Николай Попель - Танки повернули на запад
— Подполковника Бурду бомбят!
В машине, где установлена рация, — Катуков, Бабаджанян, штабные командиры.
Только что Бурда сообщил о бомбежке, о первых потерях, о подходе новых самолетов. Катуков вызывает штаб армии, просит истребителями прикрыть отряд Бурды. Прежде чем ему ответили, дверь машины открылась и кто-то громко крикнул:
— Воздух!
Через минуту мы — в овражке, у землянки Армо.
Бомбардировщики широким, в полнеба, строем проплывают в серой вышине. Мы облегченно вздыхаем — не заметили. Армо объясняет: вот что значит хорошая маскировка, строгий порядок на КП.
Но из-за вершин, за которыми только что скрылись самолеты, нарастает гул. Строй бомбардировщиков сжался, вытянулся длинной цепочкой, хвост ее еще не виден.
Бабаджанян умолк с многозначительно поднятым пальцем. Он больше не объясняет, что значит хорошая маскировка и строгий порядок.
Мы сидим на нижних нарах просторной землянки. Молчим. Катуков жует сигарету. Взрывы — словно не снаружи, а откуда-то из недр земли, тяжелые, пружинистые. Скрипят ненадежные опоры, шевелятся, как живые, бревна наката.
Бабаджанян неподвижно смотрит на дверь и машинально сыплет из ящика песок на раскаленное железо печки.
Минута, другая… Время исчезает. Только уханье, только надсадный свист.
Вдруг землянка с громом провалилась в преисподнюю. Дым слепит глаза, пороховая гарь першит в горле, на зубах песок. Двери в землянке как не бывало. Морозный воздух смешался с дымом. Кому-то на ноги рухнула труба, и он, невидимый, матерится на чем свет стоит. Кто-то с криком бросился наружу. Кто-то просит индивидуальный пакет.
На нарах я нащупываю рваный кусочек теплого металла, туго завитой, с неровными зубчатыми краями, наподобие винта.
Самолеты все так же с нарастающим воем проходят над землей. Но теперь бросают не фугаски, а контейнеры с мелкими бомбами. Их разрывы напоминают короткие пулеметные очереди. Только пулемет этот огромного калибра.
Катуков берет меня за плечи:
— Пошли… Тут — что в братской могиле…
Мы стоим у выхода. Бабаджанян бормочет что-то извинительное. Будто он повинен в бомбежке.
Карусель самолетов переместилась к юго-востоку, туда, где проходит передний край. На нашу долю достаются лишь отдельные «юнкерсы».
На минуту пустеет небо, стихает вымотавший душу грохот, свист и рев. Еще заложены уши, еще не разобрались что к чему, не перевязали раненых. Из-за тех же вершин со стремительностью метеоров вынырнули наши «илы». Мы облегченно вздохнули в ожидании возмездия.
Но это был горький час. Штурмовики — надо же! — ударили из эрэсовских пушек по нашей обороне…
Повисли над лесом черные расплывающиеся хвосты сигнальных ракет. Но штурмовики, видимо гордые сознанием выполненного задания, покачали крыльями и исчезли все за теми же макушками многое повидавших в тот день деревьев.
Бригада Бабаджаняна залечивала раны, нанесенные бомбардировкой, и деятельно готовилась к завтрашнему бою.
Когда я вечером вернулся в землянку Армо, здесь все было как и до бомбежки. Скрипела вновь навешенная дверь, и с клубами морозного воздуха вваливался командир, отряхивал веничком валенки, подсаживался к огнедышащей печурке. Подвешенная на проволоке коленчатая труба упиралась в потолок.
Ночью в землянке никто не ложился спать. Катуков наставлял разведчиков:
— Кровь из носу, но пробиться к подполковнику Бурде. Передадите ему маршрут…
План наш состоял в том, чтобы утром ударить по гитлеровцам с фронта, связать их боем и обеспечить на флангах выход отряда Бурды. Отряд должен был двумя группами обтечь район боя, не допуская, однако, чтобы противник на плечах отходящих ворвался в наше расположение.
План, что и говорить, нелегкий, требовавший отличной слаженности. Вот почему нервничал Катуков, нервничали мы все. Да и немцы не знали в ту ночь покоя. Их передовая бодрствовала, разгоняя свой сон ракетами, пулеметными очередями, короткими артиллерийскими налетами.
В два часа подтянулась танковая бригада, которой предстояло таранить оборону, привлекая на себя внимание и огонь врага.
Уцелевшую рацию из разбитой полуторки перенесли в блиндаж. Каждый час Катуков или я говорили с Бурдой. Мы знали об атаках автоматчиков, о минометном обстреле, о кольце, в которое немцы пытались зажать отряд. Знали и о потерях после сегодняшней бомбежки…
Мы отдавали себе отчет: если завтра нас постигнет неудача, немцы расправятся с людьми Бурды.
Под утро с той стороны к нашему передовому охранению подползли трое. Все они были ранены. Один тут же скончался. Второй, раненный в живот комиссар кавалерийского полка — стонал в беспамятстве. Третий, поцарапанный пулей в плечо, тащивший на себе двух своих товарищей, сообщил, что их послал Бурда разведать маршрут. Подробности знает комиссар, но комиссар — «сами видите…»
Прежде чем ударили орудия, Катуков отправил почти всех штабных командиров, а я — политработников в боевые порядки. Пусть каждый зорко следит за обстановкой, за полем боя. Не допустить, чтобы хоть один наш снаряд угодил по своим.
Артподготовка, казалось, поторопила позднюю зимнюю зарю. Частые вспышки залпов осветили мирно заснеженный лес, смутное небо. Лес уже не помнил вчерашнего металла и огня. Снег скрыл следы бомбежки. И было так, словно орудия потревожили от века нетронутую тишину.
Разрывы сгущались по флангам. А в центре быстро ожившие батареи немцев приняли вызов на дуэль. Плотность огня нарастала. Лес гудел долгим эхом.
И тут мы услышали в наушниках голос Бурды:
— Подхожу к рубежу 15 — 7… Подхожу к рубежу 15 — 7… А через десять минут уже новое:
— Нахожусь на рубеже 15 — 7…
Катуков дал команду танкам. Темневшие впереди кусты дрогнули и перестали быть кустами. Танки набирали скорость. Курсовые пулеметы включились в нетерпеливый перестук моторов. «Тридцатьчетверки» крушили немецкую оборону на центральном участке. Потом в глубине, перед рубежом 15 — 7, они развернутся двумя веерами и поведут за собой на фланги обе группы отряда Бурды.
Я лежу на поросшей редкими соснами высоте и спиной чувствую очереди замаскированного неподалеку «универсала». От дыхания снег тает перед ртом. Опустив глаза, вижу глубокую, пористую ямку. Заставляю себя поднять голову, вынуть из-под живота бинокль.
Пулемет почему-то умолк. Я осторожно привстал на колено, отряхнул снег с груди. Поднялся на ноги. Пулемет молчал. Я опустил бинокль — все ясно: наши танки пробили брешь!
Пустился под гору к побеленной «эмке». Кучин увидел нас с Балыковым, схватил заводную рукоятку, и, когда мы подбежали, мотор уже тряс машину мелкой дрожью.
Скорее на фланг. Машина ныряет перед самым трактором, тянущим орудие на новую позицию. Обгоняем белые автомобили с красными крестами на бортах, обгоняем дымящие кухни.
На узкой просеке танки, один подле другого, ощетинились стволами во все стороны. Над деревьями ватными облачками лопается шрапнель, и частый град осколков сечет ветки, сбивает снег.
Из лесу, не замечая шрапнели, не слыша выстрелов, бредут люди. Толпы выливаются на просеку. Кто на самодельных костылях, кто опираясь на товарища. Иные падают на снег, поднимаются и снова ковыляют.
Я бросаюсь к солдату, изнеможденно опустившемуся у машины, поднимаю его. На меня в упор смотрят глубоко запавшие черные глаза. Бесформенная пилотка опущена крыльями на опухшие красные уши с шелушащейся кожей. Солдат проводит пальцами по лицу. Раз, другой… черными, тонкими, едва гнущимися пальцами, на которых с неестественной четкостью обозначились суставы. Дрожат ввалившиеся щеки. И не поймешь — то ли он сейчас рассмеется, то ли расплачется…
Двое суток мы принимаем людей, вышедших из окружения. Не остывают кухни, не отдыхают медики, не ведают покоя интенданты. Корпусные санитарные машины едва управляются: эвакуируют раненых, больных, обмороженных.
Они будут жить, эти люди, до дна испившие чашу фронтовой неудачи! Они вернутся в строй, они еще вдохнут живительный воздух победы!
3Вечер застает нас в той же землянке Бабаджаняна. Армо без зеркала сбривает черно-синюю щетину, отросшую за эти дни. Катуков насмешливо наблюдает за ним:
— Побреешься, Армо, станешь красивым, как молодой, приехавший с курорта бог. Потом наешься, ляжешь спать…
Тебе и в голову не приходит, что командир корпуса и его заместитель с утра ничего не ели. Где оно, хваленое кавказское гостеприимство? Не вижу.
Армо сокрушенно качает намыленной головой:
— Ай, нэхорошо. Будет ужин в лучшем виде. Командир бригады многозначительно кивает ординарцу, но тот не менее красноречиво пожимает плечами, наклоняется над тумбочкой и извлекает оттуда миску с нарезанным луком, открытую банку консервов и чашку с водкой.
— Все, чем теперь сильны мы и богаты? — свирепо смотрит на ординарца Армо.
