. Не заставишь его отсиживаться около матери.
— А зачем же заставлять отсиживаться? Зачем, если у него есть силы идти дальше? — сказал Иван Никитич.
— В этом возрасте у матери больше прав на него, чем у нас с тобой. Возьмите шефство над матерью и над сыном, пока мы не переселим их в город. А что касается святой мести фашистскому часовому за смерть Григория Степановича Сушкова, то с этим подождем…
* * *Петю разбудил недовольный голос Василия Александровича:
— Ну, сколько можно настраивать?
— А он у меня настроен, — сдержанно ответил Ваня.
— Почему же не передают того, что мы ждем? До истечения «нашего» часа остается всего двенадцать минут… Полковника Зимина я хорошо знаю, он не станет задерживать сообщения, не станет играть на наших нервах.
— Василий Александрович, я не знаю, почему не передают. Приемник на пятнадцати с черточкой… На полволоска фашистская «перелетная птица». Вот хоть сами послушайте: «Цугфогель!.. Цугфогель!» Мы же с вами по словарю узнали, что «цугфогель» — перелетная птица.
— Словарь остался на базе, а я не особенно надеюсь на свою память.
Протерев глаза, Петя увидел Василия Александровича. Он стоял около его полынной постели и сердито через плечо смотрел на Ваню.
Ваня сидел около приемника. Из светлого окошка приемника и от керосиновой лампочки на него падал свет. Белобрысое лицо Вани раскраснелось, вспотело, точно слушать одним ухом наушник, а другим Василия Александровича стоило ему больших усилий.
— Я сейчас вот разбужу Петю. Он учил немецкий и, наверное, знает, что такое «цугфогель».
— А я уже давно проснулся, — легко поднявшись с постели, сказал Петя. — Вы про «цугфогель»?.. «Цуг» — это «перелет», «фогель» — птица… А приемника я не видел. Откуда он взялся?.. Это колхозный. Можно мне к нему? — И, посчитав молчание командира за разрешение, подошел к Ване и присел рядом.
— Петя, но мне припоминается другое слово — «гефлюгель», — услышал Петя командира, остановившегося за его спиной.
— «Гефлюгель» ни за что не сумеет перелететь через море. «Гефлюгель» — домашняя птица, — весело пояснил Петя.
— Верно, — улыбнулся Василий Александрович.
Понимая, что Ваня ничего серьезного не упустил в своей работе, Иван Никитич шутливо заметил:
— Взять любого из колхозных кочетов, что с птичницей Борисовной уехали в тыл. Резвости они были у нее непостижимой, а перелететь через море — куда им!..
Ваня дал Пете наушник. Приложив его к уху, Петя тут же сообщил:
— А и правда «перелетная птица». Скажет «цугфогель», помолчит — и опять — «цугфогель».
— Эту «птицу» я хорошо узнал, — стал объяснять Ваня. — Она, как самый нахальный перепел, хочет всех перекричать.
И в самом деле, как в разгулявшейся метели среди гудящих, воющих звуков всегда легко уловить едва внятный, тоненький, но никогда не обрывающийся жалобный писк, так и в хаосе музыки и разговорной разноголосицы Петя неизбежно улавливал: «Цугфогель!.. Цугфогель!.. Цугфогель!»
— Он кому-то сигналы дает… Как маяк на мели, — заметил Ваня.
— Черт с ним и с его сигналами! Нам нужны наши сигналы. Давайте для большего порядка помолчим, — сказал Василий Александрович, сурово вздохнул и приложил наушник к уху. Другой наушник был теперь у Вани.
Наступило молчание. Оно длилось, может, пять, может, шесть минут, — в общем, очень и очень долго.
И вдруг Василий Александрович и Ваня едва уловимо вздрогнули и погрозили друг другу. Потом они положили наушник на коврик, чтобы долгожданный веселый мотив могли слышать и Петя и Иван Никитич.
Из наушников, хотя и тихо, но совершенно внятно лился мотив беспечной песенки:
Плыви, мой челн,
По воле волн,
Куда влечет тебя волна,
— Один раз есть, — торжествующим шепотом отметил Василий Александрович, как только куплет песенки был доигран до конца. — Давайте, давайте, дорогие мои, еще раз… Обязательно давайте. Ведь мы к вам послали двух человек. Я смотрю на часы и слушаю.
Петя видел, как Василий Александрович быстро извлек из кармана часы и, глядя на них, туго приложил наушник к уху. Ваня тоже напряженно прислушивался к другому наушнику.
Часы неуловимо тихо, будто тончайшей песочной струей, отмеривали секунды. Командир смотрел на циферблат, а Петя успевал смотреть и на командира, и на Ваню. И по тому, как хмурились темные брови командира, а из глаз уходила радость, Петя все сильнее чувствовал накипающую тревогу. Вид Вани тоже не обнадежил его: белобрысый связист потел, усиленно жевал губы, и казалось, что он слушал не передатчик, а свои тягостные мысли.
Командир и связист одновременно сняли наушники.
— Ты слышал слово «айн» — один? — глухо спросил командир.
— Слышал, — облизнув пересохшие губы, ответил Ваня.
— Значит, пришел к ним один, а другой не пришел?
— Должно быть, так.
— А где же другой? Убит?.. Ранен?.. Попал в фашистские лапы? — спрашивал Василий Александрович. — Вот тебе, Иван Никитич, бессонный человек, сразу легла дорога к приморским ярам, к берегу… Ведь может статься, что второй, тот, что не дошел до места, ранен на переправе, на берегу? Может, ему нужна помощь. Если ночью ее не окажем, будет поздно!
Командир говорил, а Иван Никитич Опенкин, старый плотник, застегивал ватник, потуже затягивал пояс.
— Ночь осенняя длинная, но может так случиться, что к утру я не сумею попасть в Город-на-Мысу, — сказал он.
— Пете идти через город. Он и передаст лекарство. Партизанская доля заставляет разговаривать с ним как с ответственным товарищем. — И, уже обращаясь к Ване и Пете, озабоченно добавил: — А теперь давайте срочно покидать этот «дворец». Ваня, бери мешки, лопату, спрячем и замаскируем нашу радиотехнику. Может, еще заглянем сюда. Видно будет…
Первым вышел из пещеры Иван Никитич. Очнувшись от раздумья, Василий Александрович сказал уже скрывшемуся в темноте плотнику:
— Будешь идти мимо каменистой ямины, передашь, чтобы Сергун на Сибирьковую развилку велосипед мне пригнал. Не будет велосипеда — пусть хоть на своей спине везет меня! Так ему и скажешь!
— Обязательно скажу! — ответил старик.
Через полчаса пещеру покинул и Ваня, а последними из нее вышли Василий Александрович и Петя. Когда они закрывали и маскировали вход, во влажной темноте осенней глубокой полночи послышался чуть внятный жужжащий рокот самолетов. Он доносился с востока и мгновениями, под напором западного ветра, обрывался, чтобы снова возникнуть ближе и ясней.
— Петя, а ведь это доносится оттуда, где вон те облака!.. Вон они — разорвались, клубятся… Видишь, там звездочки моргают?.. Слышишь, там жужжат?..
Сдерживаемое волнение Василия Александровича передавалось Пете.
— Там же Мартыновка. Может, над вербовой рощей кружатся? — успел проговорить Петя, и вдруг осветительные бомбы люстрами повисли в небе, белым пламенем обожгли края облаков, обнажив и стремительно приблизив к Василию Александровичу и к Пете и мартыновские хаты, и в стороне лежащую криничную балку, и за балкой, в низине, вербовую рощу, и белобокие холмы речного прибрежья.
Вслед за тем раздался такой грохочущий треск, что Пете представилось: земля рвется на клочья и под Мартыновкой и далеко вокруг нее.
— Там же наши! Их убьют! — хватая командира за руку, взмолился Петя.
Командир крепко обнял его.
— Головой ручаюсь, что нет! Вербовая роща в стороне и в низине! В низине роща!.. Нет, ты уж, пожалуйста, не мешай нашим летчикам ссыпать бомбы на головы захватчиков и на их технику… Ведь ради этого и ты немало перенес!..
И они стояли и смотрели, как вербовую рощу обхватывали изгибы молний, как над ней вскипали клубы темного дыма. Они слушали, как земля ухала, гудела и дрожала, словно зыбкий мост над страшной пропастью. С Бочковатого кургана им видно было, что по самолетам начали бить фашистские пушки из Города-на-Мысу. Но они опоздали.
