Вячеслав Кондратьев - День Победы в Чернове
Сейчас я увидел две чёрные липы и только три избы… В одну я зашёл, оставив Лиду у крыльца, где она присела и стала осматриваться, ища глазами что-то похожее на могильный холмик, но я-то уже увидел, что ничего такого нет и в помине…
— Здравствуйте, — сказал, входя в избу, поднявшейся мне навстречу женщине.
— Здравствуйте, — ответила она, удивленно меня оглядывая (нечасты, видать, тут чужие люди).
— Я из Москвы. Воевал здесь в сорок втором году. Вот мой паспорт. Наверное, мне придётся просить у вас разрешения переночевать. — Я вынул паспорт и протянул. Она взяла и передала лежащему на печке парню.
— Посмотри, Валя, документ… Значит, здесь воевали? А помните танк, подбитый в овсянниковском овраге?
— Конечно. Ещё танк в роще был подбитый.
— Валя, не смотри на документы, ясно всё. Конечно, приют дадим вам. О чём разговор. Валя, слезай. Принеси молока.
— Я не один. Со мной женщина. Её жених тут погиб. И должна быть могила… в десяти метрах на восток от одиноко стоящего дерева… Нет могилы?
— Нет вроде. И когда вернулись мы сюда, тоже ничего не заметили. Вы когда в Черново вошли?
— В феврале.
— И цело оно было?
— Да только несколько домов сожжено. Сарай большой стоял, вон там, внизу. Но его в первую же ночь… разбило.
— А ещё большой сарай левее?
— Нет, не было уже.
— Ну ладно, зовите свою попутчицу-то. И молочком угощайтесь. Что это надумали через столько лет?
— Потянуло. А вас угнали немцы?
— Да. За Овсянники, недалеко… Снаряды ваши до нас долетали, мины. Видали даже, как шли вы цепями на Овсянники, как падали… Господи, жалели-то как мы вас… Сюда только наша семья вернулась.
— А остальные?
— Кто куда. Кто в город подался, кто вообще сгинул…
Парень тем временем принёс крынку молока и поставил её на стол.
— Вот он, Валентин, сорок второго как раз года рождения. И от всего пережитого — и бомбёжек, и стрельбы, ну и моих мук — заикается сейчас здорово… В Усове-то тоже местных нету, все приезжие, — продолжала хозяйка.
Я вышел и позвал Лиду. Она вошла, поздоровалась и присела. Хозяйка посмотрела на неё, покачала головой.
— Не было тут могилы никакой. Не было. Когда мы вернулись, вся земля нарыта была воронками, Может, и был холмик какой, так долго ль его разметать разрывами.
В окошко было видно какой-то бугорок земли, и мне показалось, что именно там была землянка комбата, Я спросил.
— Да-да, землянка была. А до войны яма силосная. Я вышел из избы… Неужели это всё было, было?
— Лида, — сказал я вернувшись. — Я пойду на бывшую передовую. А вы пока отдохните здесь.
— Вас проводить? — спросила хозяйка.
— Да нет. Найду я. Разве можно забыть такое.
— Лес-то черновский порубили сильно. Видите, елей-то нет совсем. Зато яблони дикие в лесу выросли. Наверное, солдатики получали в посылках, вот из семечек-то и пошли яблоньки. Не узнаете лес. Может, все-таки проводить?
— Спасибо, не надо.
— Можно мне с вами? — спросила Лида. — Или я вам буду мешать?
— Вы устали, наверное?
— Нет. Можно?
Я пожал плечами… Неужели не ясно ей, что туда мне надо пойти одному.
— Знаете что, Лида, давайте поищем могилу… Эта бумажка у вас с собой?
— Да.
— Одиноко стоящее дерево… Где тут могло быть одиноко стоящее дерево? — спросил я хозяйку.
— Вы идите, а мы тут пораскинем мозгами. Может, вспомню я… Хорошо? — обратилась она к Лиде.
— Хорошо.
— А он пусть идёт. Ему там без нас будет, что вспомнить. Идите.
Я вышел из избы и подался сразу вправо. Где-то на опушке, близ Чернова, стояла артиллерийская батарея. Какие-нибудь следы от неё должны остаться. А от неё я уж сориентируюсь.
Удивительное чувство охватило меня. Я всё ещё не мог представить реально, что действительно здесь, двадцать лет тому назад я был, что вот этой дорогой, тогда протоптанной, я возвращался на передовую после редких вызовов в штаб. Да, этой… Только тогда по сторонам, лежали раздетые до белья трупы, только тогда стоял в роще тяжелый дух тления, который не могли забить запахи только пробивающейся весны. Пахло еще гарью, дымком от костров, а после миномётных налетов долго стоял едкий запах серы… И ещё чем-то пахло, неуловимым, неопределенным, но присущим только передовой. Иногда этот запах я чуял и в других местах и даже после войны, и он сразу возвращал меня в весну сорок второго.
Да, всё происходило здесь… Ещё немного, и я войду в черновскую рощу, пройду её и выйду к овсянниковскому полю… Но пока я не наткнулся на остатки артиллерийской позиции, я всё ещё не верил в это. А сейчас поверил! Окоп обвалился… Около валялись ржавая пробитая каска, кожух от гранаты РГД и солдатская кружка… И сразу воскресло всё!
Меня забила дрожь, я прибавил шаг, стараясь скорей дойти до рощи, скорей выйти к полю, скорей увидеть и узнать всё — и воронки от самолётных бомб (они наверняка должны остаться), и следы редких землянок, и тот пятачок, на котором бедовала моя таявшая каждодневно рота… И овсянниковский овраг, по которому шла немецкая разведка, и тот выступающий редкий подлесок, с которого ночью наступали на Паново… Всё, всё хотелось мне увидеть скорей и узнать, потому как в этом узнавании была щемящая сладость — всё это было, было не с кем другим, а именно со мной.
Я вошёл уже в лес… Дожди, которые были недавно, залили маленькие воронки от мин водой, и они поблёскивали голубыми блюдцами по всей роще… Сколько же их? Вся земля буквально через шаг-два была в этих небольших круглых лужицах…
Как жили мы здесь? Как оставались живыми на этой насквозь прострелянной, на каждом метре развороченной разрывами земле? Бог знает.
Конечно, при мне воронок было меньше. Но фронт тут стоял еще год с лишним, и если за два месяца было всё разворочено, то можно представить, что ещё год по этому черновскому лесу по нескольну раз в день били мины, снаряды, бомбили самолёты…
Да, лес я не совсем узнаю… Больших деревьев почти нет, и он весь заполнен молодой порослью — берёзками, осинками. Но вот эту воронку я помню это было при мне. Она и сейчас залита водой. Метрах в двадцати находился мой шалаш, и меня немного подбросило вверх, когда взорвалась эта бомба, и оглушило.
Я остановился, закурил самокрутку… и тогда эту воронку через несколько часов залило водой, и мы, столпившись около неё, удивлялись её размерам и тому, что никого при этой бомбёжке из нас не убило и не ранило. Странно бывало… Порой после сильнейшего минометного и артиллерийского обстрела совершенно не было потерь, а порой несколько мин выбивали у нас трёх-четырёх человек.
Я пошёл дальше. Было очень тихо, только урчанье трактора доносилось издалека. Но мне показалось — вот-вот должен загудеть самолёт. И если б он загудел, то, наверное, ощутил бы я холодок в груди, который всегда вползал, когда появлялись в небе самолёты. Я заспешил к полю… Как я шагну на него? Появится ли тошнотное, тянущее изнутри, обессиливающее чувство? Нет, не страха, не ужаса, а чувство неизбежности смерти, потому как, вступая на это поле, ты переступал страшную черту и холод небытия уже обдувал твою душу. Невидимая дверь в вечность была распахнута перед тобой, и только один шаг отделял тебя от неё… И ты делал этот шаг! И взмывал духом на такую высоту, достичь которой, пожалуй, тебе уже не удастся в обычные, мирные дни жизни…
Но что это?
Один два… В стороне еще один… Я замер. Этого я не ожидал никак! Спазма сжала горло… Я потянулся рукой к голове, но шапки на ней не было. Рвалась газета, сыпалась махорка, и я никак не мог свернуть самокрутку дрожащими пальцами: на ярко-зелёной весенней траве белели три черепа…
— Ребятки… — прошептал я. — Kaк же это так? Двадцать лет прошло, а не захоронены вы… Как же так?..
И пробежала по телу дрожь запоздалого ужаса, оттого, что одним из трёх мог быть я, и одновременно с этим опять ощутил я какую-то вину, что остался живым, что не разделил судьбу остальных, и сожаление за не так проживаемую, дарованную мне случаем жизнь — все смешалось, перепуталось в моей душе.
Уже стало просвечиваться сквозь деревья овсянниковское поле, То самое поле, страшной межой лежащее между нами и немцами, то самое поле, которое не удалось нам пройти до конца…
Ещё на несколько больших воронок от авиационных бомб наткнулся у края леса… И вот поле!
Оно было заснеженным, когда мы пришли сюда, только то здесь, то там рыжели комья выброшенной разрывами снарядов земли. Но всё же оно было белым. Потом оно закоптилось, петемнело, всё больше на нём появлялось воронок, всё гуще покрывалось оно серыми пятнами распластанных тел убитых… Потом оно долго оставалось ржавым с белыми мазками нерастаявшего снега. И лишь к маю кое-где в низинках зазеленели пучочки весенней нонешней травы.
Вот оно… это поле… Сейчас оно распахано, и коричневая с рыжинкой земля простиралась почти до горизонта. Но это было то поле, та земля, и у меня перехватило дыхание… Я закрыл глаза, и гул боя обрушился на меня: захлёбываясь, била пулемётная очередь из Овсянникова, противно выли мины, лопалисъ за спиной разрывные пули, а в воздухе рвались бризантные снаряды, со свистом секли воздух осколки… Так было… Не сразу они ушли, эти звуки боя, а когда затихли, я открыл глаза, — чуть слева ярко било в глаза солнце, на весеннем бледно голубом небе плыли белые облачка, и стояла тишина…
