Владимир Корнилов - Годины
— Но почему?
— Этому научила меня война, Лешенька…
Он все-таки растопил холодную печурку: заботливо укутал Лену и запалил огонь. На неровных жердях низкого потолочного перекрытия теперь как будто раскачивались темно-красные огненные отблески. Лена высвободила из-под шинели руку, положила под голову, с напряженным любопытством наблюдала мерцающие на жердях черно-красные блики.
Алеше не понравилась пристальная сосредоточенность ее взгляда, он прикрыл ее глаза ладонью, сказал тревожно:
— Как-то нехорошо ты смотришь!
— Да нет. Это я так. Я о другом, Лешенька.
— Не надо о другом… Лен! Мне хочется что-то для тебя сделать! Хочешь, пойду на батарею к Романову, устрою пальбу по немцам?!
Лена радостно ужаснулась:
— Зачем, Лешенька! Я хочу тишины!..
— Ну, хочешь, пойду с разведчиками и приведу тебе фрица? Молодого. Белобрысого?!
— Зачем мне, Лешенька, фриц? Да еще молодой!.. Ты ведь не собираешься отдавать меня ему?..
— Пусть попробует! — Только на мгновение Алеша вообразил потерю, в глазах потемнело от незнаемого прежде страха; он склонился, обнял Лену за плечи, как будто собой отгородил от враждебной им обоим войны, которая и теперь была тут, рядом, за холодными стенами землянки. Лена благодарно поцеловала его, уложила рядом.
— Послушай, Лешка! Поверишь ли, но я знала, что мы встретимся! И на фронте думала о тебе… Помнишь, ты вальс танцевал? В нашем ДК? С девочкой семигорской? Потрясающе! Мне так хотелось быть на месте той удивительной девчонки! Все-таки тогда я справедливая была, недаром в классе меня умницей-разумницей звали. Завидую, а думаю: вот пара! Друг для друга созданы. Где сейчас та девочка?
— Не знаю. И знать не хочу!
— Не надо, Лешенька. Даже ради меня не говори плохо о тех, кто тебя любит! Я могу говорить о твоей Ниночке, я — женщина. К тому же ты в ней ошибаешься. Нинка тщеславна и любит не тебя. Она себя любит. С такой ты не будешь спокоен. А та девочка… Как ее зовут? Зойка?.. У той девочки вся жизнь в тебе! Это же видно! Раз взглянула — и видно!.. Я вот о чем думаю. Случись что с тобой — война же! На войне мы! — она раздумывать не будет. За тыщи верст прибежит! И не отступит. Глазами твоими станет. Руками. А Ниночка… Что Нинка — в слезах растворится, по слезам в свою жизнь уплывет. Да и не любишь ты ее! Какую-то свою мечту в ней любил!
— Но Зойку-то я тоже не люблю!
— Знаешь, что я тебе скажу?! Любить, конечно, радость. Но быть любимым — это, Лешенька, счастье…
— Знаешь, Лен. Я ведь на самом деле… никого не знал. У меня это первая близость…
— О! — Лена будто задохнулась, мягким, совсем материнским движением прижала к груди его голову. — У кого-то я тебя украла! Но это ненадолго, Лешенька. Перед мечтой, перед желанием не устояла. Нежности захотелось! Мужики тут кругом! Отчаянные. Дерзкие. А про нежность будто забыли!..
По сумеречному померкшему свету у выхода из землянки Алеша понял, что время оставляет их. Со страхом он ждал минуту, когда Лена почувствует свой срок, скажет: «Пора мне, Лешенька…» — и, как бы он ни хотел, что бы ни говорил, он не сможет остановить ее. Потому что есть на войне своя жестокая необходимость.
Лена беспокойно вздохнула. Он понял, что страшная минута подошла. Стараясь укрыться от несправедливой к ним необходимости, он прижался к породненной с ним женщине, лицом раздвинул расстегнутый ворот ее гимнастерки, приник к теплу, ощущая губами солоноватость влажной кожи.
— Пора мне, Алеша, — сказала Лена.
— Подожди, Лен. Подожди! — Он был не в силах оторвать себя от ее тепла. Лена гладила его волосы, с ласковой грустью говорила:
— Мне же, дурачок, на вылет надо!
— Ну, подожди, подожди! Ну, можешь ты подождать?
Лена приподняла его голову, поцеловала, сказала тоскливо:
— Я-то, Лешенька, могу. Война — не может!..
Из землянки Лена вышла вслед за смущенно-неловким Алешей, ничуть не утомленная, с откровенно-радостным блеском в глазах. Голубоватая шинель, стянутая по-уставному туго отличным кожаным ремнем, сидела на ней ладно, без единой складочки, как может сидеть только на красивой женщине, постоянно живущей под взглядами мужчин. У Алеши ревниво кольнуло сердце. Но Лена ухватила его руку, не отпуская, вскочила на глыбу мерзлой земли; поигрывая в воздухе ногой, обутой в мягкий хромовый сапог, засмеялась совсем как школьница:
— А ведь я, Алешка, переросла тебя!..
Он хотел ответить с такой же шутливостью, но взгляд Лены вдруг остановился, зрачки только что веселых глаз расширились. Неприятно холодея, Алеша увидел, как плохо он укрыл убитых солдат. Лена высвободила из его пальцев руку, не отводя глаз от ног в солдатских ботинках, видных из-под брезента, спустилась на площадку, обошла черный след недавнего разрыва, осторожно подняла угол палатки. Опять он увидел странно-напряженный ее взгляд под светлыми, выпавшими из-под ушанки волосами, опять почувствовал, как тревожно заныло сердце.
— Бедненькие! — сказала Лена, вздохнула как-то по-девчоночьи, повлажнелой рукой схватила его руку, выбралась наверх. Постояла, прислушиваясь к небу, зябко передернула плечами:
— Вот так всегда: летишь к радости, а она — тут…
Алеша чувствовал состояние Лены и клял себя за плохо укрытых несчастных солдат. Лена вдруг засмеялась, как будто разгоняя все дурное, что могло стоять между ними, попросила:
— Проводи чуточку!.. — и молча пошла рядом, покусывая губы, с какой-то старательностью ступая полными, красивыми даже в сапогах, ногами.
Прощаясь, приникла к нему; постояла, закрыв глаза, не шевелясь под его обнявшими руками. Потом высвободилась, откинула голову, глядя в проясненное холодное небо, не сказала, будто выдохнула:
— Сегодня лечу первой…
И вдруг начала целовать, опаляя его губы жаром своих губ:
— Прощай, Лешенька! Мутно что-то на душе… Нет-нет, не хмурься: не ты тому виной! Я рада нашей близости. Даже сказать не могу, как рада! Все, Лешенька, пора. Как стемнеет — над тобой пролечу! Жди!
С внезапно пробужденной силой Алеша притянул Лену к себе, Лена не сказала о главном. Тревожась этим главным, считая постыдным от самого главного уйти, стараясь внушить ей, что для него все это не может быть случайным, с неловкой серьезностью спросил:
— Лен, а если ребенок будет?
— Ой, Лешенька! — Лена откинула к плечу голову, смотрела растроганно добрыми печальными глазами. — Ой, Лешенька, — повторила она. — Если будет, век буду благодарить бога и войну!.. Пора мне, милый!..
3Старшину, вернувшегося из санроты, смущенно-счастливый Алеша оставил в землянке. Радуясь возможности ничего не объяснять, поднялся на косогор: здесь было открыто и ближе к небу. Ветер стих еще с вечера, снежная поземка улеглась, белела в колеях, в солдатских следах, в ямах. Стыли в ночной тишине олуненные дали. Молодой морозец охолаживал разгоряченное волнением лицо, прихватывал уши. Алеша не развязывал тесемок, даже сдвинул шапку повыше, слушал, ходил взад-вперед по самому верху косогора, оттаптывал в припорошенной снегом траве себе тропу.
В ожидании, думается обычно плохо, но не думать он просто не мог. Лена вошла в его жизнь. И все, что было в его душе до часа, сблизившего их, все думал он, должно навсегда уйти.
Он даже как-то растерялся, когда в его как будто наглухо закрытой сейчас памяти с непонятным старанием прозвучал вдруг чуточку раздраженный, чуточку насмешливый голос Ниночки: «Что же, прощай, мой милый рыцарь!..» В неловкости и совершенно не ко времени вспомнил он ночь прощания, милую тогда для него тяжесть Ниночкиного тела на своих бережных руках, случайное касание оголенной ее ноги, и свое мальчишеское смущение, и свое покаянное бормотание: «Это я комаров…» И снова услышал чуточку насмешливый, чуточку раздраженный ее голос. Тогда и думать он не мог, что Ниночка хотела, могла оставить другую о себе память. Он догадался об этом сейчас и почувствовал, как жаром окинуло лицо, заломило виски: не от сожаления о том, что могло бы тогда случиться, — от гулкого страха за то, что тогда бы он не посмел ответить на сбереженное до сегодняшнего дня желание Лены!
Пробужденные Леной чувства не оставляли места Ниночке в той жизни, которую теперь он обдумывал. И в неловкости, в стыде за наивность своего прошлого, стараясь быть честным перед прошлым, он говорил себе: «Ниночке я напишу. Правду она узнает от меня. Напишу, что Лена со мной. Что с Леной мы будем вместе всю жизнь…»
Он ходил взад-вперед по короткой тропе, задевая мерзлую траву; трава шуршала, царапала затвердевшие на морозе сапоги. Алеша прислушивался, в протяжном шорохе травы ему чудился звук летящего самолета. Коченели пальцы, сдавливало холодом уши. Быстрые движения не помогали. Тогда он вспоминал обжигающие губы Лены, и память живого чувства согревала его в морозной ночи.
