Свен Хассель - Легион обреченных
Командир быстро осмотрел обмундирование своей роты. Потом вышел вперед, и его резкий, властный голос раскатился над плацем:
— Третья рота смир-но! Равнение на середину! На пле-чо!
Три ритмичных хлопка прозвучали в ночи, когда сто тридцать пять человек взяли на плечо винтовки. Несколько секунд полной тишины — все офицеры, унтеры и рядовые застыли как каменные, глядя прямо перед собой из-под касок. Горе тому бедняге, который шевельнул бы хоть кончиком языка!
Голос гауптмана снова раскатился среди высоких тополей и серых казарменных зданий.
— Напра-во! Быстрым шагом — МАРШ!
Раздался громоподобный лязг, когда наши подкованные сапоги затопали, высекая искры, по брусчатке. Отбивая шаг, мы вышли с плаца на раскисшую от дождя дорогу, окаймленную высокими тополями. В штрафном полку всякие разговоры и пение были, естественно, запрещены; люди четвертого сорта не могут пользоваться привилегиями немецкого солдата. Не было у нас права и носить эмблемы с орлом или другие значки отличия; у нас была только узкая, белая ленточка (которой полагалось всегда быть белой!) внизу на правом рукаве, и на ней надпись черными буквами «SONDERABTEILUNG»[4].
Раз нам требовалось быть лучшими на свете солдатами, все наши марши бывали форсированными, поэтому не прошло и пятнадцати минут, как от нас валил пар. Ноги начали гореть; мы дышали раскрытыми ртами; одним носом невозможно было втянуть достаточно воздуха. Винтовочные ремни и лямки рюкзаков препятствовали прохождению крови к рукам, пальцы белели, становились распухшими и слегка онемелыми. Но на эти пустяки мы уже не обращали внимания. Могли пройти форсированным маршем двадцать километров, не испытывая особого неудобства.
Потом начались учения: наступление расчлененным строем, короткими перебежками, поодиночке. С работающими, как кузнечные мехи, легкими мы продвигались по местности, бегом, ползком по мокрым, ледяным полям, окапывались торопливо, будто испуганные животные, короткими саперными лопатками.
Но, разумеется, всегда делали это недостаточно быстро. Всякий раз свистки звали нас обратно, и мы стояли, ловя ртом воздух, несколько слишком кратких секунд, пока на нас сыпались ругательства. Потом все заново. Наступать — наступать — наступать. Мы были перемазаны рыхлой, влажной землей; ноги дрожали, потом выступал пот, тек струйками по телу, жег и щипал кожу там, где были потертости от лямок и ремней. Пот пропитывал одежду, у многих на спинах гимнастерок выступали темные пятна. Мы едва могли видеть, потому что он ел нам глаза; лбы зудели и горели оттого, что утирали мы их грязными руками и грубыми рукавами гимнастерок. Если не двигались, пропитанная потом одежда становилась ледяной. На бедрах с внутренней стороны у меня образовались кровоточащие ссадины. Мы изгоняли с потом свой страх.
Изможденные, мы тупо осознали, что начало светать. Потом наступило время отрабатывать действия при ударе с воздуха.
Мы грузно побежали по скверной дороге. Каждый камень, каждая лужа, не говоря уж о треклятых глубоких выбоинах, ускользавших от наших испуганных глаз, означали, что нужно сосредоточиться на том, чтобы не оступиться, не споткнуться, не подвернуть ногу. Простое дело правильно работать ногами, бежать или идти — что обычно делаешь, не думая — превратилось в мучительное физическое и умственное напряжение. Ноги казались очень тяжелыми, сокрушительно тяжелыми. Но мы упорно бежали рысцой, несмотря на трудности, шатаясь, ступая на бегу в ногу. Наши обычно пепельные лица были красными как раки; глаза суровыми и широко раскрытыми, вены на лбу взбухли. Мы тяжело дышали; во рту у всех пересохло; при выдохе то и дело вылетали мелкие сгустки белой пены.
Раздался свисток. Мы ринулись к обочинам и без оглядки бросились в кюветы; не имело значения, что там — крапива, вода или более быстрый товарищ. Потом — неистовая гонка по приведению в боевое положение минометов и пулеметов. Сделать это требовалось в течение нескольких секунд, и было лучше ободрать пальцы или получить пинка в спину, чем промедлить.
Мы прошагали немало километров, и думаю, о дорогах я знаю все, что стоит знать: существуют грунтовые дороги, мощеные дороги, широкие, узкие, каменистые, грязные, бетонные, болотистые, заснеженные, холмистые, щебеночные, скользкие, пыльные. Ступни научили меня всему, что стоит знать о них, бездушных врагах и мучителях моих ног.
Дождь прекратился. Потом выглянуло солнце. Это означало жажду, тяжесть и боль в голове, пятнышки перед глазами. Разбухшие ступни и лодыжки в обжигающих сапогах. Мы тащились в каком-то странном трансе.
В полдень объявили привал. Наши мышцы были до того измучены, что оказалось больно даже прекратить ходьбу; у нескольких просто не было сил остановиться, они продолжали брести даже после команды, пока не уткнулись в находившихся впереди, и стояли, шатаясь, со свешенными головами, пока их не оттолкнули на место.
Мы находились на околице деревушки. Несколько мальчишек прибежали поглазеть на нас. Нам дали полчаса отдыха. Не переставая думать, что до казармы пятьдесят километров, мы повалились на землю, даже не ослабив ремней, рухнули и заснули, едва коснувшись земли.
И, казалось, в ту же секунду снова раздался свисток. Наши тридцать минут прошли, наш драгоценный отдых кончился. Следующие пятнадцать были адской мукой: закоченевшие мышцы и ступни противились; им не хотелось опять приходить в движение. Каждый шаг сопровождался отзывающейся в мозгу болью. Подошвы ощущали каждый гвоздь в сапогах, и мы шли, будто по битому стеклу.
Однако помощи ждать не приходилось — никакой грузовик не подберет тех, кто валялся в кювете. Нет, им, беднягам, устраивали особое обращение лейтенант и трое самых жестоких унтеров роты. Их гоняли и запугивали, пока они не сходили с ума и носились, как одержимые, теряли сознание или превращались в безвольных роботов, которые механически повиновались всем приказам; они выпрыгнули бы по команде из окна пятого этажа. Мы слышали, как унтеры орали и бранились, угрожая нескольким бедолагам виселицей за отказ от выполнения приказов, если они не будут выполнять их быстрее.
Поздно вечером, едва не валясь с ног, мы подошли к плацу.
— Строевым — МАРШ!
Мы собрались с духом в последнем усилии. Наши ноги взлетали в горизонтальное положение, ступни ударяли по брусчатке. Перед глазами у нас кружились искры; мы чувствовали, как лопаются водяные мозоли. Но должны были маршировать. Должны. Мы заставляли свои хромые ноги ударять по камню, по боли. Собрали последние запасы сил.
Комендант лагеря, оберстлейтенант[5] фон дер Ленд, стоял там, где нам предстояло повернуть к своей казарме. Гауптман Лопель приказал:
— Третья рота — равнение — НА-ЛЕВО!
Наши головы исправно повернулись налево, мы все смотрели на изящную фигуру оберстлейтенанта; но четкости движений, которая является частью приветствия, не было и в помине. Мы даже сбились с ноги! Гауптман Лопель вздрогнул, остановился, отошел в сторону и стал смотреть на свою роту. Потом раздалось резкое:
— Третья рота — СТОЙ!
Команду отдал комендант. Несколько секунд мертвой тишины, потом послышался его рычащий голос:
— Гауптман Лопель, вы называете это ротой? Если захотели отправиться на фронт с первым же пехотным батальоном, так и скажите. Многие офицеры будут очень рады занять вашу должность в этом гарнизоне.
От ярости голос оберстлейтенанта повысился.
— Что это, черт возьми, за грязные дворняги? Что за недисциплинированный сброд? Не подумаешь, что это прусские солдаты. Их можно принять за шелудивых дворняг. Но средство от этого есть!
Оберстлейтенант надменно оглядел нашу изнеможенную роту. Мы стояли в остолбенении. Поскорее бы он закончил, чтобы нам дойти до казармы, раздеться и улечься.
— Средство от этого есть, — угрожающе повторил комендант. — Дворнягам требуется занятие, небольшая дрессировка. Не так ли, гауптман Лопель?
— Так точно, герр оберстлейтенант, небольшая дрессировка.
В груди у каждого из нас зашевелилась тупая ненависть, смешанная с жалостью к себе. Это означало по меньшей мере час самой изнурительной муштры в немецкой армии, самой дьявольской, изнурительной муштры. Маршировки строевым шагом.
Хоть когда-нибудь лимфатические узлы у вас в паху распухали и твердели от переутомления, от чего болели при каждом шаге; мышцы бедер превращались в тугие комки, и по ним то и дело требовалось бить изо всей силы, чтобы заставить работать, а мышцы ног сводило судорогой; каждый сапог, казалось, весил полцентнера, каждая нога тонну, — и приходилось вам в таком состоянии вскидывать ноги с вытянутыми носками на уровень бедра, притом делать это легко, бодро, ритмично, словно хористки в кордебалете?
Пытались вы, когда лодыжки давно уже не в силах участвовать в этой игре, когда пальцы на ногах скрутились в кровавый комок, когда ступни горят пламенем, большие водяные и лопнувшие кровоточащие мозоли ощущаются как огонь и битое стекло; пытались вы легко поднимать одну ногу, когда другая со стуком опускается на каменные плиты? И это должно совершаться синхронно, с такой точностью, словно сто тридцать пять человек стали одним; это должно производить такой звук, чтобы люди останавливались, прислушивались и говорили: «Вот это маршируют! Великолепно! Какая у нас армия!». Маршировка строевым шагом всегда привлекает неискушенных.
