Георгий Миронов - Мы поднимались в атаку
— Ах вы сволочи! — кричу я, потрясая кулаком вслед удравшим фашистским самолетам. — Берете, оказывается, на испуг!
Все увидели: сами-то они нервничают, летая над нашей землей, даже прицелиться как следует не смогли гитлеровские гады…
Позже, на фронте, я убедился, как меняется поведение фашистских солдат под нашим огнем; дергаются, шарахаются, пятятся.
Работа возобновляется. До темноты. Начинаем тоже в темноте — дни короткие. Трудимся без воскресений, без отпусков и бюллетеней. Плати нам в иную пору по тысяче рублей — отказались бы. Деньги нам не деньги, отдых не отдых, еда стала неважнецкая, но никто не жалуется: надо! Такое время наступило: если не мы, то кто же?!
Когда привозят газеты, кто-нибудь из нас втыкает в землю лопату и вслух читает «Правду» или местную «Серп и молот». Начинаем со сводки, потом ищем гвоздь номера: очерк, статью, корреспонденцию, стихотворение. Шолохов, Эренбург, Симонов, Твардовский, Фадеев, Тихонов…
Копаем и слушаем звонкий голос Иры. Статья Ильи Эренбурга «В суровый час»: «Мы должны выстоять. Сейчас решается судьба России… Судьба каждого из нас. Судьба наших детей… Если немцы победят, не будет России. Они не могут победить. Велика наша страна. Еще необъятней наше сердце».
Какие обжигающие простотой и силой слова! Звенят наши лопаты, лязгает о камень, высекая искры, сталь ломов и кирок. Ни минуты без дела. Каждый окоп — удар по фашисту.
«Мы выстоим: мы крепче сердцем. Мы знаем, за что воюем: за право дышать. Мы знаем, за что терпим: за наших детей. Мы знаем, за что стоим: за Россию, за Родину».
Какие у нас, семнадцатилетних, дети?! Но никто не улыбается, а девочки не смущаются: все строги и сосредоточенны. Да, у нас будут дети, внуки, правнуки. Трудно вообразить, но это так. И невозможно представить, что мы не победим, что не будет нас и наших мам, наших школ, Дворцов пионеров, комсомольских собраний, кинотеатров, институтов, демонстраций в октябре и мае. Всего, что составляет нашу жизнь, а другой мы не хотим.
Копай! Строй неприступный рубеж. Бери больше, кидай дальше. Не приедут, фашист, твои «таночки», чтоб зарыть наши «ямочки». Напрасно кидаешь белые листовки с этими черными угрозами!
Усталые до того, что и есть-то не хочется, бредем на ужин, на ночлег. В мглистой тишине по горизонту беззвучно всплескивает пламя: то ли бомбежка, то ли взрывы; доносятся приглушенные расстоянием удары. По железной дороге удаляются к Ленинску перестуки колес, пыхают паровозы. Это эвакуируют на Восток заводы из Белоруссии и с Украины, которые на Волге или Урале станут давать танки и самолеты.
А по шоссе тянутся, чем ближе к ночи, тем гуще, люди, согнанные с родных мест, и нет сил смотреть на страдальческие личики детей, на шагающих через силу стариков.
Наскоро поедим, поспим (кажется, только уснул — уже: «Подъем!») и вновь с лопатами и кирками зашагаем от колхоза «Красная заря» к противотанковому рву, куда нас перевели на работу.
Мы радуемся, что земля здесь податливая. Теперь сержант, который находил преимущества при рытье окопов в каменистой почве, лукаво улыбается, перечисляя преимущества работы на мягких грунтах. Добрый и умный он человек, хороший агитатор, унывать нам не позволяет.
А военного инженера видим редко. Он почернел, вымотался: на нем огромный участок работ. Появится, улыбнется через силу, но тоже подбадривает:
— Друзья мои, а в Ленинске жизнь идет. Вот отобьемся — пойдем в кино смотреть «Фронтовые подруги» или «Профессор Мамлок». А то в музкомедию закатимся.
В этот вечер еду не привезли. «Мессеры» и «юнкерсы» налетают на машины, повозки. Нестерпимо хочется есть. Ворочаемся на тюфяках, лежащих на полу. Вдруг в темноте слышится голос Сашки Чеснокова:
— Жрать хочу. Пойду к колхозникам шамовку доставать.
— На всех? Тогда пошли, — поднимается Игорь.
— На всех не дадут, одному-двум перепадет.
— А остальные как же? — спрашиваю я.
— Вам что, легче оттого, что мы с Семеном будем голодные? — он кивает на приятеля, но тот делает вид, будто спит.
— Легче не легче, а один не пойдешь, — садится ка матрасике Ким. Он не знает, что такое Чеснок. — Не пустим.
— Кто это не пустит? — удивляется Сашка, самый сильный и нахрапистый в нашем классе, а пожалуй, и во всей школе. — Малявки учить будут. Расшибу! Кыш в угол! Сказал пойду, значит, все.
Я тоже встаю. Если Сашка заявится в колхоз один — это будет похоже на попрошайничество. Если придем к руководителям колхоза просить для всех, они помогут. В селе живут приветливые, добрые люди, да и краснозоринский колхоз богатый, с традициями, славится по нашей Московской области высокими урожаями.
— Не пустите, говоришь? — Сашка пружинисто становится на ноги и… оказывается перед нами тремя. Он выше меня, жердястого, крепче каждого из нас да и старше: в каком-то классе сидел два года. Но мы трое — коллектив, сила. Мы чувствуем свою правоту и молчаливую поддержку остальных.
— Если каждый будет только за себя, никогда войны не выиграем, неужели не ясно? — Это я, культурный и миролюбивый, тихий мальчик, стараюсь урезонить индивидуалиста, не довести дело до драки.
— Да бросьте со своими идеями, интеллигенты гнилые! Надоело! От них сыт не будешь, — Сашка прет на нас, но он уже колеблется. — Вы идейные, вы и голодайте тут, черт с вами, а я за жратвой.
— Не помрем до утра, — говорит Игорь.
— Отойдите, расшибу!
— Не пугай, не маленькие, — не уступаю я.
Сашка всегда боговал, с ним боялись связываться. Он был мстителен, не забывал расквитаться с теми, кто ему не подпевал. Если мы объединялись против него, приводил дружков, крепких, таких же нахальных, как он сам, да еще почище.
Впервые Сашка видит настоящий «бунт на корабле». Он прет, а мы стоим. Он хочет обойти нас, а мы не даем ему проходу, пододвигаемся дружной тройкой.
И Сашка неожиданно сникает. Может быть, всегда надо было напирать на него, не бояться.
— Ну, не пускаете, так хоть сами идите! — зло сплевывает он и валится на свой тюфяк.
То, что он говорит, резонно, но мы мнемся, не идем. Сам не знаю почему. И тут нас выручают. Стук в дверь. Появляется Роза:
— Ребята, мальчики, пошли перекусим. Мы разжились продуктами у местного населения.
— Розочка, ты обыкновенный гений! — кричу я.
Все вскакивают, остается лежать один Сашка.
— Пошли, пошли, — снисходительно, как и положено победителю, говорю я ему, — всех зовут.
И он лезет за ложкой.
Едва принимаемся за сало с капустой и огурцами, под окнами клуба слышится урчание мотора. Гришин веселый голос заставляет всех встрепенуться. Оказывается, он сам выехал с обозом продуктов для нас, но на шоссе поврежден мост (не исключает диверсию), и пробирались в объезд. Вновь садимся ужинать, теперь уже плотнее. Гриша достает из полевой командирской сумки красный листок:
— Ребята, послушайте! — И, придвинув керосиновую лампу, читает обращение коменданта города генерала Дроздова и секретаря горкома Грачева.
…Сколько проживу, не забуду ту ночь. Измененные лица ребят и девчат, точно на негативной черно-белой пленке — свет и тени сместились. Гришин силуэт на стене, он сам в пальто с армейским ремнем; в кобуре — пистолет. Голос тревожный — знакомый и незнакомый:
— «Ко всем трудящимся города Ленинска.
Дорогие товарищи! Над нашим любимым городом нависла угроза со стороны немецко-фашистских орд. Враг рвется на Ленинск, преграждающий ему дорогу к столице Родины — Москве!
Будем организованны, как никогда. Фашист не получит наших ценностей, мы не дадим ему ни крошки хлеба, ни литра горючего, ни одного вагона, ни одной теплой вещи на зиму!»
Тишину в комнате подчеркивают завывание ветра и хлопающий ставень.
— «Встанем на защиту Ленинска, своих очагов, своей чести и свободы! — продолжает читать Гриша. — Будем стойки до конца в борьбе с немецко-фашистскими захватчиками, в борьбе за советскую Родину. Все силы на отпор врагу!»
Гриша бережно складывает листок и прячет его в сумку. Все поднимаются, скользят тени на стенах. Где-то бухает, но никто не вздрагивает. Мы смотрим на Гришу, ждем его слова.
— Ребята, — говорит он, — если будет прямая опасность, мы вас увезем. А пока горком партии и горком комсомола поручили мне просить вас утроить, удесятерить усилия для сооружения неприступного рубежа обороны. Как мнение членов ВЛКСМ?
— Я не комсомолец, мне выйти? — спрашивает Сашка.
— М-можешь остаться, — говорит наш комсорг Игорь Королев, будто с Сашкой и не было стычки. — Если счит-таешь, что касается тебя тоже.
Сашка крутит головой, вглядываясь в наши лица, и остается.
Игорь волнуется и оттого чуточку заикается:
— М-мы, т-товарищ секретарь, будем работать с-сколько н-надо.
— Другого ответа от вас, друзья, и не ждал.
