Андрей Тургенев - Спать и верить.Блокадный роман
Сейчас она сидела довольная на кухне и ела суп. Довольна она была собой. 200 грамм белого хлеба она поменяла утром на Кузнечном на 300 черного плюс 10 рублей, за 10 тут же купила у татарина две папиросы «Беломор». За 300 черного взяла у девки с родимым пятном отличные лайковые перчатки. Могла дешевле взять, девка пугано озиралась, по всему — перчатки притибрила. Но получилось и так удачно: почти сразу появилась степенная дама в шляпе с пером, которая взяла перчатки за 300 белого и 20 рублей сверху. Папиросы ушли торопящемуся военному по 10 за штуку. Два кремня для зажигалок взяла оба по 10 за штуку. Уже уходя, наткнулась на косоглазого пацана со спичками, взяла сразу пять коробков за 20, из которых четыре, оставшись еще, отпустила по пять за один. Итого Патрикеевна имела чистой прибыли 100 белого, два кремня, коробок спичек и 40 рублей.
Супом она тоже была довольна: там была тушенка, картофелина и зелень. Зелень и бросилась первым делом в глаза Киму, забредшему на кухню напоить Бинома, вернее запах витаминов, если такой бывает, уткнулся в ноздри. Блокада застала Кима в самое некстати: организм как раз пошел в рост, требовал белков и прочих жиров, а на днях Ким с удивлением отметил, что хочется отдельно и именно зелени и овощей, которых он в мирное время не очень. Взгляд он воспитанно сдержал, но Патрикеевна все замечала.
— Лебеда тут, листья капустные, — вкусно причмокнула. — На Двоицком поле собирала, час ползала, все карачки истерла, пока некоторые…
Чего пока некоторые, уточнять не стала, но Ким успел вспылить:
— Пока некоторые завалы разбирают и на чердаках балки селитрой пропитывают, Патрикеевна?
Старуха в дискуссию не полезла, продолжила про природу:
— Мяты набрала, насушила, чай из мяты — первое дело…
Бином лакал, брызгал. Патрикеевна цедила из крохотного серебряного стаканчика портвейн, который уважала.
— На Двоицком поле? — спросил Ким.
— Да налюбом… Теперь-то что, теперь поздно. Что не собрали, сжухло давно. В каждое время бери, что берется. Собачку вот в самый раз засушить.
— Засушить? — оторопел Ким.
— Засолить можно. А чего ждать? Он глянь какой хилый! Дождешьсси — околеет. Останутся кожа да кости, съесть будет нечего. Будет чистое страдание без калорий. Резать надо, пока какой-никакой.
Бином зарычал. Ким задохнулся от возмущения.
— Свой пес — понимаю, — заметила старуха. — Всякую тварь жалко. Так ведь околеет. Крысу нынче взял, слыхала. Так ведь кончатся крысы. И немец придет — не сразу ж питание наладит. Ему, знаешь, нас голодранцев кормить тоже мечта не большая.
— Патрикеевна! — вскричал Ким, подбородок вскинул. — Вы не смеете так говорить! Немецкая нога не ступит в Ленинград! А Бинома мы записали в ОСОВИАХИМ, его заберут в действующие войска по повестке! Научат в разведку на немца ходить!
Маленький, веснушчатый не по сезону, с ломающимся голосом — Ким, однако, не выглядел смешно. Серьезно выглядел. На улице его уважали. Патрикеевна, впрочем, и всегда воспринимала детей как равных: и любую гадость ребенку могла сказать так же, как и взрослому, и поспорить по существу.
— В разведку! Он скоро блоху на себе разведать не сможет. Гранату на него подвяжут в войсках — и под танк. А ты чего думал? Они людей не жалеют, не то собак… Посмотри вот сегодня в «Ленправде», посмотри.
Газета в руках и очки на носу как сами собой образовались. Патрикеевна охотно, саркастично зачла из товарища Сталина: «Подлые немцы посылают перед своими войсками стариков, женщин и детей в качестве делегатов с просьбой заключить мир. Говорят, что среди ленинградских большевиков есть люди, которые считают неуместным применять оружие против такого рода посланцев. Их, по-моему, надо искоренять, потому что они опаснее фашистов. Я советую не сентиментальничать, а бить врага и его помощников, будь то добровольцы или нет».
Сдернула очки и победоносно воззрилась на Кима. На двери ее комнаты была нарисована лиса.
27
Наклеить картинки на двери всех жильцов Арька и Варенька затеяли однажды под День конституции. Поздравить таким образом жильцов с праздником. Честно сказать, Арька придумал, но зато потом Варенька больше картинок нашла.
Взяли ножницы, обложились старыми журналами и календарями. Из «Детского календаря» тут же вырезали лису Патрикеевне. На комнату Рыжковых там же подобрали Айболита с собакой Аввой. На кухню, для всех, взяли из «Огонька» во всю полосу улыбающуюся повариху с половником. Для «учительской», где Александр Павлович с Генриеттой Давыдовной, нашлась удачная: книга и глобус (как раз литература и география!). Только Варе с мамой (отец как раз был временно репрессирован) подобрать никак не могли. Варе все не нравилось: ни велосипед (хотя в деревне любила она на старом велосипеде), ни принцесса (какая она принцесса! теперь принцесс нет!). В конце концов остановились на ромашке. По ней можно гадать: любит — не любит — плюнет — поцелует. Варенька потом тайком от Арьки посчитала лепестки: 13! Оказывается, может быть счастливым числом!
На следующий день рано утром Арька, вернувшись с прогулки с Биномом, застал Патрикеевну у двери Вареньки. Патрикеевна пририсовывала к ромашке паука. Болтается на паутинке. Гадкий. В парке на Елагином острове в тире фашист в виде паука нарисован. Свастика на брюхе. Варенька не попала, а Арька четыре раза попал из четырех.
— Мерзкий какой, — сказал он. — Вы, Патрикеевна, рисовать не умеете.
Старуха только хихикнула. Оказывается, она успела испакостить все картинки, кроме своей лисы. Авве пририсовала крылышки, Айболиту рожки, поварихе усы, а на книге написала «фига». Дядя Юра тогда восстановил картинки — сам нарисовал похожие (только повариху нашли другую, в другом «Огоньке») и строго поговорил с Патрикеевной. Та больше портить не стала, но потом несколько раз вывешивала всякие глупости на туалете: то изображение таракана, то фотографию граненого стакана где-то нашла, то новый трактор «Железный конь» из газеты. Трактор, то есть, это не глупость, а полезный аггрегат, но на туалете ему — не место.
А уже в войну, но еще до блокады жильцы обнаружили на туалете немецкую листовку!
«Бойцы и Жители осажденного Ленинграда!
Бесцельность вашего сопротивления ясна даже вашему командованию. Вожди С.С.С.Р. запретили капитуляцию Ленинграда, приказав защищаться „до последней капли крови“. Большевикам и евреям не жаль вашей крови, их не трогает ваша гибель и гибель прекрасного русского города.
Цель Смольного, гонящего вас под пули, ясна: действительно уничтожить всех красноармейцев и жителей, а самим на самолетах вылететь из Ленинграда. Тогда их бегству будет оправдание перед палачом русского народа Сталиным — сражались-мол „до последнего“. Их объявят героями, а ваши тела устелют подступы к городу и улицы бывшей столицы.
Бойцы и Ленинградцы!
Неужели вы хотите жертвовать своей жизнью в угоду бандитам-большевикам и англо-американским жидам-плутократам — вашим „союзникам“, ехидно смеющимся, глядя на потоки русской крови. Неужели вы не видите, что они стараются загребать жар вашими руками, оставаясь в стороне от опасности?
Лучше плен и жизнь, чем бессмысленная смерть во имя большевизма и мирового еврейства!
Ваши русские жизни нужны для России!»
Юрий Федорович и Генриетта Давыдовна в негодовании внеслись в кухню, где Патрикеевна, мурлыкая, готовила макароны по-флотски.
— Ваша работа, П-патрикеевна?! — Юрий Федорович швырнул на стол смятую листовку.
— А вы чего, от евреев и большевиков представительствуете? — прищурилась Патрикеевна.
— Д-да н-не в этом д-дело! А если бы кто посторонний з-зашел в квартиру? Д-д-домоуправ? Нас бы всех… Вы же знаете, з-запрещено категорически п-подбирать вражеские листовки!
— Кроссворды тоже нельзя, — мгновенно среагировала Патрикеевна. — А Давыдовна вчерась прямо на кухне, при пацане вашем — кроссворд!
Генриетта Давыдовна аж всплеснула.
— Это же из старой газеты, довоенной! И не разгадывала я, а так — два-три слова…
— Каких? — ввинтила вопрос Патрикеевна.
Генриетта Давыдовна про слова смутилась, но не
Юрий Федорович:
— П-патрикеевна, вы говорите абсурд! Запрещено не разгадывать, а составлять новые кроссворды и пересылать их по почте!
— А вам, что ли, правда глаза колет? — Патрикеевна вновь виртуозно сменила тему.
— Какая правда? — оторопела Генриетта Давыдовна.
— Что русские жильцы и солдаты погибнут, а евреи да коммунисты — вы все улетите. В последний час. На быстрокрылых своих самолетах.
Сама Патрикеевна на самолете никогда не летала и не собиралась.
— Патрикеевна! — устало сказала Генриетта Давыдовна. — Вот я еврейка, а Юрий Федорович коммунист. Вы нас хорошо знаете. Похоже на нас то, что в листовке написано? Что мы желаем вам смерти, что сами сбежим?
