Вопреки всему (сборник) - Поволяев Валерий Дмитриевич
— Спеклась, ВеПе, — сказал Блинов и тоже подтянул к себе немецкий ранец, сделал это, как и первый номер, ногой, только не так ловко — подцепил комок грязи, испачкал нарядную немецкую амуницию.
— Тогда приступим к расправе над немецкой едой, — проговорил Куликов, будто команду подал, — не отходя от станка. — Пулемет "максим" он назвал на заводской лад станком и имел на это право, да и слово "станок" было хорошее. — Начинай!
— Ты старший, Палыч, ты и начинай. Так положено.
Засунув руку в ранец, Куликов вслепую пошарил в нем пальцами и достал квадратную коробку с нарисованным на ней быком. Про шпроты он уже забыл.
Морда у быка была добродушная, с прищуренными глазками хитрована, решившего сыграть в какую-нибудь картежную игру с сильными мира сего и завладеть их кошельками; рядом с мордой быка красовалась добродушная мордашка розовой, хорошо вымытой (явно с мылом) хрюшки, глядевшей на едока томно и призывно, — значит, в коробке были либо колбаски, либо сосиски, смесь говядины со свининой, либо…
В общем, еда такая Куликову подходила, все мясное он любил, хотя подобное бдюдо попадалось ему нечасто — за все время войны раз восемь, не больше…
Из-за голенища сапога он вытащил нож, привезенный в сорок втором году с гражданки, из деревни, — отбитый вручную на наковальне, обработанный на точильном круге и закаленный в районной кузнице на ремонтно-тракторной базе, — нож этот был даже попрочнее некоторых немецких армейских ножей, да и в руке лежал лучше.
Коваль, командовавший кузницей в районе, — дядя Бородай, заросший густым седым волосом настолько, что видны были только глаза, да в глубоком провале рта — два крепких, опасно крупных зуба, знал некие секреты закалки железа и никому не выдавал их.
Никто не ведал: Бородай — это имя или фамилия коваля, откуда этот мастер взялся и где его родина? Дядя Бородай появился в районе в период коллективизации, когда люди выли от обид, от того, что оказались по "самое то самое", почти по коленки в нищете, хотя раньше имели и коров, и коней, и поросят с курами… Но после коллективизации у них осталось всего по паре кур на нос и все.
Вот и запрягай этих кур, крестьянин, в оглобли, накидывай на них хомут и ставь в борозду, чтобы вспахать собственное поле.
Да и плуг, тот тоже отдан в общественное пользование, его надо теперь брать в колхозе, так же соответственно и разживаться семенами… Вспомнил Куликов деревню свою, вспомнил райцентр и дядю Бородая, вздохнул — завидовал самому себе, тому Ваське Куликову, который остался там, в прошлом…
Коваль просверлил ему в рукоятке ножа два отверстия, потом добавил третье, чтобы можно было просунуть в них заклепки, спросил:
— Ручку сам изладить сумеешь? Или помочь?
— Сумею, — уверенно отозвался Куликов, он уже прикидывал, какая будет у ножа ручка, из какого материала…
Красивые, конечно, бывают ручки у финок, которые делают зэки в лагерях, за проволокой, набирают из цветного плексиглаза, потом обтачивают на станке — получается диво, которое только с радугой и можно сравнить, но плексиглаза, да тем более цветного, он не достанет… Нет в деревне Башево таких возможностей, а вот дерево — скажем, дубовый чурбачок или пара ореховых дощечек — это очень даже может быть.
— Тогда дуй, — сказал ему районный коваль, — чего задумался?
А Куликов и верно задумался, вспоминать всякие истории из своей молодости начал. Совсем не к месту это.
— Благодарствую, дядя Бородай, — сказал он ковалю и покинул кузницу.
Дуб на ручку не пошел — слишком тяжелый и твердый материал, древесину дуба обычными зубами, даже если на них будут надеты коронки, не возьмешь, а вот орех можно взять, орех — мягче, лучше…
Но и орех тоже не пошел — надо было добывать две безукоризненные, совершенно одинаковые половинки и сажать их на металл рукояти, сбивать в единое целое клепками, но нож тогда будет напоминать кухонный, которым чистят картошку и крошат капусту, поэтому Куликов пошел по третьему пути… В районе жил охотник по фамилии Новохижин (хорошая актерская фамилия), так у него Вася Куликов увидел нож с рукояткой довольно необычной, как и в лагерных финках, наборной, — очень удобной и красиво выглядевшей.
Рукоятка была набрана из коры березы, обработана мелкой наждачной шкуркой, хорошо подогнана к руке. Это был прекрасный охотничий нож. Упав в воду, он не тонул — кора, пробковая прослойка ее держала нож на плаву, в морозную пору, когда наборный плексиглаз может впаяться в кожу ладони, кора этого не делала, она сама была теплой, поскольку привыкла греть сам ствол березы… Лезвие при таком раскладе было тяжелее рукояти, и если человек делал ножом бросок, лезвие всегда оказывалось впереди ручки и поражало цель.
В общем, сделал себе Куликов ножик, взял его с собою на фронт и очень берег, несколько раз ему предлагали обменять самоделку на немецкий кинжал — он отказывался, считая красивый, богато оформленный клинок рядовой безделушкой. Самодельный нож был, на его взгляд, штукой более серьезной, хотя и не такой изящной, как нарядное украшение офицеров-эсэсовцев…
Куликов понюхал упаковку с изображением быка и хрюшки.
— Это надо же, в коробок из-под зубного порошка целый бык вместился, — неверяще проговорил он, — или это не бык, а какая-нибудь немецкая химия? И поросюшка эта свинячья — тоже химия… А?
— Химией это никак не может быть, — убежденно произнес Блинов, — немцы химию не едят — желудок не переваривает. Вообще-то они не дураки, в отличие от нас.
— Тс-с-с, — остановил его Куликов, — а если особист услышит?
— Особистов в окопах нет. Не принято.
— Самих-то нет, а помощники их есть, и сколько их, добровольцев этих гребаных, никто из нас не знает.
Второй номер закашлялся, будто бы поперхнулся чем. Выбил кашель в кулак.
— Ты прав, ВеПе, — наконец произнес он. — Но если бы мы знали их хотя бы с затылка или с задницы, в окопах они долго бы не продержались.
Легким движением ножа Куликов вспорол у коробки верх и восхищенно покрутил носом: очень уж вкусно пахло содержимое консервной упаковки… Запах был такой аппетитный, такой влекущий, что… в общем, он пробрал пулеметчика до самого, извините, желудка. Куликов извлек из коробки одну толстую симпатичную колбаску и мгновенно проглотил ее — даже не ощутил, как она очутилась в глотке, на короткий миг задержалась, словно бы раздумывая о своем будущем, потом проворно нырнула вниз и исчезла.
Ну словно бы этой немецкой сосиски не было вовсе. Куликов поспешно, будто бы боясь, что вторая колбаска выпрыгнет из коробки и скроется в ближайшем, источающем грязные слезы сугробе, схватил ее… В эту минуту в тумане громыхнул выстрел.
Громкий был выстрел, орудийный, плотная, спекшаяся в несколько слоев масса тумана дернулась, — видать, на исходную позицию с немецкой стороны, кроме танков, выползла штука покрупнее — штурмовое орудие, оно и выпалило почти в упор по нашим позициям.
Снаряд разорвался далеко за спиной, окопы не зацепил никак, но вред все-таки причинил: из пространства с гнусавым свистом принесся маленький неровный осколок и очень метко зацепил сосиску — срезал большую часть ее… Тьфу! Куликов выматерился. В руке у него осталась лишь пятая часть трофейной добычи, самый корешок.
Еще не осознав того, что несколько мгновений назад осколок мог отправить его в братскую могилу, не поняв, что сейчас он уже должен быть мертвым, Куликов машинально нырнул вниз, за щиток "максима" и только минут через пять понял, что произошло.
— Ну, фрицы! — угрожающе проговорил он, хотел повторить фразу, но во второй раз не сумел одолеть ее, она словно бы прилипла к языку, к нёбу, к зубам, не отодрать и все тут. Непонятно даже, что случилось и вообще каким образом произошло это преображение? Похоже, он онемел на несколько минут.
Огромная масса тумана шевельнулась вновь, прозвучал второй выстрел. На этот раз снаряд, просверлив пространство, ушел еще дальше, взрыв раздался по ту сторону земли, дальше не бывает. Был он совсем тихий и никаких опасений не вызывал.
