Георгий Миронов - Мы поднимались в атаку
Самым притягательным местом для горожан всех возрастов, а особенно для нас, мальчишек, была река. Главная улица — Садовая — выходила на крутояр, с которого той весной открылся вид на устрашающее, напористое половодье. В ту весну я пришел на берег с мамой. Четыре года назад не стало отца, и несчастье сблизило нас. Дальняя, неясная тревога охватила обоих, когда мы увидели безбрежную водяную ширь. Какой-то обомшелый дед в жеваном картузе бродил по берегу.
— Такое половодье, ребяты, к войне, — изрек он…
По рассказу словоохотливого старика, собравшего немало слушателей, оказывалось, что и перед крымской войной, и в тысяча девятьсот четвертом — в японскую, и в четырнадцатом, перед первой мировой, так же бескрайне и тревожно в нашем Богоявленске разливалась река. Древняя, ласковая к людям Москва-река будто стремилась предупредить о грозящей беде. Мама с досадой заметила, что все это ненаучно, суеверно…
— Все было да схлынуло, А Россея стоит, и река тихонько текет, как бывалоча, — заключил дед.
Он не устрашал, а напоминал: сколько половодий ни разливалось у родного порога, сколько войн ни гремело над отчим краем — уходили кровавые облака, и светло, радостно смотрелось синее небо в синюю реку, молодость веснами приходила на кручи, и жизнь торжествовала.
Ни на какие другие минуты моей жизни не похожий, застыл тот потревоженный войной день, о котором можно сказать, что он повлиял на мое решение стать историком.
Возможность войны не исключалась. В песнях пелось; «Если завтра война, если завтра в поход, будь сегодня к походу готов». Но надеялись, что обойдется. Однако не обошлось. Нас вместо институтов, любимой работы поджидала эта самая война.
Через неделю после ее начала пришли мы с Игорем Королевым на Москву-реку. Искупались, улеглись на теплом песке, стали рассуждать. Война разворачивалась не так, как предсказывали фильмы, книги, спектакли, Но мы были уверены, что скоро наступит перелом. И опасались: удастся ли нам-то повоевать? Красная Армия может прикончить фашистов раньше, чем подойдет срок нашего призыва.
Игорь Королев успел на войну. Погиб, а когда, где — неизвестно, даже мать не дозналась. Некуда ей поехать, прийти поплакать над сыновней могилой. Ходит вместе с другими мамами к «Трем ополченцам».
Но пока Игорь жив. Мы жаримся на солнце. Пляж полон молодежи. Будто и войны нет. Беззаботный смех, продают эскимо, из рупора гремит негрозный голос осводовца. На руках, болтая в воздухе ногами, идем к воде — выхваляемся перед незнакомыми девчатами. Вода зеленого бутылочного цвета, в глубине она холодна и неподатлива. Вырываемся на поверхность, жадно хватаем раскрытыми ртами воздух и плывем по течению к мосту.
Его еще не охраняют зенитные батареи. Зачем? Еще ни один налет на мост не совершен, ни один диверсант около него не пойман. Выбрасывая кудрявое облачко пара, идет по нему пассажирский состав. Еще нет нескончаемых воинских эшелонов, летучек с ранеными, превращенных в госпитали школ, карточек на хлеб и очередей, потоков беженцев — эвакуированных, чужих зловещих слов «затемнение», «бомбежка», «оккупация».
Мы подплываем к мосту, взбираемся на одну из его опор, чтобы отдышаться, а сверху часовой с древней берданкой смотрит на нас и не думает гнать. Любимый город может спать спокойно, думаем мы. Его не коснется война. Наши возьмут Берлин, и мы будем в войсках, которые принесут туда свои знамена.
Мосты — исконно мирное сооружение, призванное не разъединять, а сближать людей. Мы были детьми взвихренных, ударных, неистовых тридцатых годов. Сколько помню себя, мы пели о грозившей войне. Военное дело было непременным предметом в школе, Осоавиахим — частицей нашего общественного бытия. Но энтузиазм был связан с мирным трудом. Дороги, мосты, тоннели, дома, фабрики, новые города стали нашей реальностью и главной привязанностью.
Из окон школы открывался широкий вид на стройплощадки, где вместо развалюх вырастали многоэтажные дома, на футбольные пустыри — их под натиском строителей становилось все меньше, на закопченные трубы заводов, побуревшие корпуса фабрик, на железнодорожные пути, старые домики и вековые пакгаузы. Словом, отличный вид на трудовую, обновляющуюся, с детства знакомую и никогда мальчишкам-школярам не надоедающую округу нашу.
Нам, подросткам, было обидно наблюдать со стороны, как строят другие: наш школьный день, по подсчетам Игоря, составлял пол-этажа строителей. Правда, уже старшеклассниками мы стали в каникулы работать на заводах, стройках, в колхозах, совхозах. И делалось это не только ради заработка, хотя жилось нелегко, много труднее, чем сейчас. Все, что строили вокруг — школы вроде нашей, фабрики-кухни, жилмассивы, новые социалистические гиганты, как выросшие на пустырях «Ленсельмаш», беломраморный театр, — это появлялось на наших глазах. Значит, было нашим. Кровным, вечным, незыблемым, как все, что утверждалось вокруг.
После уроков мы ходили «принимать» новые дома, Наша радость, связанная с их появлением, была бескорыстна. Хотя жили все, кроме Иры Морозовой, дочери ответработника, в коммунальных квартирах, по сегодняшним меркам — весьма неважно.
Однажды загорелся новый дом. Мы сорвались с уроков, примчались на пожар и все порывались его тушить. Пожарные и милиция гнали нас. Позже всех с пожара вернулся домой закопченный Сашка Чесноков, успевший кому-то помочь по-настоящему. Строгий директор школы никого не отчитал за сорванный урок.
И вот с осени 1941-го на наших глазах подожженные бомбами, сброшенными с «хейикелей» и «юнкерсов», полыхали целые кварталы и улицы, превращаясь в развалины. Наш новый мир надо было нам же и защищать. Его оплотом, надеждой были мы, выросшие в нем, неотделимые от него в прошлых радостях и нынешних бедах.
С шумно дышавшего «капрони», который среди бела дня пронесся над городом, сорвалась одна-единственная бомба. И пришлась она не на военные объекты, не на вокзал или мост. В здании бывшего купеческого клуба на ежегодную конференцию (будто не было войны!) собрались педагоги города. Случайно, или фашисты об этом пронюхали, но тротиловый заряд ударил по учительской аудитории. Лишь немногие остались в живых. Вернувшись в октябре с окопов, мы были потрясены этой вестью.
Разные они были, наши воспитатели, разные у них оказались судьбы. Но то, что было заложено в нас нашими учителями, в нас и осталось. Да, то, чему научил нас весь строй советской жизни, а в школе учителя, в комсомоле — наши комиссары, такие, как Гриша, дома — наши родители, — все это сформировало нас как граждан своей страны, на которых м трудный час она смогла положиться.
Теперь в обновленной средней школе № 13 на мраморе имена учеников и учителей, отдавших жизнь за Родину. Игорь Королев — там, Саня Чесноков — там, Владимир Шевченко — тоже. И другие имена — серебром по красному камню. Чтоб мы, живущие, не забывали ни одного из своих мертвых, достойных вечной памяти.
В Великую Отечественную вместе с отцами воевали сыновья. Война уравняла отцов и детей.
Вовочку Шевченко на сборный пункт к горкому комсомола, как я уже писал, привела его мама. У нее за плечами висел его вещевой мешок, окрещенный «сидором». Всех провожали мамы, они тревожились за нас. Но только Бовина волновалась еще и из-за того, что сына могут оставить.
— Ведь болен, а я не могла с ним справиться! — повторяла Анна Матвеевна. — Хочет со всеми. Иначе, говорит, он не сможет после войны смотреть людям в глаза. Да, в такое время никто не должен пользоваться какими-то привилегиями, пусть даже это твой единственный сын.
Вовочка сиял, словно ему удалось поступить в Московскую консерваторию. Он пришел со скрипкой: был уверен, что понадобится его инструмент. Вовочка был самым добрым и самым рассеянным мальчиком в школе. И самым слабым. Смотреть, как он взбирается на турник или пытается играть в футбол, было испытанием для нас, его друзей.
На окопах Вовочка работал, как все, чуть ли не зубами грызя землю. Он был наивен, как третьеклассник, всему удивлялся, всем был доволен.
Могучий Сашка покровительствовал беспомощному в житейских делах Вовочке, втайне удивляясь силе его духа.
Большая, рыхлая, еще молодая Сашкина мать плакала и причитала. Маленькая седенькая Анна Матвеевна утешала ее. Они ушли обнявшись.
Хорошо помню и первые, и вторые проводы — сначала на окопы, потом в комсомольский добровольческий батальон. В октябре мы отправились туда, где сражались наши отцы, — на войну, близко подступившую к Ленинску.
…Матери — на горе свое — живут после погибших сыновей и дочерей, старятся без внуков — осиротелые, одинокие до самой гробовой доски. Не знаю, что может быть страшнее этого.
Помню мамин крик при известии о гибели отца. В нем были тоска по жизни, которая кончилась, боль женского одиночества, страх за осиротевшего сына.
